Меир Шалев - Дело было так
По поводу названий этих видов в нашей семье тоже существует несколько версий. Споры вокруг них всегда начинались со слов: «Он привил к померанцу…» — а далее следовали: «…апельсин, лимон и грейпфрут», против которых тут же выдвигались «…виноград, валенсия и помело», а кончалось все утверждением, что «здесь стоял когда-то тот дедушкин особенный цитрус, на котором росли груши, сливы и ананасы». Сегодня я знаю, что особенно дивиться тут нечему, потому что любой опытный садовод легко может привить несколько видов цитрусовых на один подвой, но тогда дедушка представлялся мне настоящим кудесником, и я смотрел на него и его чудесное дерево с большим удивлением и восторгом.
Как я уже рассказывал, дедушка Арон периодически объявлял, что у него разыгралась головная боль, и исчезал из дому. Впрочем, иногда он исчезал без всякого объяснения, и тогда бабушка Тоня говорила: «Он таки снова мне удрал», — и отправлялась на розыски, чтобы вернуть мужа домой. Если он убегал к своей сестре, тете Сарре, которая жила в Герцлии, эти розыски кончались относительно быстро. Но если он находил убежище в кибуце Ханита, где числились членами Итамар и какое-то время Беня, то настичь его бабушка не могла, потому что с ними она была в постоянной ссоре. А бывало, что дедушка объявлялся совсем далеко: в Реховоте, у своего давнего приятеля Зеева Смилянского — их долгая дружба была даже упомянута однажды в литературе, в книге «Авансы» младшего Смилянского, писателя С. Изхара — или же у другого приятеля, Хаима Шорера, который раньше был нашим соседом в Нагалале, а потом стал редактором газеты «Давар» и переехал в Тель-Авив.
Когда Бен-Гурион обратился к членам старых мошавов со своим знаменитым призывом «мобилизоваться» на помощь новым эмигрантам, дедушка встретил этот призыв с энтузиазмом, выходившим за границы простого добровольчества, и несколько месяцев подряд работал инструктором в Кфар-Хабаде — учил новоприбывших хасидов[30], как прививать подвои и подрезать виноградные лозы (они тогда еще подумывали, не заняться ли им сельскохозяйственным трудом). Сам он был человек нерелигиозный, ушедший из религии по принципиальным соображениям, но песни хабадников[31] знал и любил еще с детства, когда их пели в отцовском доме и пел их с таким вдохновением и точностью, что некоторые из них буквально впечатались в мою память. Особенно хорошо я помню их песню из Псалмов «Жаждет тебя душа моя»[32] и еще одну, в которой мне нравилось особенное произношение слов, взятых из Книги Чисел:
А в де-е-е-нь, а в де-е-е-нь, а в де-е-е-нь, а в день,А в де-е-ень субботний,А в де-е-е-нь, а в де-е-е-нь, а в де-е-е-нь, а в день,А в де-е-е-нь субботний,А в де-е-е-нь субботнийДвух невинных годовалых овечек,А в де-е-е-нь субботнийДвух невинных годовалых овечек.Ой-вэй-ой-вэй-йе-йе-ай,Йе йе йе йе йе йе йе йе йе йе йе.И две десятых мукиВ приношение, разведенных в елее,В приношение, разведенных в елее,И во-о-о-о-зли-иии-яние-е-е при не-е-ем,И во-о-о-о-зли-иии-яние-е-е при не-е-ем.
В Библии, в самой Книге Чисел, последние слова этой песни звучат коротко: «И возлияние при нем»[33], — но хасиды, приходившие к дедушке, выпевали их именно так, а мне хочется соблюсти точность.
Эти хасиды приходили к нему даже через много лет после того, как он их учил садоводству. Каждый год в канун праздника Песах в наш дом обязательно заявлялись двое гостей из Кфар-Хабада, бороды и пейсы которых напоминали мне выцветшие фотографии дедушкиного отца и казались страшно чужими на человеческом фоне Нагалаля, и всегда приносили бутылку «машке» и сохранную мацу[34] как специальный подарок к празднику.
Дедушка Арон радовался их вниманию, и беседе, и пению, и «машке», которые сопровождали визит, но вполне умеренно, не более того. Как я уже говорил, он не особенно соблюдал заповеди. Если он что и соблюдал, так это именно их несоблюдение. Кстати, он также терпеть не мог распространенный среди хасидов, да и вообще среди евреев, обычай размахивать своей родословной — каким-нибудь праотцом, который был важным раввином, — и это свое отвращение передал своим детям. Моя мама, услышав, как кто-нибудь похваляется, что один из его предков был адмор, или праведник, или хахам-баши, или гаон[35], замечала со сдержанной насмешкой: «Мы тоже не просто люди — мы свой род ведем от пражского Голема».
