Василий Аксенов - Сборник
Мы сидели, обнявшись, на моей койке, и Нина тихонько рассказывала мне про Ленинград, откуда она приехала и где прожила все свои восемнадцать лет, про Васильевский остров, про Мраморный зал, куда она ходила танцевать, и как после танцев зазевавшиеся мальчики густой толпой стоят возле дворца и разглядывают выходящих девочек и в темноте белеют их нейлоновые рубашки, и, как ни странно, вот таким образом к ней подошел он, и они пять раз встречались, ели мороженое в «Лягушатнике» на Невском и даже один раз пили коктейль «Привет», после чего два часа целовались в парадном, а потом он куда-то исчез; его товарищи сказали, что его за что-то выгнали из университета и он уехал на Дальний Восток, работает коллектором в геологическай партии, и она уехала сюда, а почему именно сюда? — может быть, он бродит по Сахалину или в Приморье?
— Гора с горой не сходится, — сказала я ей, — а человек с чело…
— Можно к вам, девчата? — послышался резкий голос, и в камнату к нам вошел Марусин Степа, старший сержант.
Мы засмотрелись на него. Он шел по проходу между койками, подтянутый как всегда, туго перетянутый ремнем, и, как всегда, шутил:
— Встать! Поверка личного состава!
— Как успехи на фронте боевой и политической подготовки?
— Претензии? Личные просьбы?
Как всегда, он изображал генерала.
Маруся из своего угла молча смотрела на него. Глаза ее, как всегда, заблестели, и губы, как всегда, складывались в улыбку.
— Ефрейтор Рукавишникова, — сказал ей Степа, — подготовиться к выполнению особого задания. Форма одежы — зимняя парадная. Поняли? Повторите!
Но Маруся ничего не сказала и ушла за ширму переодеваться.
Пока она возилась за ширмой, Степа разгуливал по комнате, блестели, как ножки рояля, его сапоги и ременная бляха. На нем сегодня какая-то новая форма: короткая теплая куртка с откинутым назад капюшоном из синего искусственного меха.
— Какой ты, Степа, сегодня красивый, — сказала И. Р.
— Новая форма для нашего рода войск, — сказал Степа и оправил складки под ремнем. — Между прочим, девчата, завтра на материк лечу.
— Больно ты здоров врать стал, — сказала Сима.
Она презирала таких, как Степа, невысоких стройненьких крепышей.
— Точно, девчата, лечу. Из Фосфатки до Хабаровска на «ИЛ-четырнадцать», а оттуда на реактивном до столицы, а там уж…
— Что ты говоришь? — тихо сказала Маруся, выходя из-за ширмы.
Она уже успела надеть выходное платье и все свои стекляшки. Это была ее слабость — разные стекляшечки, огромные клипсы, бусы, броши.
— Так точно, лечу, — вдруг очень тихо сказал Степа и осмотрел всю комнату. — Мамаша у меня померла. Скончалась, в общем. Третьего дня телеграмма была. Вот, отпускает командование. Литер выписали, суточые. Все как положено.
Маруся села на стул.
— Что ты говоришь? — опять сказала она. — Будет тебе…
Степа достал портсигар.
— Разрешите курить? — щелкнул портсигаром и посмотрел на часы. — Через два дня буду на месте. Вчера родичам телеграмму дал, чтоб без меня не хоронили. Ничего, подождать могут. А, девчата? Даже если нелетная погода будет, все равно. Как считаете, девчата? Время-то зимнее, можно и подождать с этим делом, а?
Маруся вскочила, схватила свою шубу и потащила сержанта за рукав.
— Пойдем! Пойдем, Степа! Пойдем!
Она первая вышла из комнаты, а Степа, задержавшись в дверях, взял под козырек:
— Счастливо оставаться, девчата! Значит, передам от вас привет столице.
Мы все молчали. Дежурная И. Р. накрывала к столу, было время ужина. На кровати у нее, заваленная горой подушек, стояла кастрюля. И. Р. сняла подушки и поставила кастрюлю на стол.
— Ничего, успеет, — сказала Сима, — время-то действительно зимнее, могут и подождать.
— Конечно, могут, — сказала И. Р., - летом — другое дело, а зимой могут.
— Как вы можете так говорить? — чуть не закричала Нинка. — Как вы все так можете говорить?
Я молчала. Меня поразил Степа, поразила на этот раз его привычная подтянутость и весь его вид — «на изготовку», его пронзительный, немного даже визгливый голос, и весь его блеск, и стук подкованных каблуков, и портсигар, и часы, и новая форма, и потом вдруг тихие его слова, а Марусины стекляшки показались мне сейчас не смешными, а странными, когда она стояла перед своим женихом, а желтый лучик от броши уходил вверх, к потолку.
— Масло кончилось, — сказала И. Р., - надо, девки, сходить за маслом.
— Сходишь, Розочка? — ласково спросила Сима.
