Джулиан Брэнстон - Вечные поиски
И комедии, вновь вернулась эта мысль.
Разум Дениа часто таким образом подсказывал ему план действий, и эту способность он использовал в сложной шахматной партии, которую вел в политике со своими противниками при дворе. Да, думал Дениа, всего несколько дней назад новый император, мой император, очнулся от своей всегдашней бычьей сонливости, когда кто-то рассказал ему сюжет и тему новой комедии. А затем для полной ясности несколько дней спустя император увидел студента, который шел с книгой в одной руке, хлопая другой себя по лбу и заливаясь смехом. Это была та же самая комедия.
Так как же зовут автора?
Однако предыдущая тема все еще его не отпускала, и Дениа вернулся к ней. Испания слепила каблук для своей империи из территорий Нового Света. Поскольку миссией мертвого императора было уничтожение антикатолического заговора в остальных королевствах Европы, испанские армии рассылались повсюду. Но это была империя, не знавшая собственной силы. Как можно насильно заполнить колоссальную территорию, населенную главным образом крестьянами и мелкими землевладельцами, одним-единственным ревностным устремлением монарха, чьего имени во многих деревнях даже не знали?
Придя к выводу, что испанский народ в империю не верит и полностью к ней равнодушен, Дениа сформулировал следующую политику: грабить богатства новых территорий, оставить крестьян и мелких землевладельцев их привычному образу жизни, которому они следуют из поколения в поколение, и никому не уступать. Коррупция, быть может, постулируете вы. Дениа обратит на вас взгляд хищной мудрости и скажет: «Я предлагаю вам альтернативу несравненно более справедливую. Чего вы, собственно, хотели бы? Вспомните, как мертвый император драл налоги со своих подданных за все, забирая даже урожаи, собранные ими в голодные годы, для прокормления своих смехотворных армий. Даже мертвый он не оставляет их в покое. Теперь его дворец, его мемориал, гнетет вместо него. Эскориал – гигантское подобие решетки, на которой поджарили святого Антония,[1] – против их воли заклеймил его подданных в смертельном унижении как благочестивых защитников истинной веры, зодчих истинной Церкви. И так далее, и так далее. А поглядите, что случилось с Золотым Веком служителей литературы и искусства, знатоков, которые, заразившись нелепой ревностностью, посвятили себя войнам или подняли паруса завоеваний. Но их хрупкие претензии на индивидуальность разбились о чужеземные берега. Так же, как их мольбы о признании, не получили никакого ответа от императора, подумал Дениа с саркастической осведомленностью. Места для них у него нашлось бы не больше, чем за корсажем куртизанки.
Ну а теперь у нас в императорах сонный бычок. Разве это не лучше, чем император, который, стоило человеку проявить признаки индивидуальности, стирал его с лица земли? Вспомните, тот император заморил голодом своего старшего сына. Бесспорно, мальчик был сумасшедшим, кровожадным паразитом, и любому отцу было бы трудно любить такого сына. Император не мог простить мальчику его уродливость и порочную натуру, как и то, что он, величайший христианский монарх на земле, породил такую химеру себе в наследники. И поберегитесь! Если человек был уродлив, или нехристианином, или еще как-то снискивал эстетическое неодобрение, он превращался в навоз для полей.
Не осознав причины, Дениа отвлекся от своих мыслей и поглядел наружу. Окутанные дымкой поля, древние стены, сложенные из бессердечных камней. Вздыбленные позы олив. Ему нравились оливы. Они походили на закаленных крестьян, безмолвные, но хранящие таинственную душу природы. Их мелкие невзрачные плоды, предназначенные для сотворения золотого масла. В моем новом дворце, подумал Дениа, будет сад олив из самых лучших и с самым сильным характером.
Внезапно Дениа осенило, что несколько минут назад карета чуть не переехала какого-то старика. Погруженный в сложное переплетение своих замыслов маркиз оставил его без внимания, но теперь он будто вновь увидел старика перед собой. Белоснежные волосы, бодрое лицо, шагает, как солдат, поет. Без шляпы. Беззаботен на дороге до того, что карете пришлось мгновенно свернуть, и она свернула непонятно как. Старик помахал им вслед. Каким образом, подумал Дениа, он все это увидел, хотя и не видел? Слишком сложный вопрос для этого момента, и его мысли обратились к другому. Такой необычный старик. Никаких признаков обыкновенного нищенства, ни обезображиваний, ни струпьев. Ни намека на боязливое стуше-вывание бездомного бродяги. Прямой, как копье. Наверное, помешанный, подумал Дениа. Но марширует, поет песни. Видимо, солдат. Кто? Дениа пожал плечами и выкинул старика из головы.