Что же до хабадской сохранной мацы, то она, конечно, украшала наш пасхальный стол, но у нас и в этот вечер ели хлеб, выпеченный бабушкой. Она пекла его в глиняной, с жестяной трубой, арабской печи, которую Беня еще подростком соорудил под стеной коровника. Топили ее сухими ветками. Раз в неделю дедушка Арон замешивал тесто в большом тазу, и бабушка Тоня формовала из него буханки, ставила их всходить, а сама пока разводила огонь, докрасна раскаляла печь и потом пекла в ней — даже на Песах — совершенно великолепный хлеб.
— Вечером в Песах мы едим мацу, делаем седер, все, как положено, — объясняла она, — но ведь в остальные дни праздника нужно работать, а какая же работа без хлеба!
И действительно, пасхальный седер мы проводили как следует быть. Читали всю Агаду, пели все положенные песни и выпивали все положенные бокалы вина. Единственной проблемой был афикоман[36]. Дедушка прятал его, но подарок, положенный нашедшему внуку, никогда не покупал.
Два таких афикомана в нашей семье помнят до сих пор. Один относится к шестьдесят третьему году, когда мы праздновали Песах у тети Батшевы в Кфар-Монаше. Дедушка упрятал его так надежно, что ни сами внуки, ни вызвавшиеся им помочь родители не смогли его найти, и дедушка, несмотря на все мольбы, просьбы и обещания, вернулся в Нагалаль победителем, так и не показав своего тайника.
А еще один афикоман — я уже не помню точно, в каком году — не был найден по совсем другой причине. Бабушка приподняла что-то, чтобы провести там своей наплечной тряпкой (порой и во время седера неожиданно обнаруживалась какая-то грязь), увидела кусочек мацы и по растерянности сунула его в рот, не зная, что это спрятанный дедушкой афикоман. Таково было официальное объяснение, но кое-кто из моих двоюродных братьев до сих пор утверждает, что это был один из тех немногих случаев, когда дед и бабка сговорились и она съела афикоман с его ведома и поощрения.
Кроме садоводства, дедушка Арон находил себе и другие занятия. Все они давали ему временное убежище, а иногда позволяли даже добавить пару-другую монет в дырявый семейный кошелек. Он нанимался измерять количество осадков в нашей округе, выписывал удостоверения личности в районе Тверии и Иордана, был «ответственным за эвкалипты» в Нагалале. В те дни в каждом уважающем себя мошаве имелся «эвкалиптовый лес», ветки которого мошавники использовали для оград и заборов. В отличие от сосны или кипариса, на эвкалиптовом срезе вырастают новые побеги, и в обязанности дедушки входило выбирать, какие эвкалипты можно использовать, чтобы всегда были про запас новые ветви.
Что же касается измерения количества осадков, то в зимние дни мой дедушка сам назначал себя ответственным за несколько дождемерных приборов, которые затем регулярно навещал, чтобы записать их данные. Результаты своих измерений он публиковал в деревенском листке. Степень его заинтересованности и познаний в этом вопросе изрядно превышала обычный для каждого земледельца и вполне естественный интерес к дождю, граду, заморозкам и засухе. У дедушки был настоящий талант к предвидению погоды, и он очень интересно рассказывал о зимних тучах, по скоплениям которых на вершине хребта Кармель он мог с точностью предсказать, сколько осадков выпадет над Долиной в ближайшем будущем.
А с удостоверениями личности дело было так. После образования государства от его граждан потребовали вернуть прежние удостоверения, выданные британскими мандатными властями, и получить новые, израильские. Дедушке Арону вручили тогда огромный чемодан, битком набитый удостоверениями, бланками и печатями. Он переезжал от поселка к поселку, и местные жители являлись к нему со своими справками и удостоверениями времен мандата. Так он встречался с давними товарищами (а по мнению бабушки Тони, также с подругами), вел беседы, делился воспоминаниями, а попутно заполнял своим красивым почерком новые удостоверения, заверяя их печатью Министерства внутренних дел и своей подписью.
Мои родители, жившие тогда в Гинносаре, тоже получили свои первые удостоверения личности от него и за его подписью. Но когда бабушка Тоня узнала, что в Тверии ему выделили для этих дел специальную комнату в гостинице, она тут же помчалась туда, чтобы не дать ему встречаться с его курвами, как она говорила. Дедушка Арон был интересный мужчина, умел хорошо рассказывать истории и рифмовать слова и к тому же обладал чувством юмора, и бабушка наделила прозвищем курвы все те легионы женщин, которые бегали за ним в ее воображении или в действительности.