Игорь Симонов - Год маркетолога
– Чувствую. Я могу тебя спросить?
– Конечно. Почему я позвонила?
– Да.
– И какие версии?
– Версия всего одна, и та очень слабая. У тебя оказался свободный вечер, что-то сорвалось, ты перебирала, кому позвонить, но все равно не понятно, почему я. Считай, что у меня нет версии.
– Можно, я не буду сегодня объяснять? – мне показалось, она сказала это немножко даже с грустью, но главным было это неожиданное «сегодня». То есть она предполагала, что может быть еще и другой раз?
– А ты как оказался вечером свободен?
– Жена уехала в командировку, – честно сказал я.
– Значит, у тебя совсем свободный вечер?
– Да.
– Пошли в кино. Ты ходишь в кино?
– Ну да, иногда.
– А я очень люблю. Я часто одна хожу.
– Да ладно...
– Правда. Ты ведь ничего обо мне не знаешь, а то, о чем думаешь, – все неправильно.
– А что я думаю неправильно?
– Ну, вот видел, как меня в аэропорту встречают, – подумал что-то. Очень много стереотипов. У всех. У тебя тоже.
– Ух ты, – сказал я, – так нельзя. Это нечестно.
– Что нечестно?
– Нельзя быть такой красивой и такой умной. Ты представляешь, сколько женщин ты обделила? И тем и другим.
– Значит, так надо, – спокойно сказала Настя, закидывая пальчиками в рот свежую ягоду ежевики, – я все-таки уговорил ее съесть хоть что-нибудь. – Я же в этом не виновата. И потом, думаю, что не такая уж я и умная, просто много с умными людьми разговаривала.
– И не такая уж красивая, – я чуть-чуть решил подразнить ее.
– И не такая уж красивая, – совершенно серьезно ответила Настя. – Высокая, стройная, лицо приятное, а главное, молодая, разве это красота?
– То есть ты серьезно так думаешь?
– Да. Красота – это другое совсем. Вот Софи Лорен знаешь? Вот это красота.
– Нет, не знаю.
– Правда? Разве такое бывает? Ты что, кроме маркетинга своего, ничего больше и не знаешь?
Вот это интересно. Двадцатилетняя девушка, блондинка, потенциальная героиня всех анекдотов, задает мне вопрос, который мне самому и в голову не приходил. А что я вообще знаю, кроме своей работы?
– Я тебя не обидела? – тихо спросила Настя. – Это есть у меня такое – что думаю, то и говорю. Ты, наверное, много еще чего знаешь и умеешь – в теннис играешь, на горных лыжах, может, даже в гольф... Английский, наверное, хорошо знаешь, может, еще французский или испанский.
– Угу, – кивнул я, соглашаясь.
– Значит, все-таки обиделся?
– Почему испанский? – спросил я.
– Не знаю, мне кажется, так полагается – английский обязательно, уже потом французский или испанский. Так ведь для работы лучше.
– Откуда ты все это знаешь? – не выдержал я. – Ты не можешь этого знать. Кто-то умный и взрослый тебе рассказал это все и много еще чего, и ты запомнила, а теперь сидишь и рассуждаешь, блин, какие языки лучше знать для работы.
– Костя, не злись, – она накрыла мою ладонь своей, – ну рассказал мне кто-то или сама я поняла, чего ты? Вся Латинская Америка, кроме Бразилии, говорит по-испански, во скольких там штатах в Америке испанский – первый язык? Я же работаю, езжу, вижу... Если меня в аэропорту встречают – это же не значит, что я дура. Не злись. Я не хочу. – И потом, после паузы, заполненной тишиной пустого ресторана: – Мне хорошо с тобой тут сидеть, не хочу, чтобы ты злился.
Она и потом не раз удивляла меня тем, что вот так спокойно, не заботясь о произведенном впечатлении, могла говорить то, что думает, – и не было больше игры в слова, ты или входил в очерченный ею круг, защищенный невидимой стеной от зависти, ревности, обмана и лицемерия, или с удивлением обнаруживал, что пробило уже двенадцать и все волшебство исчезло, потому что оно тебе просто приснилось.
– У меня квартира тут недалеко. Хочешь, поедем ко мне?
