Марио Бенедетти - Передышка. Спасибо за огонек. Весна с отколотым углом. Рассказы
Появилась сеньора. Вот это да! Улыбнулась, как дева Мария. «Здравствуйте». — «Ваше имя?» — «Селия». — «Селия, а дальше?» — «Селия Рамос». Убила одним взглядом. У, толстуха! «Рекомендации?» Отвечаю, слегка запинаясь: «Семейство Суарес, Мальдонадо, 1346, телефон 90948. Семейство Боррельо, Габриэль Перейра, 3252, телефон 413723. Эскрибано Перроне, Ларраньяга, 3362, телефона нет». Ни единого жеста. «Причина ухода?» Отвечаю дальше, более спокойно. «В первом случае плохое питание. Во втором — старший сын. В третьем — каторжный труд». — «У нас, — говорит, — тоже немало работы». — «Представляю». — «Но есть еще одна девушка, и, кроме того, мы с дочерью помогаем». — «Да, сеньора». Снова изучающий взгляд. Вдруг замечаю, что под этим взглядом я начинаю моргать. «Возраст?» — «Девятнадцать». — «Есть жених?» — «Был». Брови лезут вверх. Объясняю, чтобы не было сомнений: «Нахал. Потому и поссорились». Улыбается одними губами. «Это мне нравится. Люблю разумных. У меня сын-юноша, поэтому прошу без всяких там улыбочек и не вертеть задом». Быть разумной — моя профессия. «Да, сеньора». — «В доме и вне дома. Не терплю свинства. И никаких незаконных детей. Договорились?» — «Да, сеньора». О-ля-ля! Через три дня я начала привыкать к ней. И все же стоило ей взглянуть своими глазами навыкате, как мои нервы напрягались до предела. Казалось, старуха видит тебя до самых печенок. Другое дело — дочь, двадцатичетырехлетняя Эстерсита, модница и завсегдатай разных клубов: она относилась ко мне как к шкафу и редко бывала дома. А еще реже бывал хозяин, дон Сельсо, эдакий сом в очках, молчаливый, как немое кино, с лицом мошенника и в костюмах от Ириарте. Однажды я заметила, как он уставился поверх «Аксьон» на мою грудь. Ну а двадцатилетнему Тито не требовалось прикрываться газетой, чтобы рассматривать меня, как свою собственность. Клянусь, я послушалась сеньору и если и вертела задом, то не умышленно. Правда, должна признать, что, когда я хожу, он вертится, но, честное слово, это происходит само собой. Говорят, в Буэнос-Айресе есть один врач-японец, который исправляет это, ну а пока что невозможно изменить мою природу. В общем, парень потерял покой. Сначала он только глазел, потом стал приставать ко мне в дальнем конце дома. Так что, слушаясь сеньору и, не стану отрицать, по собственной инициативе, я вынуждена была останавливать его раз двадцать, стараясь при этом не выглядеть слишком противной. Уж я-то знаю, как это делается. Что же касается работы, ее была уйма! «Есть еще одна девушка», — сказала старуха. Скажем лучше, была. В середине месяца я осталась одна-одинешенька, наедине со всеми делами. «Мы с дочерью помогаем», — добавила она. Как же, пачкать посуду. Ну как может помогать старуха, которая лишь наедает себе брюхо, отращивает третий подбородок и постоянно лезет с разговорами. Допустим, мне нравятся «Исолина» или «Бургеньо» — боже, как можно! Она бросает их с презрением и читает «Селексьонес» и «Лайф» на испанском. Не понимаю этого и никогда не пойму. А как может помогать кротка Эстерсита, если она целыми днями ковыряет прыщи, играет в теннис в Карраско и в рулетку в Парк-отеле. Я вся в отца, у меня было предчувствие, когда третьего июня (в праздник святого Кона) в мои руки попало фото — Эстерсита купается в чем мать родила с младшим Гомесом Таибо, не знаю, в какой-то речке или где еще, какое мне дело, — я сразу припрятала его, ведь никогда не знаешь, как обернется! Как же, они помогают! Вся работа на мне, и — держись, голубушка! Что же тут странного, что, когда у Тито (молодого Тито, ха!) стали стеклянные глаза и с каждым днем все более вольными становились руки, я его тут же успокоила, и мы выяснили отношения. Я прямо ему сказала, что со мной это не пройдет, что единственное сокровище, которое есть у нас, бедных девушек, — это честь, ну и довольно. Он понимающе засмеялся и стал было говорить: «Посмотрим, потаскушка…», но появилась сеньора и так на нас посмотрела, как будто наступил конец света. Этот идиот опустил глаза и ретировался на задний план. А старуха сделала такое лицо и как даст мне по уху, как будто я проститутка. Я сказала: «Не трогайте меня, ясно?» — и она тут же поступила наоборот. Ей же хуже. Этот второй удар изменил всю мою жизнь. Я промолчала, но запомнила все. Вечером я объявила ей, что в конце месяца ухожу. Было 23-е, и мне, как хлеб, были нужны эти семь дней. Я знала, что у дона Сельсо в среднем ящике письменного стола спрятан серый листок бумаги. Я прочитала его, ведь никогда не знаешь, как обернется… 28-го, в 2 часа дня, в доме остались только крошка Эстерсита и я. Она пошла отдыхать после обеда, а я — искать серый листок. Это было письмо от какого-то Уркисы, в котором моему хозяину писали такие вещи!
