Сол Беллоу - Дар Гумбольдта
* * *
Явилась худая датчанка, Ребекка Волстед, и мы пошли в Ретиро. Я шел медленно, а она ковыляла рядом в надвинутой на лоб шляпке-колпаке. На бледном, почти прозрачном лице мелькали горькие гримаски. Она пристала ко мне с подробными расспросами. Интересовалась, почему я так долго просидел в своей комнате. Видно, считала, что я ею пренебрег. Не в социальном смысле. Вел я себя вполне дружелюбно. Я пренебрег ею — ну, в прямом смысле. Казалось, она хотела сказать, что если бы я предался страсти с ней в постели, она сумела бы, хоть с больным бедром, хоть со здоровым, излечить меня от любых страданий. Но жизнь все-таки чему-то меня научила, и я понимал, что стоит принять ее предложение, и все будет наоборот — я получу еще одного (и, возможно, сумасшедшего) нахлебника, и только.
— Что вы целыми днями делаете в своей комнате?
— Мне нужно ответить на огромное количество писем.
— Полагаю, вам нужно сообщить людям о смерти вашей жены. Как она умерла?
— Она умерла от столбняка.
— Знаете, мистер Ситрин, я потрудилась посмотреть информацию о вас в справочнике «Кто есть кто в США».
— Зачем вам это понадобилось?
— Не знаю, — сказала она. — Интуиция. Ну, прежде всего, хоть у вас американский паспорт, вы ведете себя совсем не так, как настоящий американец. Я почувствовала, что вы не простой человек.
— И обнаружили, что я родился в Аплтоне, штат Висконсин. Так же, как Гарри Гудини, великий еврейский эскапист, — хотел бы я знать, почему мы с ним решили родиться в Аплтоне?
— А что, у вас был выбор? — поинтересовалась Ребекка.
Лихорадочно бледная, в шляпке-колпаке, ковыляя рядом со мной по испанскому парку, она защищала рационализм. Пока мы говорили, я приноравливался к ее шагу.
Я сказал:
— Конечно, наука на вашей стороне. И все же тут есть что-то очень странное, знаете ли. Люди, прожившие на земле от силы лет десять, внезапно начинают сочинять фуги или доказывать сложные математические теоремы. Вероятно, мисс Волстед, мы все-таки можем взять с собой в эту жизнь великое множество возможностей. Историки утверждают, что еще до рождения Наполеона его мать любила посещать поля сражений. Так почему же не может быть, что маленький хулиган задолго до своего рождения выискивал мать, обожающую побоища? То же самое с семьями Баха, Моцарта и Бернулли. Такие семьи, возможно, притягивали музыкальные или математические души. В статье о Гудини я упоминал, что ребе Вайс, отец иллюзиониста, был правоверным венгерским евреем. Однако ему пришлось покинуть родную страну, потому что он дрался на саблях и вообще слыл оригиналом. И потом, как случилось, что Гудини и я, оба из Аплтона, штат Висконсин, так упорно бьемся над проблемой смерти?
— А Гудини бился?
— Да, Гудини отвергал любые формы ограничения и заключения, в том числе и могилу. Он вырывался отовсюду. Его закапывали в землю, а он выбирался наружу. Его топили в ящиках, а он снова выбирался. На него надевали смирительную рубашку и кандалы, подвешивали вверх ногами за лодыжку на флагштоке «Флэтайрон-билдинг»[411] в Нью-Йорке. Сама Сара Бернар пришла посмотреть, как он выпутается, и пока он высвобождался и перебирался на безопасное место, наблюдала за ним из лимузина, стоявшего на Пятой авеню. Мой друг, поэт, написал об этом балладу «Арлекин Гарри». Сара Бернар была уже очень старой, без ноги, которую пришлось ампутировать. Увозя Гудини в своей машине, она рыдала и вешалась ему на грудь, умоляя вернуть ей ногу. Он мог все! В царской России охранка раздела его догола и заперла в стальном фургоне, где обычно держали ссыльных, отправлявшихся в Сибирь. Он и оттуда освободился. Он бежал из самых защищенных тюрем мира. И каждый раз, возвращаясь домой после триумфального турне, он прямиком шел на кладбище. Ложился на могилу матери, животом на траву, и шепотом рассказывал ей о своих поездках, о том, где был и что делал. Позднее он несколько лет разоблачал спиритов. Раскрывал все секреты медиумов-мошенников. В своей статье я размышлял над тем, а не было ли у него предчувствия холокоста, не работал ли он над способами побега из концлагерей? Ах! Если бы только евреи Европы научились его приемам. Но затем студент-медик в порядке опыта ударил Гудини в живот, и великий человек умер от перитонита. Так что, как видите, никто не может избежать последнего факта материального мира. Весь блеск рациональности, кипучее сознание, самые оригинальное способности ничего не могут поделать со смертью. Но Гудини полностью проработал одну из линий расследования. Вы давно заглядывали в раскрытую могилу, мисс Волстед?
— Сейчас в вашей жизни такой период, что эта патологическая одержимость понятна, — сказала она. И подняла вверх светящееся горячечной белизной лицо. — Есть только один выход. Самый очевидный.
— Очевидный?
— Не прикидывайтесь дурачком, — сказала она. — Вы знаете ответ. Мы с вами могли бы прекрасно провести время. Со мной вы останетесь свободным — никаких обязательств. Приходите и уходите, когда вздумается. Мы не в Америке. И все-таки, чем вы занимаетесь в своей комнате? «Кто есть кто» говорит, что вы получили премии как биограф и историк.
— Я готовлю материалы по испано-американской войне, — сказал я. — Кроме того, пишу письма. Кстати, мне нужно отправить письмо…
Я написал Кэтлин в Белград. О деньгах я не упоминал, но надеялся, что она не забудет о