Вячеслав Дегтев - Последний парад
Никакого крупного рогатого и даже мелкого парнокопытного скота там сроду не бывало, днем с огнем не сыщешь — нету его и в заводе, и духом скотским не пахнет. А пахнет, благоухает там даже не «Шипром» каким-нибудь, а исключительно «Шанелью № 5», на худой конец «Мисс Диор» или «Версаче», где слышатся ваниль с жасмином, миндаль с бергамотом, нигелла, земляника и розовое масло, а также — шоколадное масло и прованское. Да и в самом деле, на что они нужны, все эти коровы, быки и свиньи? — разве что всевозможными своими миазмами растворять, разбавлять благовонное благорастворение воздухов благородное? Тем более, что ежедневно идут там дожди молочные, четырехпроцентной жирности, в условленный час, а именно с двух до трех, — знай только собирай молоко в емкости. Колбас же всевозможных, от ста семнадцати до ста двадцати двух сортов, столько, что они обычно развешаны прямо по плетням и заборам.
Зато с рыбкой приходится потрудиться. Тут уж как в пословице… Рыб же всяких в реках и прочих водоемах превеликое множество. И белуги крутобокие, и осетры острорылые, и караси жироистекающие, и карпы, мастера шкворчать на сковородке, и красные рыбы всевозможные, горбатые и икряные, и белые, царские; а для особых гурманов килечка есть и бычки. Сами, стервозы, плавают этак себе в томате…
И блаженные жители благословенной той страны ловят рыбку исключительно удовольствия ради, прямо не выходя из домов — через окна распахнутые или через двери раскрытые, иногда даже не вставая с постели. Оченно, знаете ли, благородно-с это у них получается. И ловят на что хочешь, на все берется, даже плевать не нужно на наживку, а если наживку лень насаживать, так рыба клюет прямо на голый крючок, успевай только снимать.
А вдоль шоссе ягод всяческих и фруктов валяется, что грязи; дороги и тракты приходится метлами и лопатами расчищать от винограда, абрикосов, алычи и малины, иначе невозможно будет проехать; а из-за обилия бананов, дынь и арбузов, например, поезда, случается, сходят с рельсов. Приправ же всяческих, имбирю, корицы, перцу, хмели-сунели — что твоего сору, как попадешь в такое место, не прочихаешься.
А кто охотник до горячительных и иных веселящих напитков, так и тот никаких препон не испытает — пей, сколь душе угодно! Есть речка, весьма обширная, с водочкой, так и называется «Сучок», есть источники немалые с виски и с коньяком: в одном рукаве там коньяк армянский, в другом — французский, знатоки подскажут, где можно зачерпнуть «Наполеона»; есть ручей джина с тоником; есть и без; имеются также потоки малые, для любителей, с ромом, текилой, а также с «червивочкой»: там тебе и «Солнцедар», и «Агдам», и «Плодово-ягодное», и «Рубин» с «Улыбкой»! Есть также канавы с самогоном, бузой и чачей наикрепчайшей; есть даже водопадик «Ностальгия» — с тройным одеколоном. Все напитки самородные, саморазливанные, но есть также и в бутылочках. И, главное, бутылочки пустые (даже с выщербленными горлышками) принимают все киоски безропотно круглые сутки, и стоит тех косков видимо-невидимо, на каждом, почитай, углу.
Итак, выбрал напиток. Зачерпывай, наливай смело, без оглядки, ментов там сроду не бывало, даже слова такого в заводе нетути — и опрокидонсом ее, родимую, хоть рюмку, хоть две, да хоть стакан, или два, можно и три; не возбраняется и повторить. Повторяй — никто тебя за рукав не дернет, над ухом не зашипит, дыхнуть не заставит, даже не посмотрит выразительно, или же с укором, — все только и будут, что говорить умильно, прижимая в восхищении к груди руки: ай, да парень! Как он ловко-то ее, мамочку…
А кто захочет пивка — препятствия не испытает. Пива там целое болото. И в разных концах пиво разное: тут тебе баварское, тут «Клинское», тут «Толстяк» а там — «Старый мельник», — возле старой, стало быть, мельницы.
А как напьешься да наешься деликатесов разных, дойдешь, как говорится, до кондиции, тут самое время и вздремнуть. Никто тебе в деле этом благородном не помешает, ни-ни, ни в коем разе, ни жестом, ни словом, ни взглядом, ни намеком не дадут понять, что они на этот счет иного какого-нибудь мнения. Ложись, почивай на здоровье, сколь душеньке угодно. Подушки мягкие, лебяжьего пера, перины нежные, гагачьего пуха, одеяла-пледы невесомые, мохеровые, покои прохладные, благовонные, белье крахмальное, хрустящее. Ни комаров тебе, ни мух, ни клопов, ни тещи назойливой. Можно и девушку сенную или горничную кликнуть — опахалом, например, тебя пообмахивать, ботиночки расшнуровать, или, скажем, пяточки пощекотать, — никто неудовольствия не покажет, ни-ни, ни синь пороху, все только и будут делать, что улыбаться и в точности выполнять твои прихоти, капризы и желания, и чем они будут изощреннее, тем большую радость будут изъявлять все и всячески ее демонстрировать, чтоб тебе приятно было.
