Майкл Каннингем - Начинается ночь
Питер смотрит на Миззи. Тот беспомощно улыбается.
— Я был в Киото, — говорит Питер. — Правда, очень давно.
Вот и все, просто маленькая демонстрация своей готовности танцевать.
— В Киото удивительные сады, — откликается Миззи. — Знаешь, почему я выбрал именно этот монастырь? Из-за его удаленности. Мне казалось, что, если вокруг не будет всех этих комфортабельных отелей, он окажется святее, что ли.
Напряжение спадает, и от этого Питер на какое-то головокружительное мгновение влюбляется в Миззи — по его представлениям, нечто подобное должны испытывать друг к другу мужчины на войне.
— А выяснилось, что это не так, — говорит Питер.
— Сначала мне казалось, что все как раз так. Это фантастически красивые места. Между прочим, монастырь довольно высоко — там снег лежит больше полугода.
— Где ты остановился?
— В каком-то занюханном пансионе в городе. Каждое утро я поднимался наверх и оставался там до темноты. Монахи разрешили мне находиться на территории монастыря. Они, вообще, очень хорошо ко мне отнеслись. Обращались со мной как с несмышленым младенцем.
— Значит, ты каждый день поднимался наверх и сидел в саду?
— Не в самом саду. Это сад камней. Там надо было сидеть с краю и смотреть.
Да, нельзя отрицать, что в южном акценте есть этот мускус, некая необъяснимая притягательность.
— И так целый месяц? — спрашивает Питер.
— Сначала происходили чудеса. По крайней мере, мне так казалось. Дело в том, что у нас в голове постоянный шум, к которому мы до такой степени привыкли, что не замечаем его: все эти обрывки информации, дезинформации, всякая бессмысленная трескотня. Так вот, примерно через неделю глядения на камни этот шум начал уходить.
— А что пришло взамен?
— Скука.
Питер настолько не ожидает такого ответа, что невольно издает немного нелепый фыркающий смешок.
— И не только, — продолжает Миззи. — Я не хочу сказать ничего дурного, но… нет, это слишком банально…
— Объясни.
— Ну, в общем, я понял, что мне не хочется сидеть в балахоне на горе на другом конце света и смотреть на камни. Но при этом я не хочу сказать, что, мол, о'кей, это был период моих духовных исканий, а теперь пора поступать на юридический.
Загадка Миззи: куда подевался гениальный мальчик? Тот, кто должен был стать знаменитым нейрохирургом или великим писателем? Как вышло, что теперь Миззи рассматривает (ну или, о'кей, отказывается рассматривать) возможность поступления на юридический? Может быть, бремя одаренности оказалось для него слишком неподъемным?
— Можно тебя спросить, — говорит Питер, — если, конечно, это тебя не очень расстроит? Чем, как тебе кажется, ты бы хотел заниматься?
Миззи хмурится, но его взгляд не теряет веселости.
— Я бы хотел быть Владыкой Параллельного Мира.
— Да, такую работенку найти непросто.
— Понимаешь, Питер, я устал от собственной непритыкнутости. Мне надоело заниматься не пойми чем. Я соскучился по внятности. Умные люди мне давно все это говорили, но теперь я, кажется, и сам это вижу. Я уже не могу садиться в самолет и лететь в какой-нибудь очередной японский монастырь. Или ехать на машине в Лос-Анджелес, чтобы просто посмотреть, что будет происходить по дороге.
— Ребекка сказала, что ты бы хотел попробовать себя в… ээ… мире искусства, это так?
Миззи смущенно краснеет.
— Во всяком случае, это то, что меня больше всего интересует. Другое дело, могу ли я что-то предложить?
Это ведь поза, разве нет — вся эта мальчишеская застенчивость? Да и как иначе! Миззи, что ты валяешь дурака? Ты же ужасно способный!
— А что именно ты бы хотел делать? — спрашивает Питер. — Я имею в виду, в области искусства?
Откуда взялся этот менторский тон?
— Честно? — откликается Миззи.
— Угу.
— Я бы хотел вернуться в университет и стать куратором, в смысле организовывать там культурную жизнь.
— Ну, это примерно из той же серии, что Владыка Параллельного Мира.
— Но кто-то ведь этим занимается?
— Разумеется. Но это немножко как планировать стать кинозвездой.
— А некоторые так и поступают.
А, понятно, значит, вся эта трепетность — просто тонкая ткань, наброшенная на стальную арматуру честолюбия. А с другой стороны, почему такой умный и красивый молодой человек должен преследовать скромные цели?
— Конечно, — говорит Питер.
— Ну да… В общем, спасибо, что приютили меня.
