Анна Козлова - Превед победителю (сборник)
Наверное, он все-таки стал мужчиной.
Коля с грустью откусил кусок шаурмы, в котором попался желтый комок жира.
Он стал вести себя как отец. Отец всю жизнь провел в лжи и бабах.
«Но я люблю ее, я правда ее люблю, — думал он, отплевываясь шаурмой, — она во всем… Победитель».
Вернувшись домой, он наскоро уничтожил последние следы присутствия жены.
Вышвырнул кухонные тряпочки, к которым она питала необъяснимую любовь, снял с телефона резную салфетку, которой он зачем-то был накрыт, сорвал со стены в спальне репродукцию «Девочки с персиками», вырезанную из коробки шоколадных конфет.
Анжела прохлаждалась у родителей, пока ее отец утрясал сумму отступного с бывшим мужем.
Кульберг отправил ей сообщение:
ПРИЕЖАЙ КО МНЕ :))
Она ответила:
ТАК БЫСТРО ШТОЛИ?
ДА —
написал Коля.
ТОЧНЫЙ АДРЕС —
черкнула она.
Он написал.
С ВЕЩАМИ? —
тревожно спрашивала Анжела.
ДА —
повторился Кульберг.
Ответ был:
КРАСАВЧЕГ!!!!!!!!!!
Спустя очень короткое время в Колином доме воцарилась «ВИА Гра», его вещи стали развешиваться в шкафу в шизофреническом порядке, каждый день, кроме среды, приходила домработница, и каждый четверг она привозила с рынка живые цветы. От их запаха у Кульберга болела голова, но он ничего не говорил. Анжела гуляла по квартире в топе на бретельках и облегающих джинсах Guess. Он ревновал ее и трахал каждый день. За месяц до предполагаемой даты рождения Колиного сына (он был уверен, что родится мальчик) Анжела затеяла ремонт. Стены в комнатах обшили гипсокартоном, поклеили обои, а обои, в свою очередь, покрасили в цвет яичной скорлупы. На полу в огромных кадках расставили пальмы и монстеры. Часто приезжали Даша и Ольга Юрьевна, чтобы выразить восхищение новой кухней в стиле хай-тек, оплаченной писателем Бурковым. Анжела вроде бы была счастлива, Кульберг тоже не жаловался. По вечерам она читала ему главы из нового романа, сидя в глубоком малиновом кресле. Ее муж предпочел все же разменять квартиру на Можайском Валу, и Анжела строила грандиозные планы относительно того, как распорядится своей долей. Колина жена наконец-то все поняла и не звонила.
Правда, на то, чтобы обидеться, духу у нее не хватило. Сказывалось воспитание.
16
Олег Свечкин заканчивал повесть. В ней главный герой — приезжий с Севера дворник полюбил официантку-хохлушку, но у них ничего не получилось, потому что оба были нищими и неустроенными.
Рекс передал через Александра немного евро, и жена, напевая, варила на кухне суп харчо. В следующем месяце о жратве можно было не беспокоиться.
Свечкин заканчивал повесть и не знал, что писатель Бурков отнес готовый авантюрный боевик в издательство «Ниоба», где в коридоре, у предлагавшего на выбор горячую и холодную воду агрегата встретил Таню и пригласил ее в буфет. Она прошла с ним в буфет, где они выпили кофе с коньяком и поняли, что их связь выше операций по изменению пола, выше предрассудков, которые они неосознанно, но, как оказалось, окончательно выжили из себя за месяцы разлуки.
— Значит, настоящая мужская дружба? — улыбаясь и вкладывая в эту улыбку сразу два смысла, спросил Бурков.
— Да, — твердо ответила Таня, уже не стесняясь и не собираясь стесняться своего голоса.
Олег Свечкин еще не знал, что, вернувшись из «Ниобы» домой, писатель Бурков застал жену, разнузданно подпевающей:
Новая встреча — лучшееСредство от одиночества,Но и о том, что было,Помни, не забывай! —
и пошел упаковывать свои вещи.
Не знал он и того, что Бурков поругался с женой, съездил ей по щеке и ушел, раскидывая ботинками пустые бутылки, сел в свой джип и поехал в направлении станции метро «Ботанический сад».
Жена Буркова, повторяя скабрезные заклинания, стала набирать свою дочь, которую Олег Свечкин, кстати сказать, прекрасно знал. Но не могла дозвониться, потому что компьютер Коли Кульберга был по старинке подключен к Интернету через телефонную линию, а всего пару недель назад Коля познакомился с многообещающей — причем во всех смыслах — поэтессой из Казахстана, с вздернутыми к вискам глазами и повадками мелкой рыси.