Ибо маркиз в черном шелковом интерьере своей кареты ублажался некоторыми моментами, упоительно щекотавшими его самолюбие. Во-первых, он вез вести о новом назначении на пост Придворного Поэта, приближенного к особе императора, и он предвкушал, как с его помощью разворошит завистливый улей писателей и поэтов по всей стране. Во-вторых, он устроил переезд двора из Мадрида в Вальядолид – политический ход такой дерзости, что даже ночами из-за него не спал. И теперь, когда его усилия увенчались успехом и высшая знать спешно упаковывала вещи, а младшие придворные чины суетились и метались, чтобы сохранить свои должности, которые могли затеряться в пыльных милях между Мадридом и Вальядолидом, маркиз торговал своим влиянием и увеличивал свою власть, сообщая эти новости наиболее выгодным способом в каждом случае.
Маркиз, кроме того, ощущал на языке пряный вкус от приближающейся встречи с одной из красивейших женщин среди его знакомых – с герцогиней. У маркиза имелась веская причина нацелиться на нее, и его рассудок взвешивал все «за» и «против». Герцогиня содержала влиятельную Академию писателей и поэтов, которые, очень и очень вероятно, жаждут положения и влияния при дворе. Без сомнения, они уже все внесли изменения в свои карты влияний, включив старую и новую столицы и промежуточный тихий мир дома герцогини. Маркиз намеревался укрепить свое влияние на молодого императора потоком пышных и искусных восхвалений – история в популярном духе, полагал он, написанная так, чтобы лестью подтолкнуть императора стать лучше, а уж тут сгодится что угодно. Бог свидетель, мальчик непробиваем, как статуя. И пока полировка родословной и облагораживание крови будут заполнять страницы, имеет смысл разукрасить и самого себя добродетелями всех цветов радуги. Как-никак он же validos, королевский фаворит. Маркиз уже нанял немало писателей и дал им ряд поручений для содействия своим политическим целям. Он устроит так, что, повернув монету с профилем императора, на обратной стороне увидят дерзновенный загребущий лик Дениа.
Герцогиня, безусловно, входила в число тех, чье влияние могло воздействовать на двор, хотя маркиз уже инстинктивно знал, что у нее нет намерения покуситься на власть. Еще корыто, у которого я наемся, подумал он. Такова уж моя натура, недаром кормилице не удавалось оторвать меня от сосков, и я всегда хватал все обеими руками.
Герцогиня хранит себя настоящую. Но для чего? «Добрые люди, – сообщил он внутренности кареты, инстинктивно приписывая лицемерие этому определению, – восхищаются ею». Она любима своими слугами, родными, друзьями. Так почему мы никогда не видим ее при дворе? И почему она остается вдовой? Ведь после смерти ее мужа прошло уже несколько лет. Срок слишком долгий, если только не предаваться умерщвлению плоти. А согласно всем сведениям, она все так же красива. И отнюдь не отшельница. Ее Академия знаменита. Она и сама пишет, а также следит, чтобы ее сады оставались прекраснее некуда.
Следовательно, она сама не желает, чтобы ее принимали при дворе. Не желает, чтобы ее принимал император. И много лет покойный император ее не принимал. Да и неудивительно – возможно, он примеривал ее в очередные супруги, но, учитывая его отвращение к женщинам, кроме как к способу произведения на свет наследников, а также злополучное воздействие, которое он оказывал на своих жен, она благоразумно предпочла избежать этой участи. Но не исключена и иная причина. Ведь новый император уже сманеврирован в прочный брак. А раз так, я открою причину, решил Дениа.
Как можно будет ее смаковать, думал он, мою новую столицу, воющую от воинственных претензий и умиротворительных прошений всех этих поэтов. «Поручите мне, – умоляет один, – написать хвалебную эпиграмму для вас». «Поручите мне, – говорит другой, – написать эпическую поэму о вашей доблести». «Поручите мне, – говорит еще один, – написать вашу эпитафию, когда вы преставитесь, и, ну да, и заодно надгробные речи для членов вашей семьи». Я могу обрести по поэту для каждой моей руки и ноги и для каждого из моих пяти чувств, подумал маркиз, и у любого нужных слов и фраз окажется в избытке. Он громко засмеялся внутри своей кареты.
