Филип Рот - Прощай, Колумбус и пять рассказов
— Я хотела найти их и разорвать на мелкие клочки и засунуть эту дрянь в ее сумку! Если бы нашла, так бы и сделала, честное слово!
— Я бы тебе не позволил.
— Не позволил бы?
— Да.
— Иди ко мне, Нил. Сейчас.
— Где?
— Иди. Здесь. На этом грязном, грязном, противном диване.
И я ее послушался.
* * *Утром Бренда приготовила для нас двоих завтрак. У Рона это был первый рабочий день; я вернулся в свою комнату утром и через час услышал, как он поет в ванной. Когда из гаража выехал «крайслер» и повез хозяина и сына на завод Патимкина в Ньюарке, я еще не спал. Миссис Патимкин тоже не было дома: она на своей машине поехала в синагогу, договариваться с раввином Краницем о свадьбе. Джулия на задней лужайке изображала, что помогает Карлоте развешивать белье.
— Знаешь, что я хочу сегодня утром? — сказала Бренда.
Мы ели грейпфрут, деля его довольно неопрятно, — Бренда не смогла найти кривой ножик, и мы решили очистить его и есть дольками, как апельсин.
— Что? — спросил я.
— Побегать. Ты когда-нибудь бегаешь?
— В смысле, по беговой дорожке? Ну конечно. В школе нас каждый день заставляли пробегать милю. Чтобы мы не росли маменькиными сынками. Видимо, чем больше у тебя легкие, тем больше ты должен ненавидеть мать.
— Я хочу побегать, — сказала она. — И чтобы ты со мной. Ладно?
— Ну, Бренда…
Однако через час после завтрака, состоявшего из еще одного грейпфрута — каким, по-видимому, и должен быть утренний завтрак бегуна, — мы поехали на «фольксвагене» к школе, позади которой была четырехсотметровая беговая дорожка. Посередке на газоне ребятишки играли с собакой, а в дальней стороне, ближе к лесу, человек в белых, с разрезами по бокам, шортах и без майки крутился, крутился и толкал ядро. Когда оно отделялось от ладони, он, отбив короткую чечетку, орлиным взглядом следил за тем, как взлетает по дуге снаряд, взлетает и падает на землю в двух десятках шагов.
— Знаешь, — сказала мне Бренда, — ты на меня похож. Только больше.
Мы были одеты и обуты одинаково — защитного цвета шорты, фуфайки, толстые носки, теннисные туфли, — но я подумал, что Бренда имеет в виду не это случайное обстоятельство — если его можно назвать случайным. Она, несомненно, имела в виду, что я начинаю выглядеть так, как ей хотелось. Как она.
— Посмотрим, кто кого, — сказала она, и мы побежали.
Первые двести метров ребята с собакой держались за нами. Когда мы пробегали мимо метателя ядра, он нам помахал; Бренда крикнула: «Примет!», а я улыбнулся, отчего во время серьезного бега, как вам, быть может, известно, чувствуешь себя необычайно глупо. После круга ребята вернулись на газон, собака повернула и побежала в обратном направлении, а я почувствовал под ребрами маленький нож. Все-таки я держался вровень с Брендой, на втором круге снова крикнувшей: «Привет!» счастливчику-метателю, который возлежал сейчас на траве, наблюдал за нами и тер свое ядро, как хрустальный шар. Вот молодчина, подумал я.
— Может, потолкаем ядро? — пропыхтел я.
— Потом, — сказала она, и я увидел капельки пота на прядях волос, упавших на ухо.
В конце второго круга Бренда неожиданно свернула с дорожки на газон и повалилась. Это удивило меня, но я продолжал бежать.
— Эй, Боб Матиас[25], — крикнула она, — полежим на солнышке.
Я сделал вид, что не слышу, и, хотя сердце у меня уже билось в горле, а во рту стояла засуха, заставлял ноги двигаться и поклялся себе, что не остановлюсь, пока не пробегу еще круг. Пробегая мимо метателя в третий раз, я крикнул: «Привет!»
Когда я подошел к ней, она встретила меня радостно.
— Ты молодец, — сказала она.
Я стоял, уперев руки в бока, глядя в землю, и глотал воздух. Или воздух глотал меня — так что ответить было нечем.
— Угу, — пропыхтел я.
— Давай делать это каждое утро, — сказала она. — Встанем, съедим два грейпфрута, а потом ты придешь сюда и побегаешь. Я засеку время. Через две недели ты выбежишь из четырех минут, правда, киска? Я возьму у Рона секундомер.
Она была возбуждена — подползла ко мне по траве и стала подтягивать носки на моих потных лодыжках и икрах. Укусила меня за коленку.
— Ладно, — сказал я.
— А потом вернемся и позавтракаем по-настоящему.
— Ладно.
— Обратно поведешь ты. — Она вдруг вскочила, побежала вперед, а потом мы в ее машине поехали домой.
На другое утро с горечью во рту от грейпфрута мы снова пришли на беговую дорожку. У нас был секундомер Рона и полотенце для меня, когда я финиширую.