А как натешишься, насладишься властью своей, да отдохнешь, и лишь проснешься — тут уж готовы тебе похмельных рассолов посудины емкие, холодных, пенистых квасов, кислых и сладких, и полусладких, и шипучих и нешипучих, компотов, морсов, лимонадов, узваров и сбитней различных прохладительных, высоковитаминных и весьма пользительных. Тут тебе и соленые рыжики, и грузди, и маслята, и капустка хрустящая, и огурчики малосольные, и яблочки, антоновка и воргуль, моченые, и холодец с хренком — премного всего, высшего качества и всегда готового к употреблению.
А ежели, к примеру, на работу все-таки вдруг потянет (желания бывают разные!), если очень уж захочется, вроде как закон соблюсти, типа, долг исполнить, то и тут никакого тебе препону: иди, братан, вкалывай, выполняй, значится, долг перед Родиной. Дело святое, и мы с понятием! Придешь, отметишься, в домино или там в картишки разок-другой перекинешься в курилке — и свободен, гуляй смело, честно смотри гражданам в глаза. Можешь еще сфотографироваться с лопатой или с мастерком — это уже потянет на ударника капиталистического труда!
А зарплату там плотят кажын божий день, и регулярно. Как поработал в поте лица — так и в кассу. Хочешь мелкими, хочешь крупными огребай. Хочешь, бери драгметаллами или редкоземельными каменьями, хочешь — ценными бумагами. Бумаг тех полезных — прямо завались, кипы по углам. Хочешь — «МММ», хочешь — «Хоперинвест», есть и «Тибет» с «Империалом». Хоть в банке их держи — вклады возвращаются неукоснительно, до копеечки, по первому требованию, — хоть дивиденты получай, хоть ренту, хоть сливки, хоть пенки снимай, хоть купоны стриги. Да хоть стенки обклеивай, заместо обоев — полное твое право…
x x x— Да, хороша страна Гурмания, ничего не скажешь. Хоть и не выпускают, пока не наберешь вес в сто двадцать килограммов. Ни-ни! Сто двадцать — и баста! Такое у них там законодательство… гурманное.
С этими словами рассказчик, которого звали «Педагог», обтер коркой хлеба стенки консервной банки из-под килек в томате и бросил ее в угол, где уже лежали несколько банок из-под «Завтрака туриста» и пара флаконов из-под «Тройного», которым мы похмелились, и стал греметь своими «нестандартными» бутылками, которые ему было жаль выбрасывать и потому их у него скопился уже целый мешок, и он все надеялся найти такой киоск, где бы их принимали.
— Эх, попасть бы в ту страну еще разок, хоть на недельку. Давненько уж не бывал… — вздохнул Педагог, способный спрятаться за швабру. — Да, пожалуй, и трех дней хватило бы.
Присутствующие в теплотрассе, стенки которой были оклеены акциями «Властилины», переглянулись: во гад, а?! Все ему мало! Тут хоть на денек бы… На него хоть глюки приличные находят — страну Гурманию посещает. А тут — то с прокурором встреча, то с чертями, то людоеды за тобой гоняют… Эх, хотя бы разок взял кого-нито с собой в страну Гурманию, жлоб неблагородный! А еще — педагог!
НА ЛЬДИНЕ
Все у меня не как у людей. Все у меня случается не вовремя. События вдруг начинают валиться одно на другое, наслаиваясь, как снежный ком. То неделями, месяцами ничего не происходит, никаких известий и новостей, а то… Если начинают приходить письма, то сразу штуки по три, и так несколько дней подряд, прямо как прорывает их откуда-то. Или пойдут какие-то предложения — так по нескольку за день. Я уже и привык к этим выкрутасам судьбы.
Неожиданно позвонила первая любовь. Приезжай, говорит, хоть посмотрю на тебя — ведь десять лет не видались. Да, подтвердил я, в самом деле, десять лет. Может, в последний раз и увидимся… Она вздохнула при таких словах и добавила: что-то все думается о юности, о роковой ошибке. Какие тогда были дурные… Да, жизнь мелькнула, согласился, вроде вчера все было, а вот и по пятому десятку уже разменяли.
Приезжай, опять зовет она, поживешь в гостинице, а я к тебе на несколько часов вырываться буду каждый день. На дольше не смогу — семья, дети, муж, ты уж извини. Но увидеть тебя хочу, так хочу — как перед смертью. Ладно, пообещал я, попробую что-нибудь придумать.
Но так и не «придумал» ничего. До сих пор.
