Дэниел Уоллес - Крупная рыба
— Спасибо за предложение, деревенщина, — сказал он. — Спасибо, но так не пойдет.
Дон Прайс бросился на моего отца, как бешеный бык, но мой отец был еще сильней, и какое-то время они дрались, не жалея друг друга. Их лица были в крови, которая текла из разбитых носов и губ, но в конце концов Дон Прайс рухнул наземь и не поднимался, а мой отец с победоносным видом стоял над ним. Затем он втащил обмякшее и болящее тело поверженного соперника на заднее сиденье своей машины и повез Дона Прайса и мою мать обратно в город. Он довез ее до дома и остановился во тьме глубокой ночи, а на заднем сиденье продолжал тихо стонать Дон Прайс.
Отец и мать долго сидели, не говоря ни слова. Тишина стояла такая, что они могли слышать мысли друг друга. Потом мой отец сказал:
— Он просил твоей руки, Сэнди?
— Да, — ответила моя мать. — Просил.
— И что же ты ему ответила?
— Я ответила, что мне надо подумать.
— И?
— И, подумав, я решила, — сказала она, беря в свои ладони окровавленную руку моего отца.
И они слились в поцелуе.
Знакомство с ее родителями
Как рассказывал мой отец, у ее отца не было ни единого волоска на всем теле. Он имел ферму за городом, где жил со своей женой, к тому времени прикованной к постели уже десять лет и не способной говорить и есть самостоятельно; он ездил на огромной лошади, огромной, как все лошади в тех местах, вороной, с белыми отметинами на всех четырех ногах чуть выше копыт.
Он обожал мою мать, свою дочь. Когда она была маленькой, он рассказывал ей невероятные истории, в которые теперь, страдая на старости лет забывчивостью, похоже, начал верить сам.
Он думал, что это она повесила на небо луну. Время от времени он действительно верил в это. Думал, что раньше луны там не было, но она ее там повесила. Он верил, что звезды — это желания и в один прекрасный день они сбудутся. Те, которые загадала она, его дочь. Он говорил ей это, чтобы она чувствовала себя счастливой, когда была маленькой, и теперь, состарившись, сам поверил в это, потому что это делало его счастливым и еще потому, что был таким старым.
Его не позвали на бракосочетание. А почему, очень просто: никого не позвали. Бракосочетание было больше похоже на судебную процедуру в Обернском городском суде, с незнакомыми людьми в качестве свидетелей и дряхлым судьей вместо священника, слабым голосом объявившим, при этом у него в уголках губ проступили белые пузырьки слюны, что отныне и впредь они муж и жена, покуда смерть не разлучит их и так далее. Вот так это и свершилось.
Предстояло поставить в известность мистера Темплтона — задача непростая, но мой отец хотел все же попробовать это сделать. Он подъехал к воротам фермы, на которых висела доска с надписью: «НЕ СИГНАЛИТЬ», и так совпало, что в этот момент отец его молодой жены оказался поблизости, верхом на лошади, невероятно огромной, и он подозрительно смотрел на длинный автомобиль, из которого ему застенчиво махала дочь. Он открыл ворота, вытащив толстую жердь из шестидюймовой прорези в столбе, и мой отец медленно, чтобы не напугать лошадь, въехал во двор.
Он направил машину к дому, а мистер Темплтон следовал позади на своей лошади. Мои отец и мать были спокойны. Он посмотрел на нее и улыбнулся.
— Тебе не о чем беспокоиться, — сказал он.
— А кто беспокоится? — засмеялась она в ответ.
Хотя оба чувствовали себя не слишком уверенно.
— Папа, — сказала она, едва войдя в дом, — я хочу познакомить тебя с Эдвардом Блумом. Эдвард, Сет Темплтон. Теперь пожмите друг другу руку.
Что они и сделали.
Мистер Темплтон посмотрел на дочь и спросил:
— Почему я должен это делать?
— Делать что?
— Пожимать ему руку?
— Потому что он мой муж, — ответила она. — Мы поженились, папочка.
Он еще раз потряс Эдварду руку, пристально глядя ему в глаза. Потом рассмеялся — оглушительно, словно шутиха взорвалась.
— Поженились! — сказал он и направился в комнаты. Молодожены последовали за ним.
Он принес им из холодильника пару баночек кока-колы, и они уселись в гостиной, где мистер Темплтон набил трубку с черенком из слоновой кости дешевым табаком и закурил, отчего вся комната сразу наполнилась дымом, который тонким слоем повис прямо над их головами.
— Так о чем идет речь? — спросил он, выпуская дым и кашляя.
Вопрос был из тех, на которые не просто ответить, поэтому они промолчали. Только улыбались. Эдвард досмотрел на его гладкую, как яйцо, голову, потом ему в глаза и сказал:
— Я люблю вашу дочь, мистер Темплтон. И буду любить ее и заботиться о ней, покуда живу.