В тот момент, когда Олег Свечкин обдумывал последнее предложение своей новой повести, критик Коля Кульберг начинал электронное письмо к казахской поэтессе словом «Превед», а через его плечо к монитору наклонилась по-прежнему обольстительная, по-прежнему в топе и джинсах Анжела, сказавшая:
— Это новая фишка такая? Превед?
— Да, дружок, — ответил Коля, — работа, хрен ее возьми.
Олег Свечкин поставил точку в конце последнего предложения своей новой повести и отправился на кухню, выпить чаю и съесть харчо, если он уже готов. И не знал, что, прокляв телефонные линии, Ольга Юрьевна позвонила дочери на мобильный и сказала:
— Скажи этому писателю, что пусть он снова выходит на охоту.
— Ма-ам?.. — едва дыша, не то спросила, не то уже знала ответ Анжела.
— Да, блядь, на хуй, опять, опять он уеб к своему редактору по кличке Таня.
— Мама, — уверенно сказала Анжела, — все будет хорошо. Я знаю, мам, мы их всех победим.
И тогда она позвонила Олегу Свечкину с тем, чтобы он все наконец узнал.
Свечкин покушал и отправился курить на лестницу. Благодаря Рексу, не мягкую «Яву», а «Союз-Аполлон».
Оружие он все-таки достал.
ОТКРЫТИЕ УДОЧКИ
Глава 1. Явление Маргариты
В те страшные времена, когда я выпивала четыре бутылки виски в день и сожительствовала с человеком по имени Дауд, моя сестра пришла к захлестнувшему ее сознание выводу, что единственное дело, которым отныне имеет смысл заниматься, — это проституция. В моем случае связавшая нас с Даудом пространственная пауза мотивировалась отчасти тем, что я жила в эмирате Дейра и вряд ли могла на тот момент рассматривать какие-либо иные сексуальные варианты. Как говорил мой папа, глупо запрещать своей дочери встречаться с неграми, если ты живешь на Ямайке.
Мой папа, разумеется, прервал всякие отношения со мной, узнав, что я обосновалась в Дейре, и даже теперь мне трудно винить его за это, ибо он всегда прощал мне многое, а этот мой странный, с его точки зрения, шаг, оскорблял уже не отцовские чувства, а сам разум. Часто я лежала, глядя в темноту, рядом с перегарно храпящим Даудом и думала о том, что мое прошлое — этот увядший мост, соединявший некогда душу и Бога, — отличается от прошлого миллионов других людей, пожалуй, тем, что мне не хотелось вспоминать его. По странному и неподвластному здравому смыслу стечению обстоятельств любой мой поступок, инспирированный благом (в моем, конечно, понимании), неизменно завершался во зле и кошмарном бреду. И я лежала, поставив на грудь стакан, в котором желтоглазое виски плавило лед, замороженный, как мне казалось, из моих слез; я смотрела на голого Дауда, тупо бродившего по комнате с неизвестной мне целью, и размышляла над тем, что скорее всего вернусь в первозданный прах, так и не познав земной радости, ибо блаженство обнажало клыки боли, приближаясь к собственной кульминации, и всякая жизнь заканчивалась вопреки своей вечности, и любовь умирала, несмотря на приписываемое ей бессмертие.
Я уже довольно давно не видела в мужчинах ощутимой разницы, и если, как мне казалось, эта разница и существовала, то ощущалась она единственно пиздой, а никак не сердцем. Мое сердце было пустыней и змеей, притаившейся в ее сладких песках, одновременно, — дни напролет я несла Дауду какую-то омерзительную похабщину, и он, разумеется, отвечал мне тем же. Мы созванивались, даже когда он был в офисе, и увлеченно обсуждали то, как Дауд подрочил с утра, стянув с меня одеяло, пока я пьяно спала, или как мы вчера провели время в койке.
Не зная ничего о действительном положении дел в моей кошмарной жизни, моя сестра, скрываясь от настигавших ее по всему миру счетов за телефоны, отели и парковку, рассудила, что эмират Дейра наиболее подходящее место для осуществления задуманных ею планов. Бессмысленно трахаясь всю свою жизнь с какими-то непристойными людьми, не окончив даже школу, моя сестра обокрала болгарина, с которым последнее время жила, и, издевательски прикрываясь the business invitation,[1] прибыла в Дейру.
В тот день я, как всегда, нажиралась с утра и совершенно не предполагала, что кому-то придет в голову посетить продымленный сьют, в котором мы похабствовали с Даудом. Моя сестра потом рассказывала мне, что степень ее финансового отчаяния была настолько велика, что она даже решилась участвовать в конкурсе, устроенном какой-то гадиной и предполагавшем бег наперегонки по пустыне в водолазных костюмах сороковых годов. Ее остановила лишь извечная лень и осознание факта собственной вопиющей неспортивности. Мысли о стыде и вечно сопутствующем ему позоре уже давно покинули нравственную келью моей сестры — впрочем, о себе я могла сказать то же самое.
