Тони Дювер - Рецидив
Меня могут упрекнуть в оппортунизме. Но это не помешает мне покупать на свою маленькую зарплату сказочные оргии, рискуя тем, что меня публично унизят, ограбят или обдерут. Я полагаю, что у этой откровенности есть хорошие стороны, и, смирившись с репрессиями, буду высасывать брюхо у тех, кто высасывает кости и даже лишается приятных поводов для ненависти, если рядом нет педерастов, которым они продают потоки своих чресл, а также свои мордашки, в них я узнаю собственную скорбь, ведь голодающие так похожи друг на друга, хотя некоторых и презирают больше прочих.
Ах, если б мы стали на одно лицо, подцепив у них какую-нибудь болячку! Тогда я поселился бы там, жил с ними их жизнью, и продажные тела связались бы братскими узами. Я тоже торговал бы собой или, скорее, мой инстинкт жителя Запада и христианина пробудил во мне талант сутенера, что обеспечило бы комфортное воспитание и сексуальные льготы.
Я бы устроил для себя гарем из детей, подростков и юношей, состарился там, обрюзгший и красномордый, и перецеловал столько губ, отдуплил столько жоп, принял в себя столько спермы, что превратился бы в огромного жирного будду со сморщенным хуйком, спрятавшимся под пузом. Когда же, наконец, не останется ни одного ребенка, которого я не осквернил, и ни одного мужчины, чей член не засунул в свои глубинные складки, я умру, и изо всей этой протухшей спермы на моей могиле вырастут огромные лилии, в которых приютятся лобковые вши.
Так я достигну еще на этом свете нашей главной цели: презираемый, эксплуатируемый и унижаемый по примеру других, я пройду через весь тот ад, ничтожной причиной которого был.
Он взял сдачу, пачку сигарет и вошел в зал ожидания. Никого.
Он снял защитную пленку, открыл пачку, вытащил сигарету и вставил в правый угол рта, поискал спички, нащупал коробок в левом кармане брюк, расстегнул плащ, слегка вытянул ноги, чтобы ткань отлипла от кожи, и засунул правую руку в соответствующий карман, достал какой-то предмет, снова застегнул плащ, оставив нижнюю пуговицу расстегнутой, провернул колесико зажигалки, вдохнул огонь с первой затяжкой, выдохнул дым через ноздри, экономно расходуя топливо, хоть это было незаметно на расстоянии, убрал спичечный коробок в левый карман плаща, сорвал самую нижнюю пуговицу, скрестил ноги
увидел, как вошел блондинчик четырнадцати с половиной лет, с необычайно заурядным лицом, который сел перед ним и посмотрел в упор
торопливо затянулся несколько раз сигаретой
заметил, что бесцветный подросток встал, еще раз посмотрел в упор и толкнул дверь зала ожидания
пошел за ним
приблизился к бесцветному подростку вплотную
страшно захотелось объяснить ему свои противоестественные наклонности и пригласить в туалет
беспричинно чихнул
испепелил мальчика взглядом
подождал, пока на этом необычайно заурядном лице, находящемся в двадцати шести сантиметрах, не появятся гримаса, улыбка либо намек, которые помогут отважиться на предосудительный шаг
внимательно рассмотрел того, кто в стянутом на талии плаще, с погонами, украшенными металлическими застежками
того, кто с белой кожей, румяными щеками и лоснящимися губами, напоминавшими закругленный плод
того, кто с красивыми, не слишком короткими ножками
того, кто с хулиганистым видом
того, кто, стройный и прямой, с по-детски выгнутыми чреслами — в тайне надеялся все же удовлетворить свои противоестественные наклонности
подумал, что они будут верными, страстными любовниками, супругами, изменниками, наподобие тех, что должны вызывать просвещенный восторг современной публики
вспомнил, что у пятнадцатилетних подростков обычно принято завязывать непорочную школьную дружбу, каковую омрачит лихорадочное взаимное изучение их полнокровных юношеских тел в безрассудных и пламенных объятьях
признался себе, что слишком любит мальчиков и не ограничится тем, чтобы снять штаны лишь с одного, пусть даже бесцветного подростка
решил убедить ребенка, что их любовь будет вечной, воспользоваться завоеванным доверием, дабы насладиться мальчиком и, как подлый совратитель, бросить его, раздувшегося от этих действий, в течение двух часов
удивился, что ребенок направился к метро, поскольку это означало, что они в Париже, тогда как мы представляли их в другом месте
рассудил, что следует сейчас же вернуться назад, ведь туалеты в метро не такие удобные, как на вокзалах, и насквозь провоняли дезодорантами зажиточных пидоров
рассердился, что множество медлительных прохожих мешают обратиться к малышу
снова чихнул без видимой причины
последовал за малышом до подземного перехода на станцию
прочитал на лице блондинчика внезапное изумление и обратил взор туда, куда смотрел бесцветный отрок
и тоже удивился, но ничем этого не выдал.
