Франсуаза Саган - Приблуда
– Ничего не могу с собой поделать, – сказала она. – Мне нужен мужчина, которого бы я уважала. Свободный мужчина, который может всех послать куда подальше – и хамов, и порядочных людей, и гангстеров, – мужчина, которого уважают, понятно?
– Тебе бы было легче, если б я его убил? – мягко спросил Герэ. – Ты оскорблена?
– Да, мне стыдно.
Герэ уронил голову набок, прядь волос упала ему на глаза, он не смотрел на Марию, на его лице читалось безразличие тяжело раненного человека. «Он красив», – подумала она впервые.
– Я не тот мужчина, которого уважают, – произнес он медленно, – и никогда таким не был, ни в школе, ни дома, ни на заводе. Люди обходились со мной плохо и продолжают это делать.
Пока он говорил, Мария наклонилась над ним, взяла его за подбородок, стараясь заглянуть в лицо, но он отводил глаза.
– Да, но однажды ты все-таки взбунтовался. Послал все подальше: завод, терриконы, закон… ты убил человека… Однажды ты все-таки это сделал…
– Ты полагаешь?
Он задумался, а она разогнулась, тяжело дыша. У него создалось впечатление, что они сказали друг другу что-то такое, чего не следовало говорить; ей же казалось, что последнее слово все-таки осталось не за ней. Презрение, гнев, ярость сменились в ней каким-то неясным чувством, не похожим на все, что она испытывала до сих пор.
– Ты идешь? – Жесткостью голоса она старалась успокоить сама себя.
Герэ поднялся и принялся старательно чистить рукав.
– Надо же! Пятно!
Запачканный смокинг, судя по всему, волновал его больше, чем то, что его избили на глазах у любовницы, и в ней снова закипел гнев.
– Идешь ты или нет? Прихорашиваться потом будешь!
Он взглянул на нее, улыбнулся и проговорил:
– Нет, конечно, должен же я с ними разобраться…
Он повернулся к двери, открыл ее и исчез, прежде чем она успела что-либо сказать.
Мария осталась одна, ее тянуло войти следом за ним, но она удержалась и прислонилась к черному дверному косяку, чуть посеревшему в утреннем свете. Глубоко вздохнув, чтоб успокоить непонятное внутреннее волнение, она с удивлением заметила, что воздух и в самом деле пахнет хорошо…
Герэ постоял немного в полумраке, вдали от бара, ноги у него были ватные. Никто не видел, как он вошел, зато он слышал у стойки злобные голоса своих противников. Коренастый, в клеточку, язвил, а садист-псевдогангстер явно нервничал.
– Не стоило его ногами пинать, – говорил клетчатый. – Ты ж видел, что он драться не умеет… Ты, голубчик, я смотрю, на подлости готов, если тебя задеть.
– Это кто ж меня задел?
Голос типа, которого Герэ называл опереточным гангстером, звучал теперь очень высоко. Может, Мария и не ошиблась, когда говорила о педерастических кудряшках… «Умеет она выражения подбирать», – подумал Герэ и затрясся в беззвучном смехе. И вообще, до чего же все смешно. Уморительная история получалась…
Зачем он стоит здесь с заложенным запекшейся кровью носом и болью в ребрах, а типы в баре говорят о нем, будто у них нет других занятий в этот час? «Оказался в центре внимания…» – сострил он про себя; его вдруг охватило совершенно нелепое для человека, подвергшегося избиению, чувство превосходства. Сейчас ему снова набьют морду, и от этой мысли он втянул живот, где до сих пор ощущалась боль. Впервые он не задавался вопросом, что он будет делать, почему и что скажут люди; просто он намеревался поступить сообразно своему желанию и внутренней потребности. И оттого чувствовал себя свободным, ощущение было сильным и пьянящим, эдакой спокойной экзальтацией, которая и была чувством свободы – он узнал его, хотя никогда не испытывал прежде. Чудно, конечно, когда свобода заключается в том, чтобы получать удары ногами, думал он, выходя из темноты.
Паршивая девица увидела его первой и завизжала так, что все обернулись. Посетители за столиками не видели их, у стойки на табуретах сидели только вышибала, коренастый, садист и девица, и Герэ вздохнул с облегчением. Во время этой глупой драки на него нагоняли страх не столько трое его противников, сколько перепуганные лица неизвестных клиентов.
– Ну и ну, – сказал портье, – он что, еще захотел?
Он слез с табурета, и тот, что изображал из себя крутого, – тоже. Клетчатый же остался сидеть, он повернул голову и посмотрел на Герэ, как тому показалось, с симпатией.
– Что ты здесь делаешь, приятель? – спросил он. – Тебя уже так отделали, что лучше бы тебе отлежаться…
Герэ остановился в метре от них и смотрел на них с видом, который они приняли за нерешительность, так что садист, поначалу растерявшийся, снова принялся язвить.