— Ага, — сказала Роза и встала.
— Розка вчера бегала за подушечками, — пробасила И. Р.
— Ну, я схожу, — сказала Сима.
— Давайте я быстро сбегаю, — предложила Нина.
Я оделась быстрее всех и вышла. В конце коридора танцевали друг с другом два подвыпивших бетонщика. Дверь в одну комнату была открыта, из нее валили клубы табачного дыма, слышалась музыка и громкие голоса парней. Они отмечали получку.
— Людмила, королева! — закричал один бетонщик. — Иди сюда!
— Эй, культурная комиссия! Даешь культуру! — крикнул второй.
Я распахнула дверь на крыльцо и выскочила на обжигающий мороз, дверь за мной захлопнулась, и сразу наступила тишина. Это был как будто совсем другой мир после духоты и шума нашего общежития. Луна стояла высоко над сопками в огромном черном небе. Над низкими крышами поселка белели под луной квадратные колонны клуба. Где-то скрипели по наезженному снегу тихие шаги.
Я пошла по тропинке и вдруг услышала плач. Спиной ко мне на заснеженном бревне сидели Степа и Маруся. Они сидели не рядом, а на расстоянии, две совсем маленькие фигурки под луной, а от них чуть покачивались длинные тени. Маруся всхлипывала, плечи Степы тряслись. Мне нужно было пройти мимо них, другого пути к магазину не было.
— Не плачь, — сказал Степа сквозь слезы. — Ну че ты плачешь? Я ей писал о тебе, она о тебе знала.
— И ты не плачь. Не плачь, Степушка, — причитала Маруся, — успеешь доехать. Время зимнее, не убивайся.
А я не помню своей мамы, вернее, почти не помню. Помню только, как она отшлепала меня за что-то. Не больно было, но обидно. Когда два года назад умерла наша тетя, я очень сильно горевала и плакала. Тетю я помню отлично, тетя для нас с сестрой была как мама. А где сейчас наш отец? Где он бродит, как работает? Кто- то его видел в Казахстане. Как его разыскать? Его необходимо разыскать, думала я, мало ли что — авария или болезнь.
Я шла быстро — я знала кратчайшую дорогу через всю путаницу переулков, улиц и тупиков — и вскоре вышла на площадь.
Огромная белая горбатая площадь лежала передо мной. Когда-нибудь, и может быть скоро, эта площадь станет ровной и ветер будет завивать снег на ее асфальте, красивые высокие дома окружат ее, а в центре будет стоять большой гранитный памятник Ильичу, летом здесь будут проходить молодежные гулянья, а пока что эта площадь не имеет названия, она горбата, как край земли, и пустынна.
Только где-то далеко маячили фигурки людей, а на другой стороне светились окна продуктового магазина и закусочной.
Я почти бежала по тракторной колее, мне хотелось скорее пересечь площадь. В центре, где из снега торчало несколько саженцев и фигура пионера-горниста из серого цемента, я остановилась и посмотрела на гряду сопок. Отсюда можно видеть Муравьевскую падь и огоньки машин, спускающихся по шоссе к нашему поселку.
На этот раз по шоссе вниз двигалась целая вереница огней, какой-то, видимо, дальний, караван шел к нашему поселку. Я люблю смотреть, как оттуда, из мерцающей темноты гор, спускаются к нам огоньки машин. А в непогоду, в метель, когда сопки сливаются с небом, они появляются оттуда, как самолеты.
На краю площади из снега торчат почернелые столбы. Говорят, что раньше эти столбы подпирали сторожевую вышку. Говорят, что когда-то давно, еще во времена Сталина, на месте нашего поселка был лагерь заключенных. Просто трудно себе представить, что здесь, где мы сейчас работаем, танцуем, ходим в кино, смеемся друг над другом и ревем, когда-то был лагерь заключенных. Я стараюсь не думать о тех временах, уж очень это непонятные для меня времена.
В магазине было много народу: день получки. Все брали помногу и самое лучшее. Я заняла очередь за маслом и пошла в кондитерский отдел посмотреть, чего бы купить девочкам к чаю, все-таки сегодня получка. И никаких складчин. Это я их сегодня угощаю на свои деньги. Пусть удивятся.
— Разрешите? — тронула меня какая-то пожилая, лет тридцати пяти, женщина. — Можно посмотреть? Сколько это стоит? Я плохо вижу. А это? А это?
Она совалась то туда, то сюда, водила носом прямо по стеклу витрины. Какая-то странная женщина: в платке, а сверху на платке городская шляпка, старенькая, но фасонистая. Она так вокруг меня мельтешила, что я прямо выбрать ничего не могла.
— Хочешь компоту? Ты любишь компот? — спросила она, нагнувшись, и я увидела, что она держит за руку маленького закутанного то ли мальчика, то ли девочку, только нос торчит да красные щеки.
