Алексей Колышевский - Афера. Роман о мобильных махинациях
– Н-да, – протянул я, действительно впечатленный уровнем его «работы». – Я никогда не питал иллюзий насчет сохранения банковской тайны в этой стране, но чтоб настолько… Признаюсь, что я поражен. Как это у вас все так точно сходится?
– У меня, как в лаборатории, – самодовольно ответил Бирюков, – все подсчитано и записано вплоть до времени работы каждого банка. Первый открывается в 8, придется вам поторопиться.
– Вы за мной заедете?
– Да я уже давно здесь, у вашего дома. А дверь стерегут двое моих ребят. В окно вам не сбежать.
– Да я и не собираюсь. – Я подошел к окну и увидел черный микроавтобус. Я точно видел его раньше перед нашим бизнес-центром, но никогда не думал, что это штаб-квартира Бирюкова. Удобный.
– Жду, – буркнул он и отключился.
…За несколько часов, проведенных в микроавтобусе я, как мне показалось, состарился. Здесь, помимо Бирюкова, присутствовали двое крепких ребят, похожих на узурпировавшего мои тапки Вадима, и человек в мундире прокурора. Человек этот время от времени внимательно поглядывал на меня. В конце концов, я спросил, что он делает здесь и зачем принимает участие в этом мероприятии, носящем, по моему мнению, сугубо частный характер.
– Я представитель Следственного комитета, – вежливо ответил человек в мундире. – И у меня есть ходатайство по возбуждению против вас уголовного дела. Также я имею еще одно ходатайство, которое отменяет предыдущее…
– Прости, что перебиваю, Толя, – вмешался Бирюков. – Вы, господин Картье, благодарите Кирсанова за его невероятную к вам доброту. Если бы не это обстоятельство, то сидеть бы вам сейчас в камере с двадцатью гомосексуально настроенными уркаганами.
– Короче говоря, в том случае, когда я лично удостоверюсь, что вы сдали все, что было вами нажито незаконным путем, я вам оба эти документика отдам, и делайте с ними, что хотите, – подытожил прокурор. – Если человек раскаивается в содеянном и добровольно согласен вернуть украденное, то не к чему такого в тюрьму сажать, да еще и к гомосекам. – И он вдруг неожиданно подмигнул Бирюкову, а тот ему ответил в той же манере.
…Я все отдал. Все, что у меня было. После их экспроприации моя личная капитализация составляла триста долларов и семь тысяч рублей, что лежали в бумажнике. И все. Ну, пожалуй, еще немного на кредитной карте VISA. Прокурор действительно вернул мне два «документика», и я, не глядя, разорвал их в мелкие клочки. Бирюков не скрывал своей радости, сиял, словно начищенная мелом бляха. Интересно, сколько ему достанется от этих денег. Каков его интерес? Не может быть, чтобы он провернул такую работу за просто так. У меня появилось дикое желание позвонить Максу, уточнить, сколько именно, по его мнению, я должен вернуть. Ведь быть такого не может, чтобы ищейки Бирюкова выявили все случаи моего взяточничества. Ведь без копейки меня оставили, суки! Рука уже потянулась было за телефоном, но я представил себе лицо Макса, как он сидит и покуривает, выпуская красивые колечки дыма, и расхотел не то что звонить ему, но даже и вспоминать о нем. Он теперь для меня небожитель, бог-олимпиец. Куда мне до него? Я и раньше-то был от него далеко, а теперь мы с ним люди из разных миров, которые больше не должны столкнуться даже с самой малой вероятностью. Богач и бедняк, принц и нищий, Золушка и… Сколько банальных сюжетов для великих книг, не так ли? Кирсанов и Картье: непридуманная, мать ее, история из жизни.
Пересчитав мои-не-мои деньги, Бирюков бросил в портфель последнюю пачку купюр, перетянутую желтой резинкой. Я на всю жизнь запомнил цвет этой резинки. Затем он как-то особенно противно крякнул, потер руки и, весьма довольный собой, уставился на меня:
– Ну-с… – сказал он, будто школьный учитель. – И что же вы, мсье, намерены делать дальше?
Мы сидели в микроавтобусе, двери были закрыты. Я не спешил отвечать ему. Вместо ответа попросил, чтобы меня выпустили. Зачем я им теперь?
– Ну что ж, – развел руками Бирюков, – на свободу с чистой совестью, как говорится. Эй, парни! Откройте там, пусть он идет.
Соскочив с подножки на асфальт, я сделал два-три шага, затем обернулся, увидел несколько пар глаз, насмешливо следящих за мной. Такие глаза бывают только у недалеких людей, для которых закрыто даже самое ближайшее будущее. Они только и умеют, что наслаждаться своим сиюминутным триумфом, совершенно не представляя, что он действительно недолговечен. Не знаю, что на меня нашло, скорее всего характер перегнул ситуацию в свою сторону, но только я остановился, выставил вперед ногу и крикнул этой своре:
– Эй вы! Спрашиваете, что я намерен делать дальше? Отвечаю! Жить я намерен! Жить так, как ни один из вас не умеет. Деньги – прах, их нетрудно нажить, и не в них счастье. Я в это верю, а вы нет. В этом разница между нами. Желаю вам, товарищ Бирюков, употребить бабло на пользу. Пусть вам даст развратная нимфетка пятнадцати лет, так хоть будет что вспомнить, когда вас хватит инсульт и вы станете ссать под себя. Пока!
