Эльфрида Елинек - Предание смерти. Кое-что о спорте

Мне своевременно удалили пломбированные зубы, выбили из челюстей особым ударом, за то, видно, что были не из чистого золота. Вы специально для этого подобрали себе костюм. Самая ценная его принадлежность — сапоги с забавными оковками на носках. На вашей тенниске красуются надписи, сделанные огромными буквами, чтобы ошеломить того, кто на вас смотрит, хотя люди в известных ситуациях делаются отнюдь не свободнее, а скорее вжимают голову в плечи. Жаль, что все это вы потратили именно на меня. Поступи вы так с кем-нибудь другим, я бы понял, но со мной?! Кто я, собственно, такой? Я отношусь не к избранным, а скорее к отбракованным, я был таким еще до того, как попал к вам в лапы. Кстати, я вас хорошо понимаю, я ведь тоже не лишен тщеславия.

На сцене вспыхивает сияющий ореол святости. В нем — своего рода изображение Девы Марии с телом Христа: на стуле сидит другая женщина в старомодном нижнем белье, в комбинации, в ортопедической обуви и т. п. Она держит на коленях мертвое тело своего сына Христа, которого в этой пьесе зовут Анди. На покойнике только трусики культуриста. Но его можно одеть и как младенца-грудничка. Эту роль может играть и женщина, так как Анди должен походить на бесполое существо. В глубине ярко освещенная фотография Арнольда Шварценеггера. Можно также проецировать на экран короткие отрывки из фильмов с его участием. Перед женщиной с сыном на коленях лежат траурные венки с лентами, уже полусгнившие. Монолог Анди женщина то и дело прерывает одними и теми же словами: «Алло, кто говорит? Алло, кто говорит?» При желании оба больших монолога можно давать вперебивку.

Пожилая женщина (ей примерно 65 лет, на ней старомодное нижнее белье, на коленях у нее Анди). Алло кто говорит что нового.

Раз уж вы обращаетесь ко мне в таком доверительном тоне, мне остается только натянуть на свой голос коньки и без промедления въехать в вас! Что-то вы вдруг присмирели. Нет, вы не ошиблись: то, что так послушно витает в непосредственной близости от меня, да-да, то, что вечно задерживается, и вы начинаете верить, что оно вообще не придет, — это и есть смерть. У меня она выступает в виде богатства, в виде дарующего блаженство труда; у других — в виде бездеятельности. Ну, разве мне не повезло? Я тружусь беспрестанно. Как электрический ток: он кажется нам чем-то необычным, но вот он приводит в действие бытовые приборы — и мы воспринимаем его как нечто очень близкое и понятное. Если я не убиваю, то размышляю об умерщвлении или тренируюсь на самых простых предметах. Я убиваю, это та работа, которую я произвожу. Другие работают, чтобы поддерживать в форме свое тело, посредством еды или спорта, никогда посредством того и другого вместе. Чтобы исправить то, что не поддается исправлению с помощью одежды. Да, жизненные силы все еще есть, но они уже не переходят в силу духа. Ничего, кроме смерти, я вокруг себя не терплю, только ее, всепожирающую смерть, которая вычищает все кругом лучше самой трудолюбивой домохозяйки. Я не могу просто повесить своего Алоиса на бельевую веревку и ждать, когда он сам приведет себя в форму. У него ведь уже не осталось никаких желаний. Я, как женщина, больше даю, чем беру, а беру я, если не намечается ничего другого, — жизнь. Я выравниваю то, что другие имеют в избытке: природу. Природе подавай исключения из правил, но в конечном счете все должно проходить один и тот же путь. Большинство женщин раздают жизнь как чаевые, просто швыряют ее, как жетоны на ломберный стол. Или как куриный корм на поле битвы. Я же играю лучше! Правда, не в казино, где уже много лет постоянный клиент. Там я проигрываю, когда отдаю все. До чего неумело я играю! Но я выигрываю, когда отбираю. Большинство женщин считают, что умеют кое-что расточать. Они растрачивают все, вытряхивают из себя, оставляют за спиной. А потом на ушах у них снова повисает лапша. Правда, уже почти готовая к употреблению. Этих глупых баб интересует только жизнь. Пустая трата времени и саморасточительство. Каждый человек когда-нибудь начинает воспринимать свое тело как помеху. Тогда прихожу я. Отбирая жизнь, я отвоевываю пространство. Они кричат и зовут маму, мои милые старички, не понимая, что уже находятся на пути к ней. Бегут с распростертыми объятиями навстречу кому-то, например мне, стараются как можно скорее добраться до меня. Бросаются мне на грудь, украшают реку смерти, словно роскошно убранные пароходы, но капитан на этом пароходе только я и никто больше! Да, этим пароходом командую только я. Желанная профессия, увиденная глазами женщины. Должно быть, они любят свои страдания, мои ребятки. Мать всегда радуется движениям своего малыша, но если движение исходит от нуждающегося в уходе, это требует работы, работы и еще раз работы. Кто будет ее делать? Как они жаждут моих объятий, эти замечательные парни! Но я-то совсем не такая.

