Елена Чижова - Орест и сын
Мельница в голове завертелась быстрее, вынося наверх серые стены, койки в два ряда и хрип старухи, оставленной умирать в коридоре. Жар, готовясь вырваться наружу, ломал суставы, и хотелось кислого — капусты или холодного — воды. Колодезное ведро, брошенное в сруб, улетало вниз, гремя цепью. Раздался глубокий всплеск, и она потащила полное ведро наверх, с трудом вращая рукоятку: “...телефона нет, попросить родителей — придется рассказать... Нет. Нельзя”. Пустое ведро показалось над срубом.
Стараясь ступать твердо, она дошла до новой ванной комнаты и отвернула краны. Хлорная струя хлынула в раковину. Выпустив из рук фаянсовый край, Ксения сползла вниз — под ядовитый источник. Жар вырвался наружу и залил руки и грудь. Она не видела, как мать, неловко поддев ее под мышки, тащит в комнату, и не слышала хрипа, который, как рыбью кость, выталкивала наружу ее гортань.
“Неотложная” приехала скоро, но Ксения успела прийти в себя. Молодой врач осмотрел и сказал, что в легких спокойно. В больницу не предложил. Мать ходила в аптеку и в универсам за лимонами. К вечеру приехал отец, изредка заходил в Ксеньину комнату и стоял у притолоки. Тяжелые жернова подрагивали над запрудой, и под их покачивание Ксения заснула и проспала до позднего вечера, когда сквозь сон и жар услышала настойчивый голос: “Да не заражусь! Я никогда не болею!”
Инна входила в комнату. Растерянное лицо матери скрылось. Инна отодвинула завешенный марлей стакан и положила коробку с пленкой.
“Купила?” — Ксения поднялась на локте. “Да”, — Инна ответила коротко, но Ксении показалось, что ее глаза метнулись. “А они?” — Она махнула рукой за окно. “Сначала — мы”. — Инна смотрела в пол. “Ты же обещала... Мы чай пили...” — вышло слабо. “Парня того не было вчера. Я хотела позвонить. Хочешь, прямо сейчас? Какой у них?” Ксения продиктовала на память: “Запиши”. — “Запомню. Я — математик. У меня хорошая память на цифры, — теперь Инна смотрела веселее. — Поставим?” — Она взялась за коробочку. “Куда? На пылесос?” Инна вскочила: “Сейчас принесу. Мой в футляре — нетяжелый”.
Она сбегала быстро. Сняв стакан и лекарство, поставила магнитофон, откинула верхнюю крышку и, ловко намотав начало на пустую бобину, показала, где нажимать. “Спущусь в автомат и вернусь”. Ксения кивнула.
Уловив слабое шуршание, она откинулась на подушку и закрыла глаза.
Тревожный низкий звук приподнял ее над кроватью. Тело стало тяжелым и плоским. “Зеркало”, — она догадалась, и сейчас же, откуда ни возьмись, налетели злобные тролли, подхватили ее и понеслись вверх, раздвигая грани комнаты. Первые такты повторялись, забирая все и шире, и вдруг, на самой неимоверной высоте, вступили таким мучительным перебором, как будто этот звук исторгало само безвоздушное пространство, — душе такой не выдохнуть.
Ужасные тролли задрожали и выпустили зеркало из рук. Оно полетело вниз, отражая холодные сверкающие звезды, и разбилось бы на тысячу осколков, если бы мелодия, подхватив Ксению, не бросилась с нею в пляс. О, что это была за пляска! Ксеньины руки и ноги дергались, как на веревочках, губы прыгали, и пальцы щелкали в такт, завлекая в круг свежих танцоров, и не было сил остановиться. Еще минута, и она упала бы под ноги танцующим, но музыка как будто сжалилась над нею и изменила ритм: он стал прерывистым, как дыхание.
Ночная рубашка превратилась в сверкающее бело-лунное платье, и, приподняв пальцами серебристый подол, Ксения потянулась за светом. Музыка ширилась, приветствуя торжественную безнадежность, и дальние высокие голоса извлекали из тьмы невыносимое успокоение, похожее на обморочный покой.
Едва затихнув, музыка началась снова. Первые такты попытались продолжить танец, но голос певца неожиданно поднялся над ними и повел мелодию за собой. Ксения видела его запрокинутую голову и закрытые глаза. Волосы прилипли к высокому лбу, но голос, усталый и спокойный, запел о том, что теперь наконец он видит все так ясно, что может сказать, что случится со всеми, но музыка, пляшущая на заднем плане, выдавала его с головой: ему было страшно, так страшно, что, не выдержав страха, он закричал: “Jesus!” — и мелодия понесла его за собой, разрывая в клочья спокойствие прежних слов. “Кого это он?..” — мелькнуло и пропало.
То угрожающе вскрикивая, то почти переходя на шепот, он пугал себя и другого какими-то — ими, и уверял из-под закрытых век, что все вокруг слепы, и вдруг признался Ксении, что боится толпы, которая его уничтожит, и она сразу поверила. Голос, отбросив ненужное, страшное спокойствие, плакал и корчился в такт музыке и, захлебнувшись отчаянным криком, замер.
