Умберто Эко - Маятник Фуко
Мне потребовалось немного слов, чтобы направить его шаги навстречу судьбе. Он проваливается, и жаждущий крови Лучано делает свое дело.
Ты улыбаешься мне в темноте, говоришь, что ты — моя, а значит, моя тайна станет твоей. Обольщайся, обольщайся, отвратительная карикатура Шехины. Да, я твой Симон, но подожди, ты еще не знаешь главного. А когда ты это узнаешь, то перестанешь знать.
Что еще добавить? Один за другим появляются остальные.
Отец Бресциани сообщил, что от немецких иллюминатов должна прибыть Бабетта Интерлактен, правнучка Вайсхаупта, великая дева швейцарского коммунизма, которая выросла среди попоек, грабежей и крови, специалист по вытягиванию на свет Божий самых тайных секретов, вскрытию посланий без видимого нарушения печатей, подношению ядов по приказу своей секты.
Входит прекрасный молодой демон преступности, одетая в шубу из меха белого медведя, длинные белокурые волосы струятся из-под дерзкой меховой шапочки, надменный взгляд, на лице — маска презрительности. Я без труда помогаю ей добраться до своей гибели.
О, ирония языка, этого дара, которым природа снабдила нас, чтобы мы могли умалчивать о таинственных извилинах нашей души! Иллюминатка становится жертвой Мрака. Я слышу, как она богохульствует, когда Лучано трижды вращает нож в ее сердце. Deja vu, deja vu…
Очередь Нилуса, который на минуту поверил в то, что будет обладать и царицей, и картой. Ты жаждал Антихриста, подлый, сластолюбивый монах? Он перед тобой, но ты не догадываешься об этом. И я направляю его, слепого, осыпая тысячами мистических иллюзий, к поджидающей его гнусной ловушке. Лучано крест-накрест вспарывает ему грудь, и Нилус погружается в вечный сон.
Я должен преодолеть вековое недоверие к последнему — Мудрецу Сиона, который, как утверждают, является Агасфером, Вечному Жиду, бессмертному, как я. В его слащавой улыбке сквозит недоверие, на бороде еще не высохла кровь нежных христианских созданий, которых он, следуя обычаю, зверски убивает на пражском кладбище. Ему известно, что я Рачковский, одолеть его можно только хитростью. Я даю ему понять, что в ларчике находится не только карта, но еще и необработанные бриллианты, которые нужно украсть. Я знаю, какой властью обладают бриллианты над этой богоубийственной тварью. Он направляется к своему предназначению, подталкиваемый жадностью, и к своему Богу, жестокий и мстительный, богохульствуя в минуту смерти, пронзенный, как Хирам, и трудно ему посылать проклятия — он даже не может произнести имени своего Бога.
Как я был простодушен, полагая, что завершил Великое Дело!
Словно от порыва ветра дверь норы снова распахивается, и появляется фигура с мертвенно-бледным лицом, руками, сложенными на груди, и с бегающим взглядом, человеку этому никогда не скрыть своей природы, поскольку одет он в черные одежды своей черной Братии. Отпрыск Лойолы!
— Кретино! — восклицаю я, введенный в заблуждение.
Он поднимает руку жестом лицемерного благословения.
— Я не есть тот, кто есть, — отвечает он мне с улыбкой, в которой нет ничего человеческого.
И это правда, они всегда прибегали к такой технике. Временами отрицают даже сами перед собой собственное существование, а потом кричат о могуществе своего ордена, чтобы запугать людей нерадивых.
— Мы всегда не те, какими вы нас себе представляете, сыновья Велиала (говорит сейчас этот обольститель государей). Но ты, о Сен-Жермен…
— А откуда тебе известно, кто я на самом деле? — спрашиваю я, потрясенный. Он угрожающе осклабился:
— Я знал тебя еще раньше, когда ты всеми силами пытался отдалить меня от смертного одра Постэля, когда под именем аббата Хербли я помог тебе завершить одно из твоих перевоплощений в самом сердце Бастилии (о, я до сих пор ощущаю на лице эту железную маску, на которую обрекла меня Братия при помощи Кольбера!), я знал тебя еще тогда, когда следил, как ты плетешь сети заговора вместе с Хольбахом и Кондорсе…
— Родэн! — словно пораженный молнией воскликнул я.
— Да, Родэн, тайный генерал иезуитов! Тот самый Родэн, которого ты не заманишь в ловушку, как ты это сделал с остальными простофилями. Знай же, о Сен-Жермен, нет на свете таких преступлений и таких губительных ловушек, которых мы не изобрели бы до вас во славу Бога нашего, что оправдывает все средства! А сколько венценосных голов заставили мы пасть в ночь, после которой не наступил рассвет, путем куда более искусного обмана, дабы обрести владычество над миром. А теперь ты хочешь помешать мне, находящемуся в шаге от цели, прибрать к нашим алчным рукам тайну, которая в течение пяти веков движет мировой историей?