И все же, все же. Теперь я понимаю: я именно такая. Потому что продемонстрировала силу, о которой другие не догадывались. Вот если бы я могла стать своей собственной женой! Это единственное состояние, когда притязания другого тела, особенно уже превратившегося в развалину, не вызывали бы во мне дикой ярости. Тогда я стала бы работать только на себя, радовалась бы каждому дню. Готовила бы пищу. Да, моя специальность — слабые, больные, дряхлые. Чтобы убрать их с лица земли, я должна быть как можно ближе к месту событий, то есть к тому или иному телу, которым хочу заняться. Но приближаться ко мне не смеет никто. Вблизи себя я терплю только себя самое, свой импозантный образ, который я хочу передать другим и одновременно сохранить для себя. Мне, как женщине, надо бы настраиваться на чужие образы, позволять себя беспрерывно описывать и при этом вести себя спокойно. Но это не по мне. Меня пришлось бы вакцинировать образами, которым я никогда не смогла бы соответствовать. Признаю свое поражение. Лучше я буду отбирать. Моей болезни, имя которой женщина, никак из меня не вырваться! Потому что я ей этого не позволю. Я в дикой ярости оттого, что у меня самой отнюдь не безупречная идентичность, и раз уж она бестелесна, мне приходится разрушать другие тела, прежде всего слабые, дряхлые, но обязательно наделенные собственным разумом, я избавляю их от старости и страданий только в том случае, если они мне доверятся. Я женщина и одновременно ее противоположность, я одна имею право смотреть, причем мой взгляд должен быть направлен только на меня самое. Чужой взгляд, что смерит меня, и не чувствуя себя в полной безопасности, я решительно отвергаю. Чтобы избавить свою идентичность от последнего изъяна, я сегодня же помещу в газете объявление: отныне я не буду бродить по миру со своим зеркалом. Я сама стану зеркалом, которое будет показывать мне мое лицо. И я сама буду решать, смотреть мне на него или нет. Каждый раз, когда я кого-нибудь отправляю на тот свет, я как бы рождаюсь заново. Я хорошо себя знаю и только тогда бываю уверенной в себе, когда устраняю других, тех, что считают, будто подошла их очередь предстать передо мной. Вот этого я не допускаю! Эти господа ценят меня, но не им решать, когда мне появляться. Я каждый день гуляю в парке возле казино и жду, не подбросит ли мне случай кое-что в виде маленькой пули прямо в сердце. Но чаще всего я исключаю любую случайность. Никто не должен принимать решение за меня. Никаких помощников! Деньги для того и существуют, чтобы их проигрывать. Женщины для того и существуют, чтобы иметь что проигрывать. Вот так. И больше никаких инстанций, которые бы меня контролировали.

Так как женщина измеряется, во-первых, мужчиной, а во-вторых, любой другой женщиной, мне приходится стирать с лица земли все вокруг, чтобы не быть измеряемой другими, чтобы самой стать мерой всего. Кроме того, я и себя измеряю своей собственной мерой. Это значит: меня не устраивает никто, кроме меня самой! Тех, кто не довольствуется только собой — их называют вдовами — нужно безжалостно устранять, им нужно искать новые взгляды, как ищут грибы в лесу. Да, я профессиональная вдова. Мой первый муж тоже умер с моей помощью. Второго, смертельно больного, я на всю ночь заперла в комнате с открытым окном, а потом посадила в ванну. Я отказываюсь каждый раз быть другой, не такой, какая есть, поэтому мне плевать на желания других. Что я могу сказать по поводу смерти Пихлера? Я должна была просто убрать этого человека, как и всех других людей. Я должна их ликвидировать. У меня руки чешутся. Объявление уже в почтовом ящике. Одинокая. Добросердечная. Любит копаться в огороде. Водит автомобиль. С удовольствием занимается домашним хозяйством. Иногда встретишь и другое, но все же домашнее хозяйство прежде всего, разве нет? Кончиками пальцев я прикасаюсь к своей блестящей кофте из чистой синтетики, к своим вставным зубам, к своим очкам, наконец, к своей шестимесячной завивке, похоже, более податливой, чем я. Да, я вдова самой себя, поскольку не выношу рядом с собой никого другого. Я женщина, которая долго скрывала свою ранимость, но теперь решила говорить правду в глаза, чтобы каждый мог увидеть нанесенную мне рану Прямо в лицо. Теперь мне плевать на всё и на всех, теперь я забочусь только о себе самой, ведь никто другой обо мне не позаботится. Но я еще не до конца себя знаю! Тут один говорит, что готов сделать для меня все.