Цянь Чжуншу - Осажденная крепость
ГЛАВА ВТОРАЯ
Утверждают, что «подруга» — это научное, более солидно звучащее обозначение любовницы, подобно тому, как роза в ботанике называется «кустарником из семейства розоцветных», а брошенная жена на юридическом языке значится «находящейся в состоянии развода». Однако после двух дней, проведенных в Гонконге в обществе Су, Фан Хунцзянь понял, что между подругой и любовницей огромная разница. Любовница из Су могла бы быть идеальная: толковая, умеющая себя подать, и по манерам, и по внешности — девушка из хорошей семьи. С такой не зазорно пойти в ресторан или в театр. Но хотя за эти дни они сошлись довольно близко, сам Фан считал, что его чувство дружбы дальше не развивается. Их пути представлялись ему двумя параллельными линиями, которые никогда не смогут сойтись. Его сердце дрогнуло лишь однажды — когда она покраснела перед тем, как сойти на берег в Коулуне. Больше ничего подобного в душе его не возникало. Он отметил в характере Су инфантильные черточки — упрямство, капризность и решил, что замашки избалованной девочки ей не подходят. И не из-за возраста — она была всего несколькими годами старше Бао, к тому же каждая женщина обладает способностью казаться моложе тому, кто ей мил. Просто Фану казалось, что эти черты противоречат другим сторонам ее характера. Нам нравится смотреть, как котенок играет со своим хвостом, но зрелище щенка, неуклюже пытающегося поймать свой жалкий обрубок, нас вовсе не умиляет.
Когда Фан, едва расставшись с Бао, приударил за Су, оставшаяся на пароходе компания осыпала его насмешками. Один выставлял большой палец со словами: «А у парня талант — во!» Другой проезжался насчет «благосклонности прекрасного пола». Иные беспардонно заявляли, что ему «везет на цветы персика»[18]. Кто-то из шутников поправлял: «Барышня Су изящна и бледна, она больше похожа на цветок дикой сливы. Не точнее ли сказать, что Фану везет на сливы»[19]. Кто-то назвал его «Линь Хэцзином, женившимся на сливе»[20], еще кто-то дал ему французское прозвище «Aimé», а затем переделал его по созвучию в английскую ученую степень M. A.[21] Нужно ли пояснять, сколь широки были познания этих остряков и в китайской классике, и в европейских науках. Прежние шутки по поводу его отношений с Бао не очень раздражали Фана, но теперешние измышления относительно его романа с Су были ему решительно неприятны.
Су вела себя весьма тактично, за шесть дней, пока пароход добирался до Шанхая, она ни разу не упомянула имени Бао и вообще стала заметно мягче… Какой-то негритянский проповедник в Америке, пугая прихожан ужасами ада, любил восклицать: «Помните, братья, там кипит даже мороженое!» Так вот, на пути в Шанхай Су напоминала мороженое, которое — попытаемся представить себе такое! — кипело, оставаясь в то же время ледяным. Фан Хунцзянь не только не объяснялся ей в любви, но даже не дотрагивался до нее — разве что поддерживал за талию, когда они спускались или поднимались по трапу. Но некоторые ее внезапные поступки наводили на мысль, что она считает свои отношения с Фаном более глубокими, чем если бы они даже были помолвлены или обручены. Ее невозмутимость немного пугала Фана, казалась ему покровом, за которым прячутся страсти. Так после тайфуна, когда поверхность моря уже успокоилась, в глубине продолжает бушевать стихия.
Однажды, расположившись на палубе, они ели фрукты, что купили еще в Гонконге. Фан заметил:
— Почему это персики так трудно чистить! То ли дело бананы. Или яблоки — вытер платком и жуй.
Су, которая отведала всего один личжи[22], вызвалась помочь ему. Расправляясь с очищенным персиком, он перемазал лицо и руки, чем вдоволь насмешил девушку. Одним мизинцем он попробовал достать из кармана платок; это удалось ему лишь с третьей попытки. Су сказала нежным голосом, стараясь не обидеть его:
— Фу, какой грязный платок! Разве можно вытирать им рот? Вот, возьми мой и не церемонься, пожалуйста, я этого не выношу!
Фан покраснел, легонько провел платком Су по губам и принялся оправдываться:
— Я купил дюжину платков, а в пароходной прачечной половину из них растеряли, пришлось стирать самому. Но пока стояли в Гонконге, стирать было некогда, вот все и перепачкались. Твой платок я постираю вместе со своими.
— Зачем это? Да ты и стирать как следует не умеешь. Я же вижу, на твоем платке пятна, наверное, с самого Марселя остались. Интересно знать, в чем ты его полоскал! — снова рассмеялась Су.