Как я хотел это сказать или услышать, и как я боялся это сказать или услышать. Такая из сказки принцесса с маленькой короной на голове останавливает твою машину, слегка приподняв руку, обтянутую длинной, до локтя, перчаткой, и, смущенно улыбаясь, просит подвезти до ближайшего супермаркета... Так не бывает. Так не бывает даже в кино. А со мной это случилось. И я сказал: «Конечно, хочу». Она еще спросила: «У тебя не будет проблем?» И я храбро и безрассудно ответил: «Нет».
Помню, мы как-то с Ириной смотрели триллер, и минуте на пятнадцатой она наклонилась ко мне и прошептала на ухо: «Вот эта рыжая все подстроила». Создатели фильма были бы разочарованы – они планировали развязку не ранее, чем через час.
– Как ты поняла? – спросил я ее потом, когда мы сидели в «Кофемании» и немножко выпивали, ожидая появления Ирининых знакомых.
– Ну, это же совсем просто, – сказала она, – ты что, считаешь, что такие рыжие красавицы слоняются по вокзалам и случайно натыкаются на главного героя? Вы, мужчины, такие смешные, вас так легко развести, что я вот удивляюсь иногда: специально, что ли, это Господь так все устроил, чтобы как-то уравновесить женское неравенство.
– Так вроде теперь и неравенства никакого нет, – осторожно возразил я.
– Ну да, – сказала Ирина, – неравенства уже почти нет, а вы все такие же лопухи. Не к добру это.
Такие примерно мысли бродили в моей голове, когда я во втором часу ночи возвращался домой, прослушав, соответственно, удивленное, возмущенное и обеспокоенное сообщение своей жены, которая понять не могла, почему у меня выключен телефон. В Вене было почти двенадцать, и вполне можно было позвонить и рассказать историю про разбитый телефон, но тогда придется завтра потратиться на новый телефон или сказать, что этот починили, а пока я звоню со старого... хотя почему я не мог сразу позвонить со старого? Полная чушь. Я просто оставил телефон на работе и понял, только когда не дождался от нее звонка. Пришлось ехать на работу, но она наверняка звонила на домашний. Значит, я был не дома, я был с Андреем и заказчиками.
Я даже понять не мог в тот момент, стоит ли вся эта ненавистная ложь и сам мой поступок, моральные аспекты которого лучше будет оценить с утра, того даже не удовольствия, а абсолютного откровения, которое я познал теперь уже прошлым вечером.
– Вот такая бывает печальная радость, – сказала мне Настя, подложив обе руки под подбородок и пристально глядя мне в глаза, – печальная случайная радость.
– Глядя на тебя, никогда бы не подумал, что ты такая чувственная девушка.
– Угу, то бы не подумал, это бы не подумал... Может быть, не такой уж ты и умный... Обними меня, нет, просто обними, – попросила она, почувствовав мое возбуждение, – я устала, такой большой перерыв у меня был, давай полежим просто так.
– Большой перерыв – это дней пять? – не удержался я. – Шутка, извини.
– Ах, какой ты дурачок, только кажешься умным и взрослым. Все, иди домой. Душ прими.
«Костя, – услышал я в телефоне, который завибрировал на пассажирском сиденье, – Костя, что с тобой, я думала, ты хоть волнуешься, долетела я или нет».
– Прости, родная, телефон оставил на работе, к нам тут люди приехали, и Андрей попросил поужинать с ними, сам не смог. Неудобно было у них брать телефон.
– Взял бы в ресторане, – она была очень сердита. – С самолетами, знаешь, иногда события всякие случаются, и я еще волноваться должна. Где ты?
– В пяти минутах от дома. Говорю же, на работу за телефоном пришлось ехать, не сердись.
– Хорошо, – холодно сказала она.
– Как долетела? Как гостиница?
– Все, спать хочу, пока.
Не знаю, поверила она мне или нет, и никогда не узнаю. Ирина такой человек... непростой. Ты чувствуешь проявление ее эмоций, только когда она хочет, чтобы ты их видел. И, конечно, теперь я по полной программе чувствовал свою вину. Вот это чувство вины – один из видов расплаты за то, что ты мужчина.
Уже дома, после душа, перед тем, как совсем уже заснуть, я подумал вдруг, что у Ирины и девушки Насти по сути могла быть одна и та же история. Двадцать лет, расцвет юной красоты и роман с очень состоятельным, умным, сильным и очень женатым мужчиной. Роман, у которого только один конец – расставание. Мы говорили с Ириной об этом лишь однажды, в самом начале – «Я расскажу тебе то, что расскажу, ты спросишь то, что спросишь, и я отвечу то, что отвечу. И ты обещаешь, что мы не будем к этому возвращаться. Это мое условие». Так уж устроено в человеческих отношениях, что почти всегда один может ставить условия, а другому остается принимать их или не принимать. Ирина не злоупотребляла, и я условия принимал.
– Мне скучно со сверстниками, мне всегда было скучно со сверстниками. Любой психолог скажет, это потому, что папа ушел к другой женщине, когда я была маленькой, – может быть, не знаю. Мой первый мужчина был на двадцать лет старше. Мне шестнадцать, ему тридцать пять. Он был художник, и у него была мастерская в соседнем доме. Он мне за два дня рассказал столько интересного, сколько остальные не сказали за все предыдущие годы. После школы, а иногда и вместо, я шла к нему. Училась я хорошо, мама приходила поздно, и это никого не волновало. Кроме меня. Меня это очень волновало. Я просто сидела и смотрела, как он работает. Потом мы занимались любовью, потом пили чай или ужинали в каком-нибудь кафе. Он все смеялся, что его могут арестовать за совращение несовершеннолетней, поэтому лучше нам на людях не появляться. Так я первый раз влюбилась. Мне ничего не нужно было, только с ним рядом быть. Каждый раз от него домой уходить – это пытка была. Я тогда первый раз поняла, как много значит запах. Я его обнюхивала, как собака, и потом дома спала с этим запахом. Я была такая влюбленная, что ничего не чувствовала, кроме своей любви. Я не видела, что он нюхает, пока он не перестал заморачиваться и не начал рассыпать дорожки прямо при мне. Я не видела, что у него есть другие девушки, пока он не стал при мне разговаривать с ними по телефону. Он просто насытился мной и моей детской любовью и перешел на свой обычный рацион. Вот тут меня накрыло – одиннадцатый класс заканчивался, с какими-то преподавателями надо было заниматься, в университет поступать... это все таким бредом казалось, когда небо обрушивается, земля расшатывается, сердце разрывается. Сейчас смешно кажется, правда? Нет? Не знаю. Мне отец тогда помог, как ни странно. Не мать, которая уже не выдерживала моего безумия, а отец, с которым и виделись-то раз в месяц. Мне семнадцать исполнилось в апреле, и он позвонил и сказал, что хочет, чтобы мы с ним в Париж на week-end слетали. Ну, типа подарок такой. Даже не понимаю, с чего я согласилась, вроде от страданий этих не должна была соглашаться... Вот там я за три дня и вылечилась. Погода была отличная, а в Москве еще снег не сошел, гуляли мы с ним, по магазинам ходили – как-то Париж так действует, что страдания сами по себе, а shopping сам по себе. Мы с ним такие вещи красивые купили – я некоторые до сих пор помню. Он мне вино разрешал пить даже за обедом, ну немного, но все-таки. Я вот сейчас думаю: если бы отец не ушел и жил с нами, так бы не получилось, а тут вроде и родной человек, а не очень знакомый. Как ест, пьет, одевается, улыбается, как на женщин смотрит – как будто другой человек, не тот, что из детства, и не тот, к которому в Москве привыкла. Ты не устал слушать? Ладно, налей мне вина еще, буду дальше рассказывать. Гуляем мы с ним по Монмартру, он мне рассказывает всякие истории, а потом вдруг спрашивает: ты знаешь, чего люди больше всего боятся, когда заканчиваются отношения, или, если хочешь, любовь умирает? Это при том, что полтора дня, вопреки моим ожиданиям, вообще он этой темы не касался. Люди боятся, что поцелуй был последним. Это, говорит, я не сам придумал, это фильм был такой из моей молодости и назывался «Последний поцелуй». Если тебе сейчас нашепчет ангел твой, что завтра или через месяц встретишь ты человека, с которым будет тебе так же хорошо или еще лучше, то боль останется, но она уже не будет такой острой. А в твоей жизни, хорошая моя Ирина, это точно не последний поцелуй. И сколько будет еще радостей и сколько страданий, сколько счастья и сколько несчастья. Ты ведь не понимаешь еще, какая ты красивая, а красота очень много всего притягивает. Ты хоть погляди, как люди на тебя смотрят, вслед оглядываются. Я, конечно, не ангел, то есть совсем не ангел, но ты поверь мне, девочка моя, что так все и будет. А теперь пошли, купим настоящий подарок, потом переоденемся и поедем ужинать. Вот так папочка вместе с Парижем и вылечили меня от моих детских страданий.
