Александр Казарновский - Четыре крыла Земли
Все, взглянув на солнце, уже занявшее прочное место над головами, повернулись к югу, то есть к Иерусалиму, и над ущельем распростерлось молчание. И мужчины, и женщины, и переставшие плакать дети молились стоя, едва шевеля губами. Бедуины застыли, ощущая какую-то робость во время этого немого диалога между Царем вселенной и его детьми.
Может, они почувствовали, как устанавливается связь между этой горсткой запуганных странников и Тем, перед Кем бессильны все пушки мира, не то, что жалкие бедуинские карабины? Никогда мы уже не узнаем, о чем думалось бедуинам в эти мгновения, для многих из них оказавшиеся последними в жизни, прежде чем Г-сподним гневом обрушились на них пули подоспевшего отряда «Стражей» рава Гиллеля.
* * *– И все-таки, рав Гиллель, объясните, у вас был руах акойдеш{Святой дух, Б-жественное наитие.}, когда вы меня встретили с Дунканом?
Рав Гиллель рассмеялся.
– Ты мне этот вопрос уже задал тогда, в ночь бдения, когда твой Дункан бежал по следам верблюда, а мы, утирая пот, бежали по следам Дункана. Какой там руах акойдеш? Не мелочись, бери выше – невуа, пророчество!
– Рав Гиллель! – Шимон сморщил лицо так, что казалось, сейчас заплачет.
Не только рав Гиллель хохотал, но и встречные прохожие, бегущие по кромсающей пригород Яффской дороге улыбались, глядя на этого гримасничающего парня, который к тому же громогласил с жутким английским акцентом. Да и верный мордастый Дункан, отоспавшийся после тяжелой работы – шутка ли, столько миль пробежать по верблюжьему следу, чтобы вывести евреев к потайному лагерю бедуинов – тоже на ходу как-то так хмыкал, что казалось, едва сдерживает смех. – Рав Гиллель, пожалуйста, объясните мне, почему вы вдруг подошли тогда ночью к нам с Дунканом!
– Ладно, – рав Гиллель вдруг посерьезнел. – Скажу. Я шел к Синагоге «Хурва», чтобы увидеть радостные лица – лица людей, которые идут освобождать своих братьев. И вдруг навстречу мне – человек, чье лицо искажено мукой. Я подумал, что это неправильно. Так не должно быть. Не может Б-г этого хотеть. Перевел взгляд на твоего Дункана, сопоставил с тем, как наши евреи относятся к собакам, и понял, что произошло.
– А вы как сами к ним относитесь?
Рав Гиллель вновь рассмеялся.
– Относился – так же. До вчерашнего дня.
Он наклонился к псу и погладил по холке. Тот лизнул ему руку.
– Ну, – обиженно протянул Шимон. – После того, что Дункан сделал, его все заласкали! Даже рав Шмерел Шик одноглазый не удержался и в нос поцеловал!
– Так и я же, как все, пойми! – воскликнул рав Гиллель. – А ты из меня чуть ли не Моше-Рабейну{Пророк Моисей.} делаешь.
– Ну да, «как все»! Тогда выходим с Дунканом, а вы из темноты выныриваете – руку мне на плечо, и – словно благословение: «Дождешься, покуда все пройдут, возьмешь своего пса и пойдешь следом!»
Они шли в капотах{Сюртук, который носят религиозные евреи.} по размытой зимними дождями дороге, осыпаемые персиковыми лепестками, которые щедро обрушивал на них крутой иерусалимский ветер. У обоих было замечательное настроение – вчера они подоспели как раз вовремя: вместо залпов из бедуинских карабинов в ущелье загремели залпы из карабинов еврейских и из «шмерлехов». Большинство разбойников погибло, нескольким удалось улизнуть, но еще нескоро они будут представлять опасность. Кое-кто сдался, а пятнадцать раненых были по личной просьбе рава Гиллеля отправлены не в тюремный турецкий госпиталь, по сравнению с которым тюрьма (турецкая!) раем казалась, а в недавно открывшуюся еврейскую больницу «Бикур холим». Туда-то Шимон и провожал рава Гиллеля. У каменной лестницы, ведущей к парадному входу, они распрощались.
Палаты были многоместные, но поскольку больных в городе было немного, каждая была заполнена ровно наполовину. Равномерное распределение по палатам – вместо куда более экономного заполнения каждой палаты до отказа и лишь после этого помещение больных в следующую – было результатом требований все того же рава Гиллеля и его скандалов с доктором медицины Аароном Штейнгаузом, директором больницы. Захваченные бедуины располагались в двух палатах, у двери каждой из них дежурило по два турецких солдата. Один бедуин, накануне попытавшийся бежать через окно, был по настоянию турок пристегнут к кровати цепью, вернее, тонкой цепочкой, протянутой от изголовья к колодке, охватывающей лодыжку. Рав Гиллель, словно не замечая бросаемых на него хмурых взглядов, переходил от одного к другому, спрашивал, как здоровье, и, потянув носом воздух, советовал брать ванны.
Единственный, кто улыбнулся ему, это был Абед с простреленным плечом.
