Эрве Базен - Встань и иди
— Твоего отца я видела неделю назад. А вот с тобой не виделась по меньшей мере сто лет.
— Я практикую в Бордо. Сюда попал совершенно случайно, — отвечает Ренего, не ставший ни полнее, ни разговорчивее.
На очереди Беллорже. Он одет не в традиционный черный сюртук с белым стоячим воротничком, а в серый костюм хорошего покроя — слишком хорошего, — оживленный галстуком гранатового цвета.
— Спасибо, что пришли. Я боялась, что вы не сможете освободиться.
— Признаюсь, мне пришлось выставить одну святошу. Тон не имеет особого значения. Как и еле заметная улыбка на лице с заученным выражением. Без золотых очков, придающих Паскалю Беллорже серьезность, его, можно было бы принять за метрдотеля из крупного ресторана, чья чопорность тем больше, чем важнее его хозяин. Неприязненность, пути которой неисповедимы, подсказывает мне такой вопрос:
— Если я не ошибаюсь, ваш отец тоже был пастором?
Скажите! Маска Паскаля оказалась всего лишь слоем воска, а упоминание об отце для него как источник тепла. Воск плавится. Рот кривится. В желтых зрачках под стеклами очков на мгновение мелькает огонек.
— Да. Именно поэтому я тоже стал пастором, — признается он с озадачивающей легкостью. — Отец всегда этого желал. Однако поначалу я готовился в Сен-Сир.[7]
Непростительная слабохарактерность, испортившая всю его жизнь! К счастью, Паскаль добавляет:
— Он так и не испытал радости увидеть меня на факультете теологии. Поступить туда я решился лишь через два года после того, как он умер.
Это уже лучше. Разумеется, с моей точки зрения. Разве преданность не является пробным камнем? Однако мне придется довольствоваться лишь этим кратким мигом удовлетворения. В дальнейшем мы все трое будем произносить только общие фразы. Мы друг друга настораживаем. Я этого и ждала. Со мной всегда так. Должно быть, от меня попахивает ханжеством. Стоит даже самому непосредственному человеку учуять мой дух, как он тут же перестает быть искренним и впадает в наставительный тон. Ненавидя пустопорожние разговоры, я словно притягиваю их и вынуждена их терпеть, как дикая природа притягивает и вынуждена терпеть роскошные отели.
Я зеваю, досадуя на этот молчаливый сговор. Маленькая голова Паскаля мягко и сдержанно покачивается. Рот изрекает закругленные фразы. Ты, благочестивая змея в очках, шипящая свое назидание! Хотя тебе и не удается зачаровать меня взглядом, тем не менее ты возбуждаешь во мне определенный интерес. Я тебя не знаю; десять — двенадцать фраз, первые — сдержанные, остальные — высокопарные, не позволяют мне вынести окончательное суждение на твой счет. Но и я чую тебя нюхом. Я завидую твоей жизни, так же как жизни Люка, Сержа, Клода (почему бы и нет?) и многих других. Скажем яснее: я завидую не вашей жизни, а вашим возможностям. Признаюсь, это трудно объяснить, и я сама себя еще не до конца понимаю. Я только угадываю. При должной самокритичности. Я вижу, как за всеми моими фантазиями возникает нечто огромное…
— Коктейль?
— Нет, благодарю.
Констанция Орглез, детка, уноси-ка отсюда ноги. Тебе тут больше нечего делать. Разговоры в густеющих облаках табачного дыма становятся все более бессодержательными. Тируан расхваливает преимущества своего олдсмобиля, «купленного в Марокко, понятно! Рассрочка на год, и таможня осталась с носом». В другом углу говорят о спорте: «Я так и ожидал, что Вена побьет Париж». Никакой попытки завязать общую беседу. Никто даже и не попробовал придать этой встрече хоть толику значимости, напомнить об ее цели. Не мне же делать это. Никто и словом не обмолвился о своем жизненном опыте или о событиях, приведших двоих к смерти и исковеркавших жизнь остальных. Серьезные темы под запретом. Может быть, Тируан прав? Может быть, выпуск тридцать восьмого года действительно никчемный, хотя и не в том смысле, какой он придавал этому слову? Кармели дважды выражает его сущность. Люку, ведущему разговор о бесплатной выставке, он кричит:
— Брось! Не стоит лезть из кожи вон! Пять минут спустя он говорит о товарище, который преуспел в жизни:
— Этому мерзавцу везет!
Бессилие и зависть… Еще немного, и я окончательно задохнусь в этой затхлой атмосфере. Несмотря на то, что паровое отопление работает, у меня по телу бегают мурашки. Кто-то сказал, что для души нет ничего страшнее холода. Бежим от Тируана, от его эскимосской рожи.
— Прощайте!
