Самид Агаев - Правила одиночества

— Я давеча в кино видела, — смущаясь, сказала девушка, — или вы не хотите, потому что я некрасивая?

— Мария, самоунижение хорошо в разумных пределах, просто, как ты знаешь, я нерусский, откуда мне знать ваших немецких обычаев?

Он медленно наклонился к девушке, осторожно прикоснулся к ее губам и отстранился. После недолгой паузы сказала:

— Знаете, а мне понравилось, — она поднялась на колени, взяла Караева руками за голову и приникла к губам долгим поцелуем.

Легкая растерянность и неискушенность — именно эти качества ценил Караев в девицах, они наполняли его благоговением. Испуг в ее широко раскрытых глазах, когда он пытался овладеть ею, а Маша вновь и вновь ускользала из его объятий. На то, чтобы сорвать стон блаженства с девичьих губ, ушло полночи, Караев был почти уверен, что оказался первым мужчиной в ее жизни.

— Только не думайте, что вы лишили меня девственности, — вдруг произнесла Маша. — У меня уже был мужчина. — И пока Караев постигал смысл сказанного, добавила: — Правда, такое со мной впервые, я не знала, что это может быть так хорошо.

— Не думаю, что сейчас самое подходящее время для воспоминаний, — заметил Караев.

Эта особенность некоторых современных девушек убивала его: при первой же близости они торопились вывалить о себе все подробности, словно находились не на свидании, а на явке с повинной.

Но Маша словно не слышала его:

— У нас любовь была, настоящая, мы расставались только на сон, мы целый год встречались, я у него спросила, и оказалось, что он тоже никогда этого не делал, и я сама предложила ему трахнуться…

— О, Господи.

— …И знаете, нам это удалось с большим трудом.

— Умоляю, не надо деталей, — воскликнул Караев.

— Я и не собиралась рассказывать подробности. А знаете, я до сих пор его люблю.

— Я рад за него, — с кривой усмешкой произнес Караев. — Зачем же вы расстались?

— Он вдруг признался, что больше не любит меня, — горько сказала девушка, — и предложил встречаться — просто для секса, а я так не могу.

— Я смотрю, он был парень не промах, — заметил Караев.

— А вы знаете, он тоже был кавказец.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего, — Маша пожала плечами, при этом одеяло сползло вниз, обнажив маленькую грудь. Девушка торопливо закрылась.

— Ты питаешь слабость к брюнетам? — спросил Караев.

— Нет, это просто совпадение, опять же: вы не очень-то брюнет.

Караев приподнялся и заглянул в зеркальный шкаф, стоящий у стены.

— Это сейчас у меня серебро в лице появилось, а раньше был жгучим брюнетом.

— И многих вы сожгли? — кокетливо спросила Маша.

— И не сосчитаешь.

— А знаете, мы с Ашотом оба были девственниками.

— Как, — в притворном ужасе воскликнул Караев, — он был армянин?!

— Да, а как вы догадались? — удивленно спросила Маша.

— Это трудно было сделать — такое редкое имя! Неужели мне дорогу перешел армянин? Нет, я не переживу этого!

— Почему? — удивилась Маша.

— Сначала они оттяпали у нас Карабах, а теперь и до девушек добрались! Какой удар! Я должен срочно выпить.

Он поднялся и вышел из спальни. Когда вернулся — с рюмкой в руке — Маша спала, или делала вид. Караев вдруг почувствовал к ней жалость, потому что спящий человек беззащитен. Он тихо присел у изножья, но кровать скрипнула, и девушка открыла глаза.

— Извини, я тебя разбудил.

— Вас так долго не было, что я задремала.

— Знаешь, что я вспомнил? У меня был друг в юности, он был влюблен, и — я сейчас припоминаю — девушка была армянкой.

— Неужели? Бедный, представляю, каково ему было, вы ведь над ним тоже издевались.

— Да нет, представь себе, в то время мы жили дружно с армянами, да и я был добрее.

— Как интересно, расскажите! Пожалуйста.

— Ну, не знаю, это долго.

— А вы куда-то торопитесь? Я — нет, до утра времени много.

— Пожалуй, — задумчиво сказал Караев, — расскажу, только название придумаю.

— А без названия нельзя разве?

— Нет, конечно — что это за рассказ без названия! Никак невозможно. Историю эту мы назовем «Любовь и голуби».

— Что это за плагиат?

— Ну что поделать, в этой истории тоже была любовь, и были голуби. Повесть мы назовем «Любовь и голуби». Или, если хочешь, «Любовь энд голуби». Или, чтобы совсем уже обойти закон об авторском праве, — «Повесть о любовном томлении и голубиной стае». Итак.

Повесть о любовном томлении и голубиной стае

— Дело было в Баку весной 1975 года, — начал Караев.