– Сайиди еврей! – сказал он, сев в кровати. – Я по вашей милости чуть не стал шейхом. Потом я по вашей милости так и не стал шейхом. Но я не обижаюсь. Мы хотели перебить ваших, а вы проявили к нам такое милосердие, какое сделало бы честь любому мусульманину. Хотя, честно говоря, я мало знаю мусульман, способных так поступить.
Вошел санитар в палевом халате и в палевой полотняной шапочке и встал у стены, готовый в случае чего броситься на защиту любимого рава.
– Но речь вот о чем, – продолжал Абед. – Во время вашей атаки погибли наши братья. Скажите, вы счастливы их гибели? Стала ли смерть нашего обожаемого шейха Шукейри для вас праздником?
Рав Гиллель вздохнул.
– Когда фараон с египетскими колесницами гнался за евреями, Красное море расступилось перед сынами Израиля, а затем сомкнулось над их преследователями. Ангелы затянули радостную песнь. И Вс-вышний тогда сказал: «Мои творения гибнут, а вы ликуете?»
– Это не ответ, – возразил Абед. – А вы, лично вы, не ликуете?
– Если бы я был таким праведником, что скорбит о гибели врага, вашему покойному шейху, верно, и в голову бы не пришло нападать на людей.
* * *В бою при освобождении пленников было ранено пятнадцать бедуинов. Но был еще и шестнадцатый, которого бойцы «Еврейского стража» отнесли в «Бикур Холим» за несколько часов до остальных. Его звали Омар Харбони. Он спал, когда рав Гиллель присел на его кровать.
– Кто вы? – пробормотал Харбони, открывая глаза.
– С вашего позволения, – церемонно поклонился рав Гиллель, – председатель общины ашкеназских евреев города Иерусалима, раввин...
И он полностью назвал свое имя.
– Что вам от меня нужно? – прохрипел Харбони, отворачиваясь. Он бы даже перевернулся на другой бок, но левая нога с шиной, висящая в воздухе, не давала это сделать.
– Во-первых, справиться о вашем драгоценном здоровье, равно как и о здоровье остальных отважных воинов, которым коварные злые евреи помешали насладиться расстрелом мирных женщин и детей.
– А во-вторых? – Харбони почувствовал, как глаза его наливаются кровью.
– А во-вторых, – рав Гиллель окинул взглядом просторную палату, стены, настолько толстые, что из соседних палат не пробивался ни один звук, кровати, на изголовьях которых висели аспидные доски с названиями болезней и лекарств на латыни, чтобы, как говорилось, «больной не знал своей опасности», большое окно с видом на куцый больничный огородик... – а во-вторых, я хотел у вас спросить: кто вы, господин Омар Харбони, тридцати семи лет, уроженец Наблуса, который мы, презренные евреи, называем Шхемом, сын торговца тряпьем, а при случае и краденым, Фарида Харбони и...
– Вы и так все знаете. Зачем вам еще что-то.
– Это, в основном, «скорбный лист»{История болезни.} вашего тела. А я бы хотел взглянуть на «скорбный лист» вашей души.
– Не слишком ли вы многого хотите?
– Нет.
И раввин совершенно по-арабски цокнул языком.
– Во имя Аллаха, зачем вам это?!
– Вот и я спрашиваю, зачем? Зачем вы ругались с покойным Шукейри, требуя немедленного уничтожения заложников, зачем чуть было не погибли, пытаясь явочным порядком перестрелять их, зачем устроили засаду на шейха, зачем пытались спровоцировать бедуинов на расстрел заложников?
– Это вам Абед поведал?
– Он знает, что турецким полицейским этого я рассказывать не буду. Да их это и не интересует.
– А почему вы думаете, что я вам расскажу? В благодарность за то, что вы спасли мне жизнь, когда я лежал посреди безлюдной пустыни со сломанной ногой и, размышляя о том, с кем встреча приятнее, с евреями или с гиенами, выбрал все-таки евреев?
– Именно так. Вы нас ненавидите, вы готовы посвятить жизнь борьбе с нами, но смерть – смерть посвятить не готовы. Умереть не готовы.
Теперь языком цокнул Харбони.
– Не готов. И что?
– А то, что если я все же обращусь к туркам, указывая на вас как на единственного оставшегося в живых инициатора операции...
– Вы подлец, рав Гиллель!
– Ни в коем случае! Я хочу спасти вам жизнь. Чтобы не оказаться на турецкой виселице, вы сейчас должны будете признать свое поражение и раз и навсегда успокоиться.
– А если я вас обману?
– Вот поэтому я и пытаюсь понять, что вами движет. Ведь вы рассчитали очень точно. Если бы вам удалось перебить пленников, это действительно надолго бы затормозило еврейскую иммиграцию в Палестину. Но дело не только в этом. Мне стало известно, что «Алладин», чьим именем были подписаны известные антиеврейские репортажи из Палестины, напечатанные в «Таймсе» и других британских газетах, – это ваш псевдоним. Как видите, главе общины приходится держать руку на пульсе. А теперь объясните – зачем! Что движет вами лично? Только, пожалуйста, без разговоров о стремлении спасти человечество от жирных лап и прочее. Я уже начитался этого в ваших очерках.