30-го, спрятав письмо в тот же конверт, где было фото, я ушла и поселилась в приличном дешевом пансионе на улице Вашингтона. Никому не дала я свой адрес, но одному приятелю Тито не смогла отказать. Ожидание длилось три дня. Однажды вечером он появился, и я приняла его в присутствии доньи Каты, хозяйки пансиона. Тито извинился, стал угощать конфетами, потом попросил разрешения прийти еще. Я не разрешила. И правильно сделала, потому что с тех пор он не пропустил ни одного дня. Мы часто ходили в кино, и он пытался даже затащить меня в парк, но я требовала достойного обращения. Однажды он прямо спросил, чего я хочу. И тут у меня снова возникло предчувствие: «Ничего, ведь я не могу претендовать на то, чего бы хотела».
Это были первые человеческие слова, которые он от меня услышал, он был очень тронут, достаточно, чтобы попытаться закинуть удочку. «Почему, — почти закричал он, — если причина в этом, обещаю, что…» И тогда, словно он сказал то, чего на самом деле не говорил, я спросила: «Ты — да, но твоя семья?» «Моя семья — это я», — ответил бедняжка.
После всей этой болтовни он продолжал приходить, и с ним появлялись цветы, конфеты, журналы. Я же оставалась прежней. И он это понимал. Однажды он вошел такой бледный, что даже донья Ката что-то заметила по этому поводу. И не зря. Он сказал отцу. Дон Сельсо ответил: «Только этого не хватало». Но потом смягчился. Добрый малый. Эстерсита хохотала до упаду, но какое мне дело. А старуха вся позеленела. Обозвала Тито идиотом, дона Сельсо послала подальше, Эстерситу назвала испорченной и сумасшедшей. Потом сказала: никогда, никогда, никогда. Почти три часа твердила «никогда». «Как полоумная, — сказал Тито, — не знаю, что и делать». Но я-то знала. По субботам старуха всегда одна, потому что дон Сельсо уезжает в Пунта-дель-Эсте, Эстерсита играет в теннис, а Тито отправляется гулять со своей компанией из Васконгады. Итак, в семь я подошла к автомату и набрала 97038. «Алло», — сказала она. Тот же голос, гнусавый, противный. Наверное, соскочила со своей зеленой кровати с намазанным лицом, с полотенцем на голове, повязанным тюрбаном. «Говорит Селия, — сказала я и, прежде чем она повесила трубку: — Не вешайте трубку, сеньора, вам это будет интересно». На той стороне не проронили ни звука. Но слушали. Тогда я спросила, знает ли она о письме на серой бумаге, которое дон Сельсо хранил в письменном столе. Молчание. «Так вот, оно у меня». Потом спрашиваю, видела ли она фотографию, где крошка Эстерсита купается с младшим Гомесом Таибо. Опять молчание. «Ну так и это тоже у меня». На всякий случай жду, но в ответ ни звука. Тогда говорю: «Подумайте, сеньора», — и вешаю трубку. Я вешаю, не она. Наверное, теперь костит меня вовсю, намазанная кремом, с полотенцем вокруг головы. Здорово вышло. Через неделю явился Тито и уже в дверях закричал: «Старуха сдается! Старуха сдается!» Ясно, сдается. Я готова была кричать «ура» и, разволновавшись, разрешила себя поцеловать. «Она не против, но требует, чтобы ты не бывала у нас в доме». Требует? Вы только послушайте! Ну ладно. 25-го мы поженились (сегодня уже два месяца), правда без священника, отпраздновали в узком кругу. Дон Сельсо прислал чек на 1000 песо, а Эстерсита — телеграмму, которая — зря она так написала — заставила меня хорошенько подумать: «Не воображай, что ты победила. Обнимаю, Эстер».
Мне вспомнилось все это, потому что вчера в магазине я встретила старуху. Мы стояли совсем рядом, получая сдачу. Она быстро взглянула на меня из-под вуали. Я выдержала взгляд. У нее было два выхода: не узнать меня или указать мне мое место. Думаю, она предпочла второе и, чтобы унизить меня, обратилась на «вы»: «Как ваши дела?» И снова у меня от предчувствия кольнуло в сердце, и, крепко сжав нейлоновый зонтик, я ответила спокойно: «Хорошо, а как вы, мама?»
НЕ ПРИМИРИЛСЯ
© Перевод Н. Попрыкиной
Сколько раз во сне происходило то, что происходит сейчас наяву: он нажимал кнопку звонка у дверей старого дома на улице Мильан. А просыпаясь, всегда упрекал себя за эту слабость и снова шептал имя брата с ненавистью, которую испытывал вот уже двадцать пять лет. Правда, они ни разу не объяснились, да и к чему? — чтобы всей этой грязью запятнать память матери? При чем тут стоимость кольца, усыпанного бриллиантами, жемчужного ожерелья и топазовых серег? Какая чушь! Для Паскуаля было важно лишь то, что они принадлежали матери, важно было знать, что она всегда носила их в свои лучшие годы, когда был жив отец и на щеках у нее еще играл румянец. Он готов был отдать за эти украшения участок на северо-востоке, отошедший ему при разделе, где он так ни разу и не был.