— Какой ужас — меня еще на свете не было.

— Я и мой приятель Али маялись от безделья или, вернее, коротали время, оставшееся до ужина. Разглядывали прохожих…

…Али сказал, указывая куда-то вниз:

— Я бы ее проводил.

Ислам приподнялся на локте, посмотрел в указанном направлении и увидел женщину, переходящую дорогу.

— Старая, — сказал он.

— Ты глупый мальчишка, — снисходительно заметил Али, — и ничего, подчеркиваю, ничего не понимаешь в женщинах: конечно, она старовата, ей лет тридцать, не меньше, но это же самый кайф. Знаешь хохму? Один другому говорит: «Немножко денег — и я достану тебе самую сексуальную женщину на свете». Тот платит и получает семидесятилетнюю бабушку, и при этом слышит: мол, у нее лет тридцать уже не было мужчин, представляешь, сколько страсти в ней накопилось!

Али захохотал и стал двигать плечами, подражая походке женщины.

— Не смешно, к тому же она худая.

— Кто, бабушка? — недоуменно спросил Али.

— Эта тетка внизу, — пояснил Ислам.

Нет, все-таки ты безнадежен, — огорчился Али, — разве ты не знаешь поговорку: «Носить надо чарых,[5] а любить надо худых»?

Ислам достал из кармана пачку «Интер» и протянул Али. Тот щелчком выбил сигарету, закурил и замолчал.

— Может, и мне дашь прикурить? — язвительно спросил Ислам.

— Извини, склероз начинается, — сказал Али и пояснил: — Склероз — это старческое слабоумие, если ты русский плохо знаешь, — и ухмыльнулся, потому что сам говорил по-русски хорошо, но с жутким акцентом и часто путал слова. И вообще, он был даже не азербайджанец, а лезгин.

— Это я-то плохо русский знаю? Да меня, если хочешь знать, везде за русского принимают, даже на нервы действует, — возмутился Ислам.

Али не ответил, откинулся на спину и стал мастерски пускать табачные кольца. Они лежали на крыше трехэтажного здания, в котором размещалось общежитие профтехучилища. Лежать было не очень удобно, поскольку кровля была крыта по-современному, шифером, а не залита киром, и поката. Поэтому, чтобы не свалиться, они упирались ногами в железную ограду, идущую по периметру крыши.

— Только май месяц, а солнце уже печет, что летом будет! — сказал Ислам.

— Летом будет жарко, — уверенно заявил Али. Ислам посмотрел на него и заметил:

— До чего же ты умен, каждый раз удивляюсь.

— А у нас в семье восемь человек детей, — гордо сказал Али, — и все такие.

— Ничего себе, восемь человек, пахан твой маму совсем не жалел! Разве можно такую нагрузку давать?

— Это не нагрузка, это любовь, а от любви бывают дети, чтобы ты знал, — ответил Али. И добавил: — Жрать хочется, умираю уже, а до ужина еще целый час.

— Кури, легче станет.

— Черта с два, мне от сигарет еще больше жрать хочется. Он приподнялся на руках и сел, озирая окрестности, затем воскликнул:

— Смотри, Виталик к чувихе клеится.

Ислам тоже сел и стал смотреть. За небольшим пустырем стоял жилой дом, вдоль которого, держась от девушки на расстоянии, шел Виталик, сосед Али по комнате.

— Он ее уже неделю фалует, — сказал Али, — у нее брат голубятник, его Черемисин знает.

— Сколько времени? — спросил Ислам.

— Полшестого.

— Пойдем на ужин.

— Еще полчаса.

— Погуляем.

— Ну, пойдем, — согласился Али.

Через смотровое окно влезли на чердак, хрустя ракушечником, которым был засыпан пол, пробрались к люку и по железным скобам спустились на лестничную клетку.

В общежитии преобладали два вида запахов: в помещениях пахло соляркой, оттого, что ею часто протирали полы, застеленные линолеумом, для блеска, а на лестничных клетках — мочой, поскольку там находились вечно засоренные туалеты.

Друзья проследовали на первый этаж, прошли мимо комнаты дежурной по общежитию, где сидела Эльза, одинокая бездетная женщина не первой молодости, бывшая предметом вожделения обитателей общежития. Что не замедлил подтвердить Али, который при виде Эльзы тут же застонал, положа руку на сердце. Эльза улыбнулась и погрозила ему пальчиком. Ей, безусловно, было приятно внимание мальчишек, которые как только не называли ее: и пери,[6] и джейран, и мелеке.[7] Она притворно сердилась и говорила: «utanyn»,[8] впрочем, Али трудно было причислить к мальчишкам: в семнадцать лет он уже обладал мощным мужским торсом, правда, фигуру несколько портили непропорционально короткие ноги.