Мэри Чэмберлен - Английская портниха
– Ты знаешь, как ехать? – спросила Ада.
– Кто я, по-твоему?
– И сколько времени это займет?
– Часов пять или шесть примерно.
Шесть часов – это долго. Станислас не сбавлял скорости.
– Они нас не догонят?
– Ты о ком?
– О тех, что взъелись на тебя.
Он промолчал, у Ады тоже отпала охота разговаривать. Она закрыла глаза, словно обессилев. Желудок у нее горел, в голове роилось множество вопросов, но урчание мотора и мерная тряска укачивали. Что-то произошло, что-то серьезное. А вдруг эти люди их догонят? Тогда и ей перепадет.
Должно быть, она заснула, потому что, когда Ада снова открыла глаза, мягкий серый свет пробивался сквозь ветви высоких деревьев и прозрачными пятнами ложился на дорогу.
– Рад, что тебе удалось поспать, – съязвил Станислас.
Ада потянулась, сжала и разжала ладони. Дорога стрелой уходила за горизонт, по обе стороны сельские угодья.
– Где мы?
– В Пикардии. Вроде бы.
Отец Ады часто пел «Розы цветут в Пикардии…», одну из своих самых любимых песен. Эту и еще «Типпирери». Услышать бы сейчас отцовское пение, с тоской, острой, как лезвие ножа, подумала Ада. В голове зазвучал его голос, тихий, нежный, и она начала подпевать ему, и до чего же печален был их дуэт: «…под серебристой росой. Розы прекрасны в Пикардии, но им не сравниться с тобой».
Станислас развернулся к ней лицом:
– Откуда это?
– Песня военных лет, – ответила Ада. – Солдаты пели ее в окопах. Наверняка у вас, немцев, были похожие песни.
Он сжал руль так, что костяшки побелели, мускулы на лице напряглись:
– Я не немец.
– Знаю. – Ада была сердита, измучена. Конечно, она сморозила глупость. Но и ему не следовало бы так грубо с ней разговаривать. Она ему не враг. – Думаешь, здесь опять будут воевать?
– Заткнись.
Ада вжалась в спинку сиденья и уставилась в окно, слезы щипали ей глаза. Она понятия не имела, где они находятся, по пути им не встретилось ни одного указателя. Они проехали мимо военного отряда – форма цвета хаки, каски и ружья наперевес.
– Британцы! – воскликнула Ада. – Остановись, я хочу с ними поговорить. – Она спросит, куда они направляются и зачем. Может, они возьмут ее под свое крыло. Доставят домой. – Пожалуйста, остановись, – взмолилась она.
– Не будь дурой! – рявкнул Станислас и добавил: – Навязалась на мою голову, так терпи, мать твою.
Прежде он никогда при ней не ругался. Повернув голову назад, Ада смотрела, как солдаты исчезают из виду.
Машина начала замедлять ход.
– Только не это… – простонал Станислас.
Он жал на педаль, переключал рычажки на приборной доске и отчаянно скрипел зубами. Мотор вдруг захлебнулся и затих. Машина встала.
– Нет! – выкрикнул Станислас.
Он вышел из машины, хлопнув дверцей. Ада испуганно наблюдала, как он открывает багажник, а потом закрывает с такой силой, что машина вздрогнула. Затем он подошел к ее дверце, дернул ручку:
– Вылезай.
– Но в чем дело?
– Бензин кончился.
– И что теперь?
– Пойдем пешком.
Ада ступила на подножку и спрыгнула на землю. Глянула назад, но солдат и след простыл. А что, если броситься бежать? Она могла бы их нагнать.
Крепко взяв за руку, Станислас с силой потянул Аду за собой.
– Чемодан, – опомнилась Ада. – Я не могу без него.
– Забудь. С чемоданом мы будем еле тащиться.
– Но моя обувь. Я не могу идти пешком в этих туфлях.
У нее была единственная пара туфель, скромные лодочки на высоком наборном каблуке. Она приехала в них во Францию и с тех пор носила не снимая, одна подошва протерлась до дырки. Вполне удобные туфли, но не для ходьбы.
– Тогда сними их. – Станислас не отпускал ее руку и не сбавлял шага.
– Далеко нам идти?
– Километров десять. А может, пятнадцать.
– Сколько это в милях?
– Семь миль, – ответил он. – Приблизительно. Или десять.
Десять миль. Ада никогда в жизни не одолевала такие расстояния на своих двоих, и вот поди ж ты, она мелко и часто перебирает ногами, почти подпрыгивает, стараясь держаться вровень со Станисласом.