Говоря так, Родэн становится ужасен. На лице этого отпрыска Игнатия можно увидеть следы всех кровожадных амбиций, святотатства и мерзостей, которые были присущи папам эпохи Возрождения. Я хорошо вижу: им владеет неудовлетворенная жажда власти, от которой бурлит его зловонная кровь, вгоняя его в пот и распространяя вокруг него тошнотворный запах.
Как нанести удар этому последнему врагу? Внезапно мне на помощь пришла интуиция, которая могла быть наживкой лишь для тех, перед которыми вот уже долгие века человеческая душа обнажена.
— Посмотри на меня, — сказал я. — Я тоже Тигр!
Одним рывком я вытолкнул тебя на середину зала, содрал с тебя сорочку, разорвал плотно облегающую броню, которая скрывала прелести твоего бронзового брюха, теперь ты в бледном свете луны, проникающем через приоткрытую дверь, выпрямляешься, более красивая, чем змий, соблазнивший Адама, гордая и сладострастная, девственница и проститутка, облаченная лишь в силу своего тела, ибо нагая женщина — вооруженная женщина.
Египетская газовая ткань покрывает твои густые волосы, грудь волнуется под легким муслином. Вокруг маленького лба, выпуклого и упрямого, обвилась золотая змейка с изумрудными глазами, угрожая с твоей головы тройным рубиновым жалом. О, эта твоя туника из черного газа, отсвечивающая серебристыми искорками, стянутая шарфом, расшитым мрачными ирисами, вся в черных жемчужинах! Твой манящий, выступающий лобок — выбритый, чтобы взоры любовников могли наслаждаться наготой, достойной статуи! Твои соски, изнеженные кисточкой невольницы из Малабара, окрашены тем же кармином, который обагряет губы, манящие к себе словно открытая рана!
Родэн тяжело дышит. Длительное воздержание, жизнь, проведенная в мечтаниях о могуществе, умножают охватившую его непреодолимую страсть. При виде этой прекрасной и доступной королевы с черными, как у демона, глазами, округлыми плечами, благоухающими волосами, с белоснежной, нежной кожей Родэна охватило вожделение, страстное желание познать неведомые ему доселе ласки, несказанное наслаждение, и он весь внутренне содрогнулся, как леший, подглядывающий за обнаженной нимфой, которая смотрит в воду, куда канул Нарцисс. Стоя напротив света, я представляю себе его безумную гримасу. Родэн напоминает сейчас окаменевшую Медузу, вылепленную в стремлении познать запоздалую мужественность, и теперь, ему на погибель, он весь охвачен пламенем вожделения; он натянут, как лук, который должен сломаться от такой силы натяжения.
Вдруг он падает на пол, пресмыкаясь перед этим видением, и вытягивает вперед руку, словно умоляя о капле живительного эликсира.
— О, как ты красива! — хрипит он. — О, эти маленькие зубки молодой волчицы, которые так сверкают, когда ты открываешь твой алый пухлый ротик… О, твои большие изумрудные глаза, которые то искрятся, то изнемогают в истоме. О, демон желаний!
Еще бы, негодяй, ведь теперь она колышет бедрами, обтянутыми прозрачной синеватой тканью, и выставляет лобок, чтобы довести флиппер до последней стадии безумства.
— О, видение, будь моим, — выкрикивает Родэн, — будь моим хоть на одну секунду и озари этим мигом жизнь, проведенную в служении ревнивому божеству, успокой вспышкой сладострастия вечность в пламени, куда толкает меня один твой вид. Умоляю тебя, прикоснись губами к моему лицу, о моя Антинея, моя Мария Магдалина, ты, которую я желал при виде впадавших в экстаз праведниц, которую я страстно желал, лицемерно восхищаясь ликами девственниц, о моя Богиня, ты красива, как солнце, светла, как луна, и я отрекаюсь от Бога и его святых, от самого Римского Понтифика, и даже более — отрекаюсь от Лойолы и преступной клятвы, связывающей меня с Братством, молю тебя об одном-единственном поцелуе, и пусть после этого я умру!
Он продвинулся еще на один шаг вперед на заскорузлых коленях, с сутаной, задравшейся на бедрах, с рукой, вытянутой к этому недостижимому счастью. Вдруг он упал на спину, и казалось, что глаза вылазят у него из орбит. Ужасные конвульсии исказили его черты — так выглядят лица мертвецов, через которых пропустили разряд электрического тока. На губах появилась синеватая пена, а изо рта вырывалось придушенное, с присвистом дыхание, как при достигшей своей последней стадии водобоязни, потому что в фазе пароксизма эта ужасная болезнь сатириазис, как удачно заметил Шарко, возмездие за развратную жизнь, принимает такие же формы, что и бешенство.