— Ноги еще побаливают, — сказал я.
— Сделай несколько упражнений, — сказала Бренда. — И я с тобой сделаю. — Она бросила полотенце на траву, и мы вместе стали делать приседания, отжиматься, задирать колени, стоя на месте. Счастье переполняло меня.
— Брен, сегодня я побегу два круга. Посмотрим, как получится…
Я услышал щелчок ее секундомера, а потом, когда был на дальнем вираже и облака тянулись за мной как мой собственный белый пушистый хвост, поглядел на Бренду и увидел, что она сидит, обняв колени и смотрит то на секундомер, то на меня. Мы были там одни, и все это напомнило мне какой-то из фильмов о скачках, где ранним утром в Кентукки старый тренер, вроде Уолтера Бреннана[26], и интересный молодой человек хронометрируют бег лошади, принадлежащей красавице девушке, чтобы убедиться, действительно ли это самая резвая двухлетка на свете. Кое-какая разница, конечно, была — прежде всего, та, что после одного круга Бренда крикнула мне: «Минута четырнадцать», и все равно это было приятно, свежо и радостно, и, когда я финишировал, Бренда стояла и ждала меня. Вместо финишной ленточки меня встретило нежное тело Бренды, и она в первый раз сказала, что любит меня.
Мы бегали — то есть я бегал — каждое утро, и в конце недели пробежал четыре круга за семь минут. И всегда на финише был щелчок секундомера и руки Бренды.
Ночью я читал в пижаме, Бренда читала у себя, и мы ждали, когда уснет Рон. Иной раз приходилось ждать дольше обычного. И тогда я слышал, как шелестит листва за окном, потому что в конце августа похолодало, на ночь кондиционер выключали, и нам разрешалось открывать окна. Наконец Рон начинал укладываться. Он топал по своей комнате, потом в трусах и футболке подходил к двери, шел в ванную и там громко писал и чистил зубы. После него я шел чистить. Мы встречались в коридоре, и я сердечно и искренне желал ему спокойной ночи. В ванной я с минуту восхищался своим загаром в зеркале; позади себя видел бандаж Рона, сушившийся на кранах горячей и холодной воды. Никто не подвергал сомнению уместность его как украшения, и через несколько дней я перестал его замечать.
Пока Рон чистил зубы, а я в постели ждал своей очереди, в его комнате играл проигрыватель. Обычно, вернувшись с баскетбола, он звонил Гарриет — которая была теперь всего в нескольких днях от нас, и запирался с журналом «Спорт иллюстрейтед» и Монтовани. Однако, когда он выходил из своей комнаты для вечернего туалета, звучал там не Монтовани, а что-то другое, видимо, то, что он однажды назвал «моей пластинкой из Колумбуса». Я воображал, что слышу именно ее, поскольку по последним секундам записи понять было трудно. Я успевал услышать только печальный размеренный колокольный звон, а из-за него тихую патриотическую музыку и над тем и другим глубокий и мрачный голос диктора: «Итак, прощай, Колумбус… — повторял он речитативом —…прощай… Колумбус… прощай…» Потом тишина, и Рон возвращался в свою комнату; свет гас, и всего через несколько минут я слышал, как он с рокотом погружается в бодрящий, освежающий, витаминизированный сон, каким, по моим представлениям, должны наслаждаться спортсмены.
Однажды утром, перед тем, как проскользнуть к себе, я увидел сон, а когда проснулся, света в комнате было только-только, чтобы разглядеть цвет волос Бренды. Я тронул ее спящую, потому что сон расстроил меня: дело происходило на корабле, на старинном паруснике, какие видишь в фильмах про пиратов. Со мной на корабле был цветной мальчик из библиотеки — я был капитаном, а он моим помощником, и это был весь наш экипаж. Поначалу сон меня радовал; мы стояли на якоре в гавани острова в Тихом океане, и было очень солнечно. На берегу стояли прекрасные голые негритянки, ни одна из них не двигалась; но внезапно двинулись мы, наш корабль поплыл вон из гавани, а негритянки медленно шли вдоль берега, бросали нам гирлянды цветов и говорили: «Прощай, Колумбус… прощай, Колумбус… прощай…», и мы с мальчиком не хотели уплывать, но корабль двигался, и мы ничего не могли сделать — мальчик кричал, что это моя вина, а я кричал, что его, раз у него нет библиотечной карточки, но эти пререкания ни к чему не вели, потому что мы все дальше и дальше отходили от берега, и вскоре туземки исчезли из виду. Пространство во сне потеряло всякие пропорции, вещи приобрели размеры и конфигурации, каких я не видел в жизни, и, наверное, это больше, чем что-либо еще, вытеснило меня в явь. В то утро мне не хотелось уходить от Бренды, и я гладил мысок подстриженных волос у нее на затылке. Я оставался с ней дольше, чем можно было, и по дороге в свою комнату едва-едва не столкнулся с Роном, который готовился к рабочему дню в «Умывальниках и Раковинах Патимкина».
