Галина Щекина - графоманка
— После того, как ты жениха для Синди не купила, я уже сколько раз ходила в магазин и гуляла с ребенком. Учти, я все тебе делала, а ты мне нет, мамочкин.
Она села на качели и подавала мальчику указания, как и куда надо влезть, на какую высоту… А Ларичева не понимала, куда делся файл. По поисковику обнаружила в противоположном конце. Вспомнила, набрала в грудь побольше воздуха, и… Через полчаса обнаружила, что все пошло латынью! “Не мой день, явно!”
В это время Ларичев подозрительно долго рылся в шкафу.
— Слушай, муж! Давай рубаху поглажу.
— Не надо.
— Так ты уже второй раз отнекиваешься. В чем ходишь-то? Давай.
— Нет и нет, тебе говорю.
Ларичева вынырнула из рукописи и прибежала заглянуть в шкаф.
— В чем дело? — закипая, спросила она.
— Да ни в чем. Чтобы их погладить, надо постирать сначала.
Ларичева сгорела…
На улице было ясно и жемчужно. Зима плавно переходила в весну. Воробьи оглашали двор стереофоническим свистом. Можно бы пойти с детьми в парк, не морить их то и дело рядом с помойками. Но кто будет варить, печатать, стирать? Сцепила зубы, завела стиральную машину. Пришла Забугина, принесла косметику.
— Чем же я буду платить? — ужаснулась Ларичева.
— Подарок! — Забуга ликовала. — В честь того, что ты вышла из пещеры. Наши духовидцы вечно призывают выйти из пещер, а сами оттуда век не вылезут… Ну, давай, рассказывай…
— Он говорил о человеке вдвое старше себя, но так свободно, быстро, как отличник на экзамене! Неужели специально, чтоб я записала? Но в таком виде все равно нельзя, это же пулеметная очередь, обстрел цифрами, как из револьвера. Что обкатанные шары — громыханье да гул. Конечно, события — это продолжение характера, но все равно! Не одно и то же, что живой человек. С его минусами, с едой, какую он любит, с нерожденной любовью и раздавленной мечтой… Господи, живой человек! А он мне про какой-то памятник! Мол, нечеловечески сильный, упрямый, разбивался до хруста, а побеждал. Знаешь, этот штамп многоборья мне еще в школе надоел. Я сама была отличницей, но какой ценой! Медлительная, мечтательная ворона, я по шесть часов уроки делала. Мне не хотелось, но иначе бы я опозорила родителей. Да они же еще считали меня ничтожеством. Я всю молодость страдала оттого, что делала себе наперекор, поэтому сначала слушала его в жуткой тоске. Но потом поняла, что тут дело не в нажиме, не в насилии. Кто может изнасиловать Батогова? Он сам по себе титан… Он просто не хотел! Не хотел, не умел по-другому!
Забуга смотрела на Ларичеву с великой жалостью. Так смотрят на смертельно больных людей, приговаривая, что они скоро выздоровеют.
— Деточка, успокойся. Тебе можно вопрос задать? Ты на свидание с кем ходила? С Батоговым или Нездешним? Ты или дрепнулась на литературной почве или, прости, слишком круто забираешь… Ведь ты сказала, что Нездешний делает тебе знаки… Потом я уехала в командировку, приехала, а ты буквально бредишь. Тебя нельзя ни на один день оставить…
— Да что ты обижаешься, не пойму. Я же сама ничего теперь не понимаю. Для меня и Нездешний долго был стоумовый, а тут он со мной как с равной говорит, в гости к самому Батогову засылает. Знаешь, он сначала хотел проводить меня до дома, но потом… Потом… Смотри, я шустро ставлю скоровару под струю, и как только она свистанула паром, потом через десять минут туда плюхаю картошку с морковкой, и они муркают на тихом огне. Все, еще через десять минут будет готово… А у тебя скороварка валяется без дела… Как ты можешь, я не понимаю. Сейчас слетаю в ванную, вытащу тряпки, покидаю вторую партию и снова прискачу. Подождешь? Ты в окрестностях детей не видала?
— Видала, видала. Звать будешь? Или, может, по рюмочке?
— Ну, уж! Я должна хотя бы ребенка уложить!
— А я тогда к портнихе не успею.
— Ладно, придется все делать параллельно. Пить, стирать, кормить. Жалко, что нельзя заодно и печатать.
— Так что там было с Нездешним? — досадливо напомнила Забугина, возясь с нарядной бутылкой.
— Ой, Забуга. Внешне все как будто ради Батогова. Нездешний поймал меня на том, что мне захотелось писать книгу. Ну, и много кое-чего порассказал. А потом мы зашли, будто между прочим, к Батогову.
— Который легенда отрасли?
— Который, да. И получилось как бы само собой, что я Уже Пишу Книгу.
— Ты чокнулась.