Привал они сделали только однажды, когда Станисласу понадобилось облегчиться. Ада была рада передышке. У нее болели икры, и, усевшись на обочине, она скинула туфли. Старые и поношенные, они по крайней мере не натирали. Который сейчас час, она не могла сообразить, но солнце уже высоко стояло в небе. По пути им встретилось несколько солдатских подразделений. Аду так и подмывало крикнуть им: «Удачи, ребята!» – а потом попросить, чтобы помогли добраться домой, но Станислас велел ей помалкивать, пригрозив, что утихомирит ее раз и навсегда, если она хотя бы пикнет. Кроме них людей на дороге было изрядно: кто шел пешком, кто ехал на велосипеде – мужчины с подружками или женами, сидевшими на раме. Одна пара везла младенца и еще одного маленького ребенка, привязанного к багажнику. Иногда мимо проезжал автомобиль, доверху нагруженный багажом. Состоятельные люди, подумала Ада, таким плевать на перебои с бензином, для них топливо всегда найдется. Любопытно все же, у кого Станислас одолжил машину.
Он был суров с ней, но ведь он в ответе за них обоих. И старается как может. Он – ее защитник. Все будет хорошо, твердила себе Ада. Она везучая. Они оба везучие. Обойдется. И опять же, это бегство немного смахивало на приключение. Ей было жаль забытых тканевых образцов, но и только, да и ничего из того, что лежало в брошенном чемодане, везти в Англию в принципе не стоило. Одежда, которую она упаковала, – Станислас упаковал – износилась и повытерлась. А когда они окажутся дома, Ада мигом станет на ноги и нашьет себе новых нарядов. То есть, конечно, если миссис Б. возьмет ее обратно на работу. А если не возьмет? Не страшно, найдет другую, ведь нашла же она себе место в Париже. Хотя, возможно, они задержатся в Бельгии. Ада мало что знала о Бельгии. Она вытащила носовой платок, высморкалась. Спасибо, ее сумочка до сих пор при ней, и ей хватило ума перед отъездом сунуть в нее губную помаду и расческу. А кошелек и паспорт она всегда хранила в сумке, в боковом кармане.
– Мы почти у цели, – сообщил Станислас. Он повеселел, подал ей руку, помог встать. Дурным настроениям он никогда не предавался подолгу. – Пожалуй, – продолжил он, – объясняться с пограничниками будешь ты. Твой французский лучше моего. Ты не против?
– Что я им должна объяснять?
– Я избавился от своего паспорта, забыла? Скажешь, что он потерялся, или его украли, или мы выронили его впопыхах. Да что угодно. Я должен выехать из Франции.
– Но в моем паспорте не указано, что я замужем. Это документ незамужней женщины. Будь я на самом деле твоей женой, у нас был бы один паспорт на двоих – твой.
– Сочинишь что-нибудь.
Людей прибывало, и Ада увидела впереди очередь, змеившуюся по направлению к караульной будке и двум офицерам, которые стояли перед ней.
– Это она? – спросила Ада. – Бельгия?
Станислас кивнул, обнял ее за талию, прижал к себе.
Большинство в очереди говорило по-французски, но порою и на каких-то других языках, которых Ада никогда раньше не слышала. Спокойствие и порядок обеспечивали солдаты, что прохаживались туда-сюда. Французские солдаты, смекнула Ада. Двигалась очередь медленно, дюйм за дюймом. Порывшись в кармане, Станислас дал франк мальчику, толкавшему тележку с багетами и стальным бидоном, поблескивавшим на солнце. Ада, мучимая голодом и жаждой, была счастлива поесть хлеба и выпить воды; правда, металлическая кружка, прикрепленная цепочкой к бидону, могла быть и почище. Ну да французы всегда пренебрегали такими вещами.
Очередь не столько уменьшалась, сколько увеличивалась. Люди все подходили и подходили. Их здесь, наверное, сотни, прикидывала Ада, тысячи. Будто пол-Европы бежит в поисках спасения. Туфли начали ей жать. Она мечтала присесть, а еще лучше лечь, опустив голову на мягкую пуховую подушку. С такими темпами они простоят здесь весь день и всю ночь. Пограничники не торопясь проверяли документы, задавали вопросы, пристально вглядывались в беженцев. Открывали чемоданы, вытаскивая то хлопковое платье, то широкий пояс под смокинг – реликвии прежней жизни, с которыми люди не пожелали расстаться. Станислас стоял рядом с ней, озабоченно хмурясь.
Они чуть-чуть продвинулись. Ада скажет, что Станислас – ее брат. Простоватый – и она постучит пальцем себе по лбу. Мол, у него не все дома. Он не обидится? А может, выдать его за глухонемого? Мой брат не умеет говорить. У него украли паспорт. Не набросится ли он на нее потом, когда все закончится: «За кого ты меня принимаешь?» Или, наоборот, воскликнет: «Молодец, Ада! Я знал, что ты выкрутишься». Мысленно она репетировала фразы, припоминая французские слова и обороты. А вдруг она их забудет? Или офицеры глянут на нее и сразу поймут, что она врет? Это не ваш брат. Пройдемте со мной, мсье, мадемуазель. Надо бы предупредить Станисласа: не говори ни слова. Ада боялась, что синяки и ссадины на его лице вызовут подозрения.