Дело в том, что перед каждым составом люди прыгали на пути и ложились на рельсы.
Люди орали, а проносящийся поезд оставлял от них мокрое место. Другие пассажиры отпихивали трупы, укладывались сами, и новый состав разрубал их на куски. Иди ко мне белокурая моя лапушка, сказала ребенку толстая дама. В этот знаменательный день своей кончины она натянула красные шерстяные чулки, дабы скрыть варикозные вены, так как хотела умереть весело — юное и современное самоубийство, последний писк моды. Иди ко мнее моя лапууля идиже зоолотце дай мне свои гууубки, умоляла взопревшая толстая дама.
— Они с ума сошли! — Шепнул мне мальчуган. Я обрадовался, что наконец-то завязался разговор.
Прибыл состав. Толстую даму разорвало прямо у нас перед носом. Открылись двери. Мы сели. Двери закрылись. Поезд тронулся и затрясся. Затем он долго и плавно катился.
На каждой станции слышался гул голосов, сквозь который доносились бульканье и хрипы выживших.
— Их нужно прикончить, — сказал ребенок.
— Скверно все организовано.
Кровь, хлеставшая из раздавленных тел, мало-помалу поднималась. Она затапливала самоубийц и уже добралась до перрона. Кверху всплывали пузыри — синие, опаловые, розовые. Мы увлеченно рассматривали их в окно. Когда мы соприкоснулись щеками, я воспользовался этим, чтобы поцеловать его, но он не отреагировал. Теперь пассажиры не решались спускаться на рельсы, боясь утонуть или подхватить заразу. На поверхности плавали туфли и булавки для галстука. Состав наконец тронулся.
Афиши. Выход наружу. Свежий воздух. Они выбрались на бульварное кольцо. Поблизости лес.
Листва оттягивала ветви. Солнце пускало желтые лучи. Весна.
Осень. Высились голые деревья. Стояла ночь. Земля отяжелела, точно губка.
Малыш повел меня в здание, предназначенное под снос. Он хорошо его знал и жил там, невзирая на антисанитарию. Он показал мне лестницу в подвал.
Мы прошли первый полуподвальный этаж и остановились на уровне земляного потолка, там воняло помойной ямой. Лабиринт коридоров привел нас в самый дальний, самый темный закуток — какую-то келью. Его укрытие. Там лежали свечи, матрас, одеяло, жратва.
Он сообщил, что это последний вечер: завтра здание окончательно снесут. Он заночует здесь.
Он снял плащ, туфли, брюки, трусы и улегся на матрас. Показал пальцем на ржавый стальной прут полутора метров длиной. Слегка повернулся на животе и задрал верхнюю одежду.
Не хотелось орудовать стальным прутом. Жалко было увечить столь нежную плоть. Но я смущенно представил, с каким удовольствием улегся бы здесь, если бы она кровоточила.
На его коже не было синяков, а на пруте — крови: значит, его еще ни разу не били. Я не стал ругать его за эти фантазий, просто сказал, что хочу заняться сегодня ночью другим. Он расстроился. Но мои крепкие зубы и сильные кулаки его утешат.
Словно трущаяся о ноги кошка, он ластился лицом к моему члену, шлифовал шею, затылок, прижимался ушами. Неясное тепло его глаз над моей головкой и ресницы моргающих век.
Показался его закругленный язык. Свеча померкла. Если я не смогу видеть его лицо, удовольствия поубавится. Я зажег другую свечу.
Его волосы отливали в моей шерсти звездным блеском. Я спутывал пальцами широкие локоны и курчавое руно.
В паху у меня висела голова: я бы мог выйти на улицу лишь с нею вместо одежды, и все бы завидовали этому золотому затылку.
Затем я повалил его, укусил между ляжками и почувствовал на языке кровь. Он не вскрикнул и не стал сопротивляться. Я отпустил его. Он весь покраснел. В глазах стояли слезы — слезы мальчиков, которым в древности расплющивали камнями мошонку, чтобы сделать их евнухами.
Я рассматривал его смятую рубашку, засаленный воротник, вырванные пуговицы; его волосы, которые он убирал с глаз. Но тело его гордилось.
Он полностью разделся.
Он развернул на матрасе моток колючей проволоки, узкой и длинной. Я догадался, что он замыслил; не буду ему мешать. Меня душил смех — таким комичным казалось орудие пытки. Но потом я вспомнил про вес собственного тела и представил, как эти острия впиваются в кожу малыша и сдирают ее при каждом движении моего живота.