— Ничего не чокнулась. Я хотела возмутиться, что об этом рано говорить, но Нездешний — он таким мягким голосом пояснил, что кое-какие воспоминания уже легли в основу, а главное — личный контакт с героем повествования. На этом месте сам Батогов мне руку, понимаешь, поцеловал… Не могу.
— Я-то думала, тебя другой человек поцелует. И в другое место…
— Да! Губернаторов позавчера меня поцеловал в шею! Теперь-то я поняла, что такое поздороваться с Губернаторовым. Полдня туман в глазах, нерабочее состояние. Вот почему после Губернаторова ты плохо занимаешься отчетом.
— И ты до сих пор молчала, паразитка Ларичева…
— Чем же тут хвастаться?
— Как чем? Полностью другое лицо, другое поведение. Веселая такая и вообще… Творчество влияет на любовь, или, может, наоборот? У меня много любви, но творчества нет. Мне любовь с неба падает…
— Да ну! Не от этого…
Пришли дети, Ларичева погрязла в технологическом процессе раздевания, обеда, укладки. Забугина засучила воланчатые рукава ярко-алой блузы с напуском и скрылась в ванной. А когда Ларичева вышла из детской, Забугина уже сидела на кухне и подкрашивала губки.
— Давай еще по одной, и я упорхну.
— Как, уже?
— Меня ждет портниха, а тебя труды Пимена. Пиши святые летописи. Я там все выжала, осталось прополоскать.
— Забугочка, ты что такая клевая? И новую кофту не жалеешь.
– “Женщина скажет… Женщина скажет… Женщина скажет — жалею тебя…” А вот там возле машинки — это у тебя для союза или для летописи?
— Для союза я все никак не закончу! А вот послушай тут кусочек…
— Так что ж ты — одно не закончила, за другое хватаешься?.. С отчетами и то нельзя так.
— Забуга, молчи, слушай, вот тут я его личную авторскую речь записала… “Мы пришли в жизнь с зашоренным сознанием, поэтому, когда началась так называемая оттепель шестидесятых, многие не могли сориентироваться. Показалось слишком дико! Наше поколение особенное не потому, что оно наше. А потому, что целый ряд событий прошел мимо — например, война, — зато последствий мы хлебнули сполна. Военное детство, бедность, голод, привычка обходиться без самого необходимого и терпеть, терпеть. Жестокая диктатура воспитания, до предела насыщенная идеологией — все это давило как пресс. Помню учебники литературы с крестами на портретах Блюхера, Тухачевского, Демьяна Бедного… Везде долбили краткий курс ВКП(б) и биографию Сталина. Выучив это, можно было ничего не учить. Философский словарь объяснял, например, что кибернетика — буржуазная лженаука… Представьте же теперь запрограммированных на подвиг фанатиков в обстановке оттепели. Стали рваться в бой. Понимали — надо все менять, но как? Начинали биться. Упирались в стенку. Потому что при неких благих приметах осталось главное — осталась прежней государственная система. В этих условиях сделать было ничего нельзя… Поймите, это же трагедия: заложить положительную программу жизни и одновременно полную невозможность ее реализации. Я тут не имею в виду приспособленцев. Всех людей я делю на три категории: нытики (возмущались, но ничего не делали), приспособленцы (работали для личной пользы), и трудяги (работали, даже если не получали результатов). Себя отношу к последним.
Борцы? Были и такие, что шли против системы в целом. Но это были единицы. Их, как правило, ломали. А для меня это не годилось. Я должен был дело делать. Стоять у амбразуры мне было просто некогда…”
Здесь Ларичева запнулась. Она вынуждена была, потому что натуральным образом плакала. Забугина тут же протянула рюмочку, предварительно вытерев Ларичевой нос своим платком.
— Чего ж ты ревешь?
— Он бесподобный.
— А ты-то при чем? История и без тебя свершится. Почему ты всегда суешься, куда не надо?
— Нездешний говорит…
— Так пусть Нездешний его любит по гроб жизни и летопись пишет. А твое тихое дело — отчеты составлять. И составляй. Это шанс заплатить за костюм из АСУПа, отдать долги…
— Купить парня для дочкиной Синди…
— Вот-вот. А ты что делаешь? Ну, смотри, ты вкалываешь день и ночь. А кто это оценит? Ты взваливаешь на себя черт-те что. Надрываешься. Ревешь. Меня, вот, это больше беспокоит. Ты становишься какой-то истеричной. Нет бы пришла в себя, накрасилась, прибралась, сходила с детками в театр… Ты ходишь с детками в театр?
В ответ раздалось сморкание.
— Не, не хожу. Когда же мне ходить?
Забугина тяжело вздохнула и встала.
— Понятно. Материнский долг, стало быть, не выполняешь. Как и женский. Кажется, ты ничего не поняла насчет Губернаторова.