Нет, древнеегипетское, пожалуй, все-таки не вполне точное определение тейлоровского лица. Слишком много у них розоватой ирландской бледности и слишком волевые креольские подбородки. Эль Греко? Нет, у него все какие-то чересчур костлявые и мрачные.
— Мы рады, что ты приехал.
— Я ненадолго. Честное слово.
— Можешь жить у нас, сколько пожелаешь, — говорит Питер не вполне искренне.
Хотя Миззи и вправду не позавидуешь. Для всей этой чертовой семейки он просто паразит. Роуз торгует недвижимостью в Калифорнии. Джули оставила врачебную практику, чтобы проводить побольше времени с детьми. Это не трагические судьбы. Ни та, ни другая не потерпели жизненный крах, но — и та, и другая — живут на удивление как все. А тут перед Питером сидит доверившийся ему, благоухающий шампунем последний, поздний ребенок. Любимый как-то особенно истово и щемяще. Тот, с кем связаны самые дерзновенные тейлоровские мечты и самые темные страхи. Тот, кто все еще может совершить нечто великое или погибнуть — из-за наркотиков, неустойчивой психики, печали и неуверенности, которые способны, кажется, утянуть на дно всякого, даже самого невероятного гения, в любую минуту.
Он отчаянно хотел появиться на свет.
— Спасибо за предложение.
Автоматическая вежливость южанина.
— Ребекка хотела сводить тебя на Пурьера в Музей современного искусства.
— Замечательно.
Миззи немного косит, и от этого его взгляд иногда кажется — нет, не то чтобы глуповатым — но как будто бы чуть-чуть слишком пристальным и напряженным.
— Ты знаешь его работы?
— Знаю.
— Это хорошая выставка, — говорит Питер. И тут наконец возвращается Ребекка.
Питер вздрагивает, услышав, как ключ поворачивается в замке. Как будто она застукала его за чем-то неприличным.
— Привет, ребята!
Она принесла пакет молока для Миззи (к утреннему кофе) и две бутылки какого-то экзотического "Каберне" им всем на сегодняшний вечер. Вместе с ней в квартиру входят ее витальность, свойственное ей естественное чувство собственной значимости, ее идеально простые джинсы, бледно-бледно-голубой свитер, копна жестких, коротко стриженных волос с вкраплениями седины… Она все еще держится как молодая обаятельная девушка, которой была когда-то.
Такое раннее увядание, это что — проклятье рода Тейлоров? Или действительно есть какая-то магическая сила в их ветхом доме — стоит его покинуть и чары рассеиваются?
Происходит обмен приветствиями и поцелуями, откупоривается первая бутылка "Каберне". (Что это с Ребеккой? Разве правильно предлагать вино наркоману?) Они проходят и рассаживаются в гостиной с бокалами в руках.
— Я думаю позвать Джули на следующие выходные, — сообщает Ребекка.
— Она не приедет, — отзывается Миззи.
— Что, она на одну ночь не может оставить детей? Они уже не маленькие.
— Я тебе говорю, она не приедет.
— Я ее обработаю.
— Не надо никого "обрабатывать". Я тебя очень прошу.
— Она их с ума сведет. Этих детей. Да и вообще, тут не в детях дело, а в том, что Джули постоянно нужно доказывать самой себе, что она самая лучшая мать на свете.
— Пожалуйста, не дави на Джули. Я сам к ней съезжу.
— Никуда ты не съездишь.
— Съезжу как-нибудь.
Миззи по-турецки сидит на диване, держа бокал вина так, словно это кружка для пожертвований. Он — это очевидно — вторая Ребекка. Причем речь не о внешнем сходстве, а о реинкарнации, ни больше ни меньше. В нем тоже есть легкость и непосредственность самого младшего; безусловная уверенность в собственной уместности — вот он я, обещанный ребенок! У него ее посадка головы, ее пальцы, ее смех. Он невысокий — примерно метр семьдесят два, крепкий, хорошо сложенный. В самом деле, легко представить себе, как он сидит в позе ученика на краю священного сада. Еще он немного похож на одного из этих полуобморочных ренессансных Себастьянов: волны темно-каштановых волос, жилистые бледно-розовые руки и ноги.
Питер слышит свое имя.
— А?
— Когда мы последний раз были у Джули и Боба? — спрашивает Ребекка.
— Точно не помню, месяцев восемь или девять назад.
— Неужели так давно?
— Да. Никак не меньше.
— Знаешь, очень трудно заставить себя тащиться в Ди-Си[9], — говорит она Миззи, — и весь уикенд торчать в этом чудовищном доме.
