Юрий Полухин - Улица Грановского, 2
Не знаю точно, что осталось у меня в памяти от ее рассказа, а что – из книги Панина. Но думаю, теперь не только можно – необходимо раскрыть инициалы его героя: в свое время Танев бросил выступать в концертах настолько неожиданно для всех любителей музыки, на самом взлете своего необычайного дарования, что это породило множество невольных и ненужных кривотолков.
На один из первых его концертов, в Малый зал консерватории, мама привела и меня. И хотя был я еще мальчишкой, вечер этот запомнился весь.
Уже само появление на сцене Танева с женой – она ему аккомпанировала – было необычным.
Надежда Сергеевна – истая русачка, высокая, с полным, сильным телом; светлые волосы гладко зачесаны назад и заплетены в косы, а они – венком вокруг головы. Лицо ее было тогда таким юным, счастливым, что, наверно, никто не удивился, если б этот венок стал вдруг ромашковым.
Она не поклонилась, а лишь улыбнулась залу. И тут же вышел Танев. Он – из обрусевших болгар, с лицом темным, удлиненным, виски заметно вдавлены, и оттого большие черные глаза казались невероятно громадными.
Будто б опрокидывались в них и высокий лоб, и острые скулы. Не лицо – лик. А когда Танев, подложив на деку скрипки крахмально белый платок, поднес инструмент к подбородку, голова его словно бы отделилась от чуть коротковатого туловища, и появилось в ней что-то нечеловеческое, иконописное. Но пожалуй, и на какую-то языческую маску она походила. По залу пронесся взволнованный гул.
Со сдержанной страстностью он исполнил несколько пьес Шумана, Паганини, Скрябина. Как бы ни были они технически сложны, лицо Танева оставалось по-прежнему похожим на застывшую маску, и, наверно, оттого не исчезало ощущение: это все только запевка, хотя и прекрасная, разгон к чему-то иному. Отвечая на аплодисменты, Танев лишь неловко кивал, а Надежда Сергеевна поднималась из-за рояля – прямая, с откинутой назад головой – улыбалась теперь уж не залу, а только – мужу. Вообще в том, как они держались на сцене, было гордое ощущение своего избранничества – от любви ли друг к другу, столь очевидной? от осознанности своего таланта? – избранничества настолько несомненного, ненаигранного, что оно не отделяло их от зала, а, напротив, еще больше сближало с ним, наполняя всех ожиданием чего-то необыкновенного, накалявшимся все больше и больше и разрядившимся лишь в самом конце вечера, когда Танев заиграл пьесу, полную диссонансов, в зале, явно, малознакомую. Вокруг зашептались:
– Что это?.. Что это?..
– Стравинский. «Петрушка». В собственном таневском переложении, – тихо сказала мне мама.
Я больше никогда не слышал такого Стравинского.
Была в таневском исполнении и лихость балаганного игрища, и безудержное веселье, но еще – усмешка, совсем не раёшная. Была за нею опаска, тревога, все нараставшая.
Но основная-то тема, ярмарочная, бесшабашная, закруживалась-закруживалась сызнова, и чем выше поднималась мелодия, тем внезапней, гортанней и резче звучали напрочь разрывающие ее диссонансы. Казалось, слышать их больше невыносимо. Но вновь звучали они, меняясь в оттенках. Сострадание и жестокость, судорожное земное веселье и вышняя одинокая печаль, и тревога, тревога – все было в них; каждый из сидевших в зале открывал в этой музыке что-то свое, до тех пор неведомое, – это видно было по лицам; каждый жил в те мгновенья в напряжении невероятном. И вот, когда уж сил ни у кого не осталось, раздался вскрик – человека, которого душат. И все. Обрыв. Тишина.
Что делалось в зале спустя секунду!.. На бис Танев играть не стал, не мог.
Когда мы вышли на улицу, мама сказала:
– Запомни, сегодня ты слышал великого скрипача.
Один за другим Танев завоевывал первые призы на международных конкурсах. Все газеты обошла фотография, на которой королева Бельгии преподносила ему букет красных гвоздик. Для тех лет – конец сороковых годов – все это было, мало сказать, непривычным.
Танев работал одержимо, по многу часов в день. Репертуар почти каждого его концерта обновлялся чуть ли не целиком. Это тоже удивляло. Но в одном из интервью он объяснил: иначе – неинтересно играть.
И вдруг – ни одной афиши, ни единой заметки в газетах. И так – год, второй… Мама говорила, что Танев болен, а на вопрос – чем? – только пожимала плечами и добавляла:
– Если б ты слышал, как он играет дома!.. Он еще вернется на сцену.