– Оставь его. Коли он мазохист, я ему помогу. Не возражаешь? Только костюм марать не хочу…
Он снял пиджак и нервозным движением кинул девице, а та его, то ли по рассеянности, то ли завороженная Герэ, уронила. Пижон уже раскрыл рот, чтоб изрыгнуть какое-нибудь ругательство, но потом, решив не терять времени, принял боксерскую стойку, выставив левый кулак вперед, а правый – перед лицом. «Как в кино», – подумалось Герэ, который стоял, опустив руки, и легонько покачивался. Он был в тысяче миль отсюда и ощущал только беспредельную лень…
– Проведешь показательное избиение сам, – сказал коренастый. – Предупреждаю тебя, Стефан, на этот раз разбираешься без меня.
– И без меня, – добавил портье.
Они смотрели отстраненно, чуть брезгливо, а тот, кого они назвали Стефаном, поглядел на них сперва недоверчиво, а после яростно.
– Я не нуждаюсь в вашей помощи, – сказал он. – Ну, иди сюда, деревня. Что, решился?
– Да, – отвечал Герэ покорно.
Он сделал два шага, получил удар правой в левый бок и левой в скулу, но это его не остановило, и он вцепился пижону в горло. Он держал в руках что-то ерзающее под шелковистой тканью… «Грязная рубашка», – вспомнилось ему смутно, и он закрыл глаза. Удары сыпались на него градом, повсюду, но к удивлению своему он не чувствовал боли. Прикосновение чувствовал, а боль – нет; к тому же он находился так близко от противника, так плотно в него вцепившись, что удары делались все мягче, неуверенней, все слабей и слабей. Он сжимал руки нерешительно, неспешно, ровно настолько, чтобы эта трепыхающаяся и оттого отвратительная вещь не ускользнула. Драка – дело долгое… конца не видно. Ему даже скучно сделалось, особенно теперь, когда удары прекратились и он слышал вокруг себя пронзительные голоса; другие двое тоже вмешались, несмотря на обещания, они оттаскивали его, пытались вырвать у него противника, девица выла, его яростно трясли, клетчатый рукав коренастого мелькал у него перед глазами, чьи-то грубые руки впивались в его пальцы, отдирали их один за другим, выворачивали, отрывали от грязной рубашки.
Он сопротивлялся, он мог бы сопротивляться еще долго, если бы вещь, которую он так крепко держал, не обмякла и не отяжелела, сделавшись в своей беспомощности еще более мерзкой, чем была в неистовстве. До сих пор он все время утыкался лицом во что-то черное, блестящее, пахнущее брильянтином, – в голову пижона. Когда тот упал, в глаза Герэ ударил свет, он заморгал и только теперь услышал шум и вопли, разносившиеся по бару, они показались ему шаржированными, опереточными. Его кто-то толкнул, он прильнул к стойке, из носа снова шла кровь; он видел, как люди суетятся над чем-то, лежащим на полу, этим чем-то оказался пижон, Герэ узнал его по остроносым, чересчур блестящим ботинкам – ботинкам, бившим его, когда он лежал у двери. Коренастый, только что зверски выкручивавший ему пальцы, вроде бы не сердился больше на него и тянул его к двери. Им пришлось посторониться и уступить дорогу двум неизвестным с перепуганными лицами, они тащили за руки и за ноги его противника, голова у того была безжизненно запрокинута. Герэ увидел его горло, пересеченное отвратительным красным следом. «Может, я его убил?» – подумал Герэ рассеянно и даже не испытал смущения.
Дверь распахнулась, утренний воздух Герэ вдохнул, как ему показалось, во сне, столь же неправдоподобном, как и вся эта ночь.
Он услышал голос Марии: «Что, дуба дал?» В вопросе не прозвучало ни страха, ни ра-дости. Еще он услышал, как коренастый сказал: «Сматывайся». Герэ потер себе пальцы, не понимая, отчего они так закоченели. Он давеча не ошибся: в самом деле пахло деревней… Он поделился своим ощущением с Марией, которую в утреннем свете видел совсем отчетливо: усталое лицо, гладкий лоб, чуть брюзгливое выражение – и Мария в кои-то веки признала, что он прав, а поскольку он не отставал, согласилась даже, что пахнет сеном…
Он лег на вышитую постель и мгновенно заснул, даже не почувствовал, как Мария расшнуровала ему ботинки и сняла смокинг. Проснулся в одиннадцать с пересохшим ртом и не сразу понял, где находится. Сквозь металлические жалюзи образца 1930 года проникал свет, и первое, что он увидел, был смокинг на плечиках, зацепленных за шпингалет, смокинг медленно поворачивался, будто человек.