Я удираю, тяжело прихрамывая, хватаясь за все, что попадется под руку. Теперь это уже не имеет значения. Миландр еще остается. Невозможно избежать руки Бертиль Кармели, которая намерена проводить меня до ближайшей остановки такси. Едва я успела перешагнуть порог, как услышала скрипучий голос Тируана:
— Вы не знали, что эта задавака — хромая? Я жду, что ответит Люк. Он не отвечает. Зато Нуйи взрывается:
— Однако она простояла час на ногах, чтобы ты этого не заметил. Сними шляпу, Тируан!
8
Я смотрела в окно, стоя в своей любимой позе: прямая, как бамбук, прижавшись носом к стеклу. Предположим, что я думала… Да или нет? Неужели в моем мозгу и вправду зародилась некая мысль? Мне следовало бы одернуть себя: «Сорвиголова! Ведь ты бросаешься в чащу добрых намерений, как девочка-скаут в плиссированной юбочке! Махни рукой на них, на эти ничтожества; пусть себе ни черта не делают. Что за болезнь — ввязываться в дела, которые тебя не касаются!» Я всхлипывала, все теснее прижимаясь носом к стеклу. Эта болезнь — мое здоровье. Я всхлипывала и с завистью смотрела, как в доме напротив…
Напротив, через дорогу, этажом ниже дочери фининспектора Рюма, одетые в шорты, занимались перед открытыми окнами гимнастикой. Безликий, мягкий и все-таки непререкаемый голос Робера — одна сорокатысячная доля голоса Робера Рейно — сгибал их и выпрямлял, бросая в эфир указания:
— Раз — подняться на носки. Два — присесть, опуститься на пятки. Три — выпрямиться.
Счастливицы! Их легкие движения вызывали у меня раздражение и зависть. Их маленькие зады в белых штанишках поднимались с плавностью лифта. А Рейно, другой счастливец, продолжал командовать. Вот идеал, к которому должны стремиться те, кто мечтает о голосе, убеждающем без навязчивости и воздействующем на волю так легко и спокойно, что никто и не замечает приказа. Намотай это себе на ус, Констанция. Радио гнусавит:
— Поднять согнутые локти на уровень плеч… Теперь круговые движения локтями. Классическое упражнение. Бывало, учитель физкультуры всегда кричал нам: «Реже! Что вы зачастили, как утята крыльями!» В окнах напротив руки со здоровыми суставами двигались в правильном темпе. Но меня раздражала уже сама их дисциплинированность. «Ну, куколки, довольны вы своими бицепсами, трицепсами и плечевыми суставами? Но я-то знаю, что вы собой представляете. Маленькие бездельницы, сидящие на шее у папы с мамой. К тому же поговаривают, что вы порядочные вертихвостки. Спортсменки — и только. Какое прекрасное занятие — спорт, он позволяет размяться тем, кто засиделся. Двигаешься вместо того, чтобы действовать… Да, конечно, зелен виноград. И все же, когда я не была паралитиком, когда я, переплывая бассейн, обгоняла вас на метр, у меня была при этом еще и голова на плечах… Да! У меня были еще и другие стремления!»
— Всего хорошего. До завтра!
Робер Рейно умолк. Катрин Рюма, старшая из сестер, подскочила к окну — у нее крепкие ляжки и грудь весело подпрыгивает под тонкой майкой. Катрин — моя знакомая по водному клубу.
Я успела открыть окно, прежде чем она закрыла свое.
— Кати!
Девушка подняла на меня свои глаза, яркие, как цветок шафрана.
— А-а, это вы. Станс.
Спасибо. Я люблю это уже забытое ласкательное имя, которое ассоциируется у меня не с поэтическими стансами, а с солидным stare[8] латинских переводов той поры, когда я твердо стояли на обеих ногах. Это было — увы! — это было десять лет назад! Я перегнулась через подоконник.
— Ну и ну, душечка, стоит ли жить по соседству, если видишься так редко?
Катрин подняла круглое плечо и безразличным голосом пробормотала:
— В самом деле.
Ей было на это наплевать. Она держалась очень мило, но ей было наплевать. Не знаю, с чего она мне вдруг понадобилась. Первый предлог завлечь ее — как полагается, самый примитивный — показался мне отличным:
— Вы по-прежнему собираете марки?.. Кажется, у меня валяется несколько штук. Знаете, я и марки…
Улыбка Кати озарила всю улицу. Я распекала себя:
«Балда! Ты не заманишь ее наверх! Она живет в квартире, а ты — в мансарде. Что касается марок, то покупка пакетика в „Рае филателистов“ на улице дю Пон станет тебе в пятьсот франков. И ради чего, господи боже? Для кого? Всем известно, что эта Катрин, как и ее марки, малость… погашена. Прекрасное пополнение! Прекрасное пополнение, вполне гармонирующее со всем остальным. Калека-ребенок, безликий священник, мошенник, куколка с неверным сердцем, не считая горе-художника… полный комплект. Моя коллекция тоже пополняется». И тем не менее я была очень довольна. Крикнув: «Я тебе их пришлю!», я закрыла окно, повторяя навязший в зубах припев: «Ты не плачь. Мари…» Затем я спросила себя:
