Меир Шалев - Русский роман
Параграф третий. Товарищи Циркин, Либерзон и Миркин не будут делать никаких попыток в отношении товарища Фейги Левин.
Параграф четвертый. Товарищ Фейга Левин не будет пытаться…»
Дверь распахнулась, и Мешулам Циркин ворвался в комнату, безумно тряся головой.
— Дай это мне! — крикнул он. — Дай это мне, Миркин, прошу тебя, эта бумага должна быть в моем архиве!
— Иди-ка лучше помоги своему отцу, Мешулам, он сегодня возит сено, — сказал дедушка. — И побыстрее, пока Барух не взялся за тебя.
«Что бы о нем ни думать, — сказал Мешулам Циркин после смерти дедушки, — но Миркин был одним из самых почитаемых людей во всем Движении. Чего удивляться, что все эти бездельники готовы уплатить кучу денег, лишь бы их похоронили рядом с ним. Неплохое завещание он тебе оставил».
Подписав бумагу, трое парней склонились перед Фейгой в церемонном поклоне и спросили, не соизволит ли дама тоже присоединиться. Когда она поставила на документе свою подпись, Либерзон спросил: «А как насчет твоего брата?» Но Шломо Левин печально ответил, что пока еще не решил, «с каким идейным направлением он намерен связать свою судьбу».
«Если тебе так трудно решить этот вопрос, — сказал дедушка, — значит, ты вполне созрел для того, чтобы отправиться на очередной сионистский конгресс и произнести там основополагающую речь по этому поводу».
«Ты всегда можешь присоединиться к местному отделению Партии Учетчиков Дырок от Бублика», — сказал Циркин-Мандолина. До самой своей смерти он прибегал к этому выражению, когда хотел выразить презрение и насмешку.
Шломо Левин с отвращением поднялся и пошел к рабочему общежитию, но на следующее утро понял, что ему грозит остаться в одиночестве и потащился вслед за «Трудовой бригадой» на юг, в виноградники Иудеи.
«Тогда еще не было больших дорог, не было автомобилей, у нас даже лошади не было, — рассказывал мне дедушка. Всю дорогу мы шли пешком, а когда нужно было переходить болота, местные лягушки подсказывали нам, куда поставить ногу».
Левин тащился за ними несколько дней. Они казались ему трехглавым чудовищем. Циркин не переставал играть, и звуки его мандолины «чуть не продырявили мне череп». Миркин задерживал их на целые часы, созерцая медленный танец тычинок в цветках ююбы. Но хуже всех был Либерзон. По ночам он начинал низко и протяжно квакать и не умолкал до тех пор, пока на его теле не собирались жабы со всей округи. «Чтобы обменяться новостями», — доверительно объяснял он.
«Они просто неисправимые пустобрехи, — сказал Левин Фейге. — Они ничего не воспринимают всерьез. У них нет ничего святого».
Рассказывая мне о своей покойной сестре, он то и дело снимал очки и протирал повлажневшие толстые линзы.
«Наш отец велел мне следить за тобой». Эти свои слова он декламировал наизусть, потому что много раз в жизни произносил их и вслух, и в своем воображении. «Оставь их немедленно и идем со мной».
— Мне уже семнадцать лет, Шломо, «и ответила Фейга, — и сейчас я нашла человека, с которым свяжу свою жизнь.
— Кого же? — спросил Левин, с тревогой глянув на трех одетых в лохмотья парней, которые с головокружительной быстротой обрабатывали мотыгами виноградные лозы.
— Я еще не решила, — ответила она, — но нам придется решить. Это будет один из них.
— Они просто валяют дурака Они заставят тебя варить им, чинить их носки и стирать их белье.
— У нас есть устав, — сказала Фейга.
— Они превратят тебя в свою прислугу. Ты не первая девушка, которая взошла в Страну, чтобы пахать и сеять, а кончила в рабочей столовке.
— Но мне с ними весело, — сказала бабушка Фейга. — И они покажут мне нашу землю.
«И это правда, — выдавил Шломо Левин сквозь перехваченное горло. — Яков Миркин действительно показал ей нашу землю».
Сегодня, спустя многие годы после ее смерти, он уже простил дедушке прошлое, помогал ему по хозяйству и играл с ним в шашки. Но дважды в год, в день своего прибытия в Страну и в день смерти сестры, он приходил к ней на могилу «посидеть часок-другой и спокойно по-ненавидеть всех этих великих деятелей и деляг».
Он брел за ними в поселения Иудеи, на рабочие фермы, в долину Иордана и Явниеля. Дедушка рассказывал мне, как они танцевали и голодали, осушали болота, пахали, ломали камень в каменоломнях и странствовали по Галилее и Хурану[36].
— У нас тогда не было Бускилы и Зиса, чтобы доставлять нам почту. И знаешь, как мы получали письма из России?
— Как?
— У Либерзона были друзья среди пеликанов. Они нам приносили.
Я недоверчиво открыл рот, и дедушка сунул в него жесткую зубную щетку, покрытую едкой пастой, и начал энергично скрести мои десны.
— Ты видел, какой клюв у пеликана?
— Аггха… — хрипел я.
— Клюв с мешком. А теперь прополощи рот. Пеликан брал почту в этот мешок и по дороге в Африку останавливался у нас и приносил нам письма и приветы.
Пинес категорически опровергал историю с пеликанами. «Маршруты пеликанов не проходят ни через Изреельскую долину, ни через прибрежную низменность, — сказал он дедушке. Зачем ты говоришь ребенку такие глупости?»
Но дедушка, Либерзон и Циркин не подчинялись законам природы Пинеса. Верхом на мотыгах проносились они над ядовито-зловонным дыханием болот, топорами пролагали себе путь сквозь джунгли удушливых камышей и пырея, и платье Фейги, точно легкое душистое облачко, укрывало их лица тончайшими вуалями преданности. Я видел их — белые пятна над пустынной землей, летят, как семена крестовника. А под ними, внизу, бежит маленький Шломо Левин и кричит сестре немедленно спуститься.
«Ни один из их не осмелился протянуть руку к твоей бабушке. Они лишь непрерывно забавляли ее своими проделками и без конца смешили своими глупыми шутками. А их сладкая кровь защищала ее от всяких малярий и депрессий», — рассказывал мне Пинес.
Они швыряли камни из пращи, как пастушата, пели по-русски водяным птицам, которые прилетали осенью из устья Дона, и мылись только раз в две недели. Каждую ночь они танцевали босиком, а когда вставал день, шли пешком от одного края Страны до другого. «Они могли работать целую неделю и за все это время съесть всего пять апельсинов», — рассказывал я своему двоюродному брату Ури.
Но на Иоси и Ури, близнецов дяди Авраама, эти рассказы не произвели особого впечатления.
«Это еще что, — сказал Ури. — Они забыли тебе рассказать, как Либерзон бегал в ее честь голым по воде Киннерета, и как Циркин ночь напролет наигрывал на своей мандолине на берегу Цемаха[37], так что на заре три гигантских мушта[38], точно завороженные телята, вышли из воды прямо к ногам бабушки, подпрыгивая на своих колючих плавниках, и как наш дедушка пускал по воде плоские голыши, от одного берега озера до другого».
Для пущей надежности я спросил Мешулама, что он думает о словах Ури, но тот сказал, что не знает никакого письменного источника, который подтверждал бы эти легенды.
Мешулам никогда не умел отличать главное от второстепенного. Пинес объяснил мне, что такое случается с людьми, чья профессия — помнить чужие воспоминания. Его организованный по полочкам мозг не понимал порядка предпочтительности. Хождение Элиезера Либерзона по водам было для него явлением того же порядка, что покупка сионистским руководством земель в долине Иордана. Но я собственными глазами видел старого Либерзона, который, фырча и отдуваясь, плыл ночью в деревенском бассейне, доказывая своей жене Фане, что его тело еще сохранило свою молодую силу. А у Циркина пенициллярия была самой высокой и сочной во всей деревне, потому что по ночам старик ходил по своему полю, сверкая в темноте белой головой, и наигрывал нежным зеленым росткам на мандолине. Но про дедушку я не верил. Потому что дедушка все эти долгие годы был влюблен в свою «крымскую шлюху» Шуламит, которая изменяла ему, обманывала его, «спала со всеми царскими офицерами» и все эти годы оставалась в большевистской России.
«Но ведь он женился на бабушке Фейге», — сказал мне Ури, и его длинные ресницы коровы-первородки затрепетали, как трепетали всегда, когда он говорил о женщинах и о любви.
Ури я любил уже тогда, в детстве. Мы сидели на большом клеверном поле в ожидании Авраама и Иоси, которые косили люцерну для коров верхом на лошадях, тащивших за собой дребезжащую сенокосилку. Дедушка и Зайцер жгли в саду сорняки.
— Это не имеет значения, — сказал я. Я знал, что он женился на ней, потому что так решило общее собрание членов «Трудовой бригады». — У дедушки есть подруга в России, и она когда-нибудь к нему приедет.
— Она не приедет, — ответил Ури. — Она уже старая и спит со старыми генералами Красной Армии.
Бабушка Фейга к тому времени давно умерла, а я, живший с дедушкой с двухлетнего возраста, видел, как он по ночам открывает свой ящик, в котором лежали голубые конверты, прибывшие из далекой страны — страны «бандита Мичурина», грязных мужиков и вероломной Шуламит. Потом он сидел и медленно, ничего не перечеркивая, писал ответы, которые не всегда отправлял. Однажды, когда он вышел утром в сад, я нашел на полу, среди урожая записок минувшей ночи, начатое им письмо.