Чужая музыка взвилась за стеной — из-под руки отца. Цепкие тревожные голоса вырывались из-под ручки настройки и подступали ближе, приноравливаясь, но тот, отчаянный, больше не возвращался. “Это — они, надо спасаться”, — или спасать, Ксения не поняла окончания, когда другой ясный голос вышел вперед и остановил толпу. Через спины Ксения видела нежное лицо, когда он, обращаясь к людям, пел и признавался, что сам толком ничего не знает, и успокаивал их, прося не тревожиться о будущем. Ей захотелось обтереть его влажный лоб.
Словно угадав Ксению за чужими спинами, другой женский голос протиснулся сквозь толпу, и женщина подошла совсем близко к Иисусу и встала рядом, но он, назвав ее Mary, отмахнулся от заботы, продолжая говорить. Теперь все хотели узнать, когда они поедут в Иерусалим. Люди настаивали на ответе, не желая расходиться...
Первый голос вернулся, когда все улеглось. Он подкрался сбоку, и лицо его кривила усмешка. Она безнадежно портила чистые черты, и, прислушавшись, Ксения поняла, что голос смеется над женщиной. Он пел ехидно и зло, что тот, другой, не должен позволять ей целовать себя. Он сказал что-то о развлечениях, о том, что, вообще-то, ничего не имеет против ее профессии, но Ксения чувствовала одну враждебность. Какая профессия — разобрать она не смогла, но почему-то приняла злые слова на себя. Она вышла вперед и встала между двумя спорившими голосами.
Толпа закричала, обвиняя Иисуса в какой-то неправде. “И я, и я”, — прошептала Ксения, и тогда он сказал: “You can throw stones”*, — и Ксения ждала, что сейчас полетят камни, но не закрылась руками. Тогда он сказал: “She is with me now”.** — Она сделала шаг в его сторону и встала рядом. “Not one, not one of you...”*** — он повторил тихо и посмотрел на Ксению с надеждой. Она стояла рядом в белой ночной рубашке и была готова его защищать.
Случай представился немедленно. Она вошла в ровный квадратный двор, окруженный белыми арочными сводами. Отверстия арок до половины перекрывались решетками, и в глубине этой открытой веранды виднелся ряд прямоугольных окон. Голоса доносились оттуда. Нырнув под свод крайней арки, Ксения прошла под сводчатыми перекрытиями и в дальнем углу заметила узкую дверь. Она была приоткрыта наружу, и, двигаясь на голоса, Ксения вступила в сводчатую комнату. Лицом к ней в кресле с широкой спинкой сидел человек с грубым, мясистым голосом, а рядом с ним, обегая кресло, вился тонкий, услужливый голосок. Остальные сидели спиной к дверям. По тому, как повторяли имя — Jesus, Ксения поняла, что здесь держат совет.
Через высокую ограду доносились крики толпы, и члены совета тревожно вертели головами, прислушиваясь. Гомон голосов подгонял спор: перебивая и дополняя друг друга, они приводили новые и новые доводы, по которым Иисуса необходимо было уничтожить. Глушилка за стеной взвыла неистово, и сквозь вой Ксения услышала: “What about the Romans?!”* Она решилась выглянуть: горбатый нос и двойной подбородок не вязались с жалким выкриком. “Римлян боится, фашист!”
С места поднялся гадкий голосок. Встав на цыпочки и пожимая мягкими плечами, он пел о том, что незачем забирать у народа его игрушку, они получили что хотели, но главный и низкий голос перебил его: “Put yourself on my place!”** Он жаловался, что у него связаны руки, и склонял сидевших к решению, и Ксения уже понимала, что склонит. Тогда, не дожидаясь конца совета, она выскочила из комнаты и, обежав двор, толкнулась в едва заметную калитку. Погони не было: отстали и вой, и эфирный гомон. Она скользнула взглядом по слепой каменной ограде и бросилась в улочку, начинавшуюся от самой стены. Улочка кружила между домами из нетесаного камня и поднималась все выше и выше, подкладывая под ноги узкие каменные ступени. Никто не встретился Ксении на пути.
Поворотив направо из переулка, она увидела дом с двумя каменными столбиками на крыше. У входа сидел человек с запавшим носом. Ксения помедлила, но он смотрел прямо, и, прислушавшись, она услышала приглушенные голоса и звон пересыпаемых монет. Ксения вошла в тот миг, когда Мария, откинув длинные волосы, подходила к Иисусу с белым матовым сосудом. Из сосуда шел слабый сладковатый запах, незнакомый Ксении. Мария вылила желтоватое на ноги Иисуса, и сидящие в комнате зароптали. Голос, прежде смеявшийся над Марией, возвысился и стал упрекать ее в том, что снадобье можно было продать, а вырученные деньги раздать бедным. Этот голос сидел у самого входа над темным кованым сундучком и считал монеты. Теперь, оставив свое занятие, он поднялся, чтобы встать напротив Иисуса, а Мария пела об огне, охватившем ноги и голову: “Close your eyes, close your eyes and relax, close your eyes, close your eyes...”*** Покачивалась лучистая колыбельная, и другие женщины подпевали тихо. Не попадая губами в слова, Ксения думала о том, что опоздала. Добытые ею сведения, казавшиеся такими важными в арочном дворе, уже ничего не стоили...