Мой отец долго размышлял над тем, что ему сказать, и наконец нашел эти простые, но проникновенные слова. Он решил, что они выражают все, что должно быть сказано в такой момент, и надеялся, что мистер Темплтон останется доволен.
— Так, говорите, Блум? — покосился мистер Темплтон на Эдварда. — Знавал я когда-то человека с такой фамилией. Вместе служили. В восемнадцатом году, в девятнадцатом, в кавалерии. Квартировали в Йеллоустоне. В те времена водились бандиты. Вы, может, этого не представляете. В основном мексиканцы. Конокрады и просто обычные воры. Мы гонялись за ними, Блум и я. Вместе с другими, конечно. С Роджерсоном, Мейберри, Стимсоном. До самой Мексики и через границу. Да. Такая была наша служба. Преследовали их до мексиканской границы и дальше, мистер Блум. Аж в Мексике.
Мой отец кивнул, улыбнулся, глотнул кока-колы. Мистер Темплтон не расслышал, что он сказал.
— Славная у вас лошадь, — повторил мой отец.
— Так вы знаете толк в лошадях? — спросил мистер Темплтон и снова засмеялся — отрывисто и хмуро. — Ты нашла человека, который знает толк в лошадях, да, дорогая?
— Думаю, что да, — ответила она.
— Это хорошо, — кивнул он. — Это очень хорошо.
Вот так прошел весь день. Мистер Темплтон рассказывал истории из своего кавалерийского прошлого, хохотал, а затем разговор свернул на религию и Иисуса — любимую тему мистера Темплтона, убежденного в особенной подлости распятия и рассуждавшего о Понтии Пилате и Иисусе так, будто они были товарищами по общежитию в Оксфорде. Если так на это смотреть, то Пилат действительно сыграл злую шутку с Иисусом. Во все остальное время о женитьбе больше не поминали — мистер Темплтон, по правде сказать, забыл, зачем они вообще приехали, — и, когда стемнело, пришла пора прощаться.
Все трое встали, мужчины снова пожали друг другу руку, и они направились к дверям, задержавшись у закрытой двери в спальню. Сандра взглянула на своего отца, но тот покачал головой.
— Сегодня неважный день, — сказал он. — Лучше ее не беспокоить.
И они вышли из дому, моя мать и мой отец, на прощание махая старику в сгущавшихся сумерках, и он махал им в ответ и с детским восторгом показывал на звезды, высыпавшие на небе.
Он справляется с тремя задачами
Мои родители переехали в Бирмингем, штат Алабама, полные надежд, потому что это был огромный город. Слава о невероятной силе моего отца, его уме и упорстве достигла даже этих мест, и все же он был еще слишком молод и понимал, что придется немало потрудиться, прежде чем он добьется положения, которого достоин.
С первой задачей он справился, работая помощником ветеринара. На этой работе главной его обязанностью было чистить собачьи и кошачьи клетки. Каждое утро, когда он приходил, клетки были все загажены. Экскременты лежали на бумаге, которую он стелил накануне вечером перед уходом, но большая часть бывала размазана по стенкам, перепачканы были и сами животные. Каждое утро и вечер мой отец убирал эту гадость. Чистил клетки, пока они не начинали блестеть, а на полу можно было есть, такой он становился чистый — ни единого пятнышка. Но всего через несколько секунд клетки снова были грязные: псина мог глядеть тебе в глаза, пока ты закрывал его в только что вычищенной до блеска клетке, и одновременно гадить, — тут не выдержал бы и Сизиф.
Со второй задачей он справился, работая продавцом в отделе дамского белья одного универмага, расположенного в центре города и называвшегося «Смитс». То, что его направили в этот отдел, казалось жестокой шуткой, и действительно, он очень страдал от насмешек продавцов-мужчин из других отделов — особенно из отдела спортивной одежды. Но он держался стойко и в конце концов завоевал доверие женщин, которые регулярно захаживали в универмаг и, более того, стали отдавать предпочтение ему перед его коллегами продавщицами. Они ценили его тонкий вкус.
Но была одна дама, которая никак не желала признать в моем отце продавца. Звали ее Мюриел Рейнуотер. Всю свою жизнь она прожила в Бирмингеме, успела похоронить двух мужей, детей у нее не было, а денег имела столько, что до самой смерти не истратить. В то время ей было под восемьдесят и, прямо как дерево, она с каждым годом становилась толще в обхвате, пока не превратилась и настоящую глыбу; тем не менее она была особой кичливой. Не прилагая усилий к тому, чтобы похудеть, она, разумеется, желала выглядеть стройной и потому часто заходила в отдел дамского белья за корсетами последних моделей.