И, не дожидаясь их реакции, которая могла быть для меня довольно болезненной, я очень быстро, не оглядываясь, ушел. Никто не погнался за мной, и никто из них ничего не сказал. Они позволили мне это «последнее слово», они знали, что так положено. Всегда давайте возможность высказаться тому, кого вы отправляете в свободное плавание налегке. Возможно тогда, именно в этом случае, он не вернется к вам с большой флотилией, не сожжет ваш город, не разграбит его, пощадит ваших женщин и не предаст огню ваш скарб – словом, не станет вам мстить. Поступайтесь малым ради сохранения всего. Слово – пустяк. Пусть тот, кто пал, скажет его и убирается ко всем чертям.
2
Офис Штукина меня не удивил. Примерно вот такое здание – бывшего совкового учреждения «Стальконструкция», ныне населенное множеством контор, конторок, конторишек, – я себе и представлял. Я вышел из троллейбуса, закурил и окинул взором длинный, серый пятиэтажный дом, в котором мне предстояло трудиться. Решетки на окнах, уродливый фасад, бесстыдно выпятивший плохо заделанные швы между панелями, местами ржавые подтеки. Чтобы хоть как-то прикрыть убогость, пятиэтажку окружили кольцом голубых елей, и они немного отвлекали внимание на себя, скрывая старческую наготу здания почти до второго этажа. На этом фасаде прекрасно бы смотрелся огромный намалеванный белым по красному лозунг «Мир, Труд, Май, Слава КПСС» или что-то в этом роде. Помусолив сигаретку, я двинулся к входу и после недолгих препирательств с дежурным барбосом в униформе очутился в вестибюле. Здесь стоял бюст почетного академика Шухова с гипсовым нервным лицом. Кажется, этот человек построил ту самую башню на Шаболовке. На этом торжественность вестибюля заканчивалась. Превращая его в предбанник, теснились вдоль стен аппараты по раздаче горячей еды, кофе, чипсов и шоколадных батончиков. Возле одного из вскрытых аппаратов стояли трое мужичков, вид у них был озабоченный. Один из них был очень толст и держался несколько обиняком, а двое других чернявы, подвижны, беглоглазы. Открытый автомат являл миру запыленное нутро свое, где на транспортерах лежали упакованные в пластик готовые блюда. Прямо на полу перед аппаратом стояла большая белая картонная коробка, в ней разноцветные коробочки поменьше. Мне стало любопытно, я подошел поближе, так как с детства люблю всякую технику и страдаю вполне объяснимым у мужчин заболеванием – «желанием узнать, как же это работает».
– Ну вроде влезают ваши мозельские пироги, – с явным облегчением произнес один из мужичков, закончив копаться внутри автомата. – Сейчас попробуем разогреть.
Слова эти были, по всей видимости, адресованы самому молодому из трио, собственнику белой коробки. Вместо ответа он почесал массивный живот свой в области пупка, выпятил нижнюю губу и несколько раз кивнул.
– А, с-скаж-жи, с-сколько у н-них срок г-г-годности? – запинаясь на каждом слове, спросил третий.
– Пока замороженные, то девяносто суток, а после разморозки дня три, – как-то нехотя, словно делая одолжение, ответил молодой толстяк.
– Т-три дня м-маловато, конечно, – в скорбной задумчивости произнес заика.
– А вот бы дней десять! – подхватил его напарник, вылезая из аппарата и зачем-то потирая левую мочку. – А? Не заплесневеют они?
– Да хоть двадцать, – равнодушно бросил толстяк, – на упаковке все равно написано только про девяносто суток. А заплесневеть не должны вроде. Мы в офисе проверяли – при комнатной температуре их на месяц оставляли, так хоть бы что. Стоят. Чему там портиться-то? Химия одна.
– Раз так, то мы у вас будем покупать ваши мозельские пироги. По рукам. Хорошо, что здесь столовой нету, а сладенькое народ любит, – радостно потер руки «аппаратный» бизнесмен. Тот, который не заикался.
Заика же был, по всей видимости вследствие своего недуга, гораздо более минорен. Он скептически посмотрел на яркие упаковки, высказал что-то совершенно неразборчивое. Но тут я увидел Костю, быстро идущего по коридору навстречу мне. Завидев меня, он поднял руки так, словно фанател на хоккейной трибуне, издал нечто среднее между «йоу» и «вау» и ускорил шаг. Его поведение представляло собой разительный контраст с вальяжной манерой Кирсанова с его убедительным барством. И вот что интересно: мне гораздо более импонировала, более привычна была солидность Макса, то, как он отвергал всякое панибратство, чем вот такое наигранное, как мне казалось, дружелюбие. Не должен так себя вести начальник, иначе на плечах его быстро окажется седло, а уши вытянутся и покроются серой шерсткой: ни дать ни взять – Осел Ишакович Баранов собственной персоной. Нет в бизнесе демократии, и слава богу. Тот, кто этого не понимает и пытается заигрывать с сотрудниками, очень быстро окажется в заднице. Чем больше ты даешь людям того, на что они не должны рассчитывать, тем больше они ненавидят тебя, ибо человек по-настоящему ценит только то, что дается ему нелегко, чего он достиг самостоятельно.