Но время шло, и имя Танева стало забываться.
Мы с мамой как-то встретили его на улице. Лет за пять он стал стариком: сгорбившийся, маленький, волосы поредели, и оттого худоба лица его стала совсем истонченной, глаза – еще больше. Но будто б угас в них свет. Мертвые глаза.
Я бы не узнал его, если б не мама.
И вот – книга Панина.
Ее герой, студент четвертого курса Московской консерватории, в августе сорок первого года добровольцем ушел на фронт, а уже в сентябре получил слепое проникающее ранение в темени левого полушария мозга, осколки – в височной области. Ему повезло: его оперировал известный в стране хирург, из левой височной доли мозга он извлек три осколка, и через несколько месяцев раненый встал на ноги. Правда, уже вскоре у него начались припадки эпилепсии, впрочем, поначалу нечастые, а к тому же это был тот редкий случай, когда больной заранее – за день-два – чувствовал их приближение: начинались головные боли и будто бы немел кончик языка, собственные руки и предметы поблизости по временам казались удлиненно-вытянутыми… Танев, после операции комиссованный вчистую, легко научился распознавать нехитрые эти симптомы и, когда случалось такое, тут же шел к знакомому врачу, брать на неделю бюллетень. Диагноз в бюллетене всегда указывался ложный, и в филармонии даже не догадывались, что Танев – эпилептик. Он боялся, что, узнав об этом, ему запретят выступать с концертами.
Во время припадков и после них оберегала его одна лишь Надежда Сергеевна.
Нужно понять, сколько она вынесла за все эти годы.
Именно она, потому что сам Танев, теряя сознание в начале припадка, никогда не помнил, что с ним бывало, и даже представить себе не мог своих же нечеловеческих мук. Но Надежда Сергеевна видела все и знала: каждый из припадков может по какой-либо нелепой случайности стать смертельным. И к мукам мужа, которые, как ей казалось, с не меньшей силой испытывала она сама, прибавлялось еще и сознанье безысходной ответственности за его жизнь. Никого не могла она позвать на помощь и всякий раз оставалась один на один с проклятой этой болезнью и своим ужасом. А со временем припадки повторялись чаще, уже и сердце Танева начало сдавать, Надежде Сергеевне все труднее становилось приводить его в чувство после каждого нового приступа.
Но странно, головные боли, начинавшиеся у Танева в первые годы в левом виске, там, где было ранение, и лишь потом стискивавшие весь череп, теперь перешли на правую половину головы: только она и болела.
После многих консультаций с ведущими невропатологами и нейрохирургами, Танев решился оперировать правую гиппокампальную часть мозга. Иначе, сказали врачи, больного ждут впереди не только все нарастающие муки, но и с неизбежностью в лучшем случае – скорая смерть, в худшем – полный идиотизм.
Операцию делал тот же хирург, что и первую. Танев перенес ее на удивление легко, но в дни последующие был апатичен, будто бы все вокруг видел, воспринимал впервые, как незнакомое, а потому безразличное. А может, у него просто не оставалось сил физических реагировать на что-либо. Лишь в громадных черных глазах его по временам сквозило удивление, но почти тут же он закрывал их, засыпая.
Надежда Сергеевна не отходила от него ни днем ни ночью.
Заговорил Танев недели через две, и первые слова его были обращены к жене:
– Где мы?
Она объяснила и показала на Панина – он был в палате, – назвав его.
– Теперь все позади, Михаил, все позади, – повторяла она счастливо.
– Да, я понимаю…
С минуту он смотрел на нее просветленно, но вдруг глаза его сузились как от боли, и Танев спросил жестко:
– Но почему ты здесь? Разве мы… разве ты должна быть со мной?
– Ты о чем, Михаил? – ома оглянулась растерянно на Панина. Тот молчал.
– Но ведь Смирнов был в нашем доме? – выговорил Танев с трудом. – Как ты посмела!.. И я ушел вовсе не для того только, чтобы тебя попугать. Я ушел!
– Но ведь ты же вернулся! – с удивлением воскликнула она. – И потом… позже… Я не понимаю…
– Вернулся? Этого быть не может! – он резко отвернулся от нее.
Тут Панин знаками попросил Надежду Сергеевну выйти из палаты, а когда остался вдвоем с Таневым, тихо сказал:
– Вам не стоит волноваться сейчас. Жена предана вам удивительно, и я уверен, со временем все выяснится.
– Да, конечно, – произнес Танев для того, явно, чтоб не казаться невежливым. Но тут же оживился и стал все оглядывать в палате недоуменно и чуть испуганно; так осматривается человек, впервые попавший куда-то.