Они спустились в каюту Су, и она протянула Фану платок: «На, возьми пока, а свои все дай мне, я постираю!» Тот запротестовал было, но Су сделала вид, что сердится: «Довольно церемониться! Что в этом особенного?» Фану пришлось принести из своей каюты ворох скомканных платков. «Видишь, какие грязные. Я и сам мог бы…» Она покачала головой: «Да, вижу, какой ты неряха. Видно, яблоки ими вытирал?» После этого Фан весь день чувствовал себя неловко; то принимался вновь и вновь благодарить Су, то называл ее маменькой и нянюшкой… На следующее утро он, неся шезлонг для Су, перестарался и оторвал две пуговицы от рубашки. Улыбающаяся Су обозвала его «толстяком» и велела переодеться, чтобы она могла пришить пуговицы. Протесты не помогли — Су умела настоять на своем, и Фану оставалось лишь подчиняться ее доброжелательной тирании.
Такое развитие событий не на шутку встревожило Фана Хунцзяня. Стирать платки, штопать носки, пришивать пуговицы — все это обязанности жены по отношению к мужу. А он по какому праву пользуется этими услугами? Коль скоро пользуешься правами мужа, стало быть, ты и есть муж, иначе вообще не встал бы вопрос об исполнении обязанностей жены. Название должно соответствовать сущности, учил Конфуций. Какие же слова его или поступки дали ей повод смотреть на него, как на своего мужа? Задав себе этот вопрос, Фан почувствовал, как волосы на голове у него зашевелились. Если обручальное кольцо — символ окольцевания, то и пришитая к рубашке пуговица, тоже, знаете, намек на то, что уже не отцепишься… Надо быть поосторожнее! Слава богу, пароход через день прибывает в Шанхай, а там у них уже не будет возможности часто встречаться, и опасность уменьшится. Но в оставшееся время надо следить за тем, чтобы носки не протерлись и пуговица какая-нибудь не отскочила. Ведь каждый стежок иглы барышни Су ложится бременем на его совесть, побуждая сделать ей предложение.
Все это время судовое радио приносило тревожные вести: отношения между Китаем и Японией ухудшались день ото дня. Но когда к вечеру 9 августа пароход прибыл в Шанхай, военные действия там еще не начались. Су дала Фану свой адрес и пригласила в гости. Он заверил, что придет, но сначала съездит навестить родителей. Затем Су познакомила его со старшим братом, что пришел встретить ее, — увернуться Фану не удалось. Старший Су смерил его взглядом и церемонно произнес: «Давно мечтал познакомиться». — «Все пропало! — решил Фан. — Ведь это знакомство — все равно что утверждение кандидата в шурины!» В то же время Фану польстило уважительное отношение ее брата — видно, Су рассказывала о нем в семье еще в университетские времена. Фан распрощался и пошел было за вещами, но оглянулся и увидел, как брат о чем-то говорит сестре с усмешкой, а та смутилась, словно бы обрадовавшись и рассердившись сразу. Он понял, что речь шла о нем, и почувствовал неловкость, но тут появился его собственный брат Пэнту, искавший его сначала во втором классе. Братья заняли очередь в таможне, мимо них направилась Су со своим спутником — знакомые таможенники освободили ее багаж от досмотра. Поравнявшись с Фаном, она остановилась, протянула ему руку и сказала: «До встречи». На вопрос брата, кто это — Хунцзянь назвал ее фамилию. Пэнту воскликнул: «Та, что получила во Франции звание доктора наук? Про нее в газетах писали!» Фан холодно усмехнулся, подумав о женском тщеславии. После досмотра братья кое-как запихнули вещи обратно в чемоданы, и Хунцзянь подозвал такси, чтобы ехать к своему названому тестю, провести у него ночь, а на следующий день отправиться в родные места. На полпути Пэнту вышел возле банка, в котором он служил, — в последние дни ходили тревожные слухи, и нужно было срочно перевести деньги в надежное место. Хунцзянь попросил его дать домой телеграмму, сообщить номер завтрашнего поезда. Но брат счел это излишней тратой и заказал лишь разговор по телефону.
Чжоу и его жена обрадовались приезду зятя. Фан подарил тестю купленную на Цейлоне трость с набалдашником из слоновой кости. Теще, заядлой картежнице и ревностной буддистке, он привез французский ридикюль и два цейлонских издания сутр[23], а четырнадцатилетнему шурину — немецкую авторучку. Теща всплакнула, вспомнив об умершей пять лет назад дочери: «Будь Шуин жива, как она радовалась бы, встречая ученого мужа из заморских стран!» Чжоу заворчал, совсем, мол, старая сдурела — в такой радостный день оплакивать умершую. Фан сидел с подобающе грустным выражением лица и, между прочим, испытывал угрызения совести — за все эти годы он ни разу не вспомнил невесту, а подаренный ему тестем портрет Шуин все это время провалялся в чемодане и наверняка выцвел. Он решил во искупление вины побывать завтра на Международном кладбище — все равно экспресс отходит только в половине двенадцатого ночи. Это намерение еще больше расположило к нему стариков. Теща показала ему его комнату — когда-то в ней жила Шуин. На туалетном столике он увидел две большие фотографии — Шуин незадолго до смерти и он сам в докторской мантии. Ему стало немножко не по себе — как будто его тоже похоронили вместе с невестой, и в этом мире осталась лишь его бесприютная душа.
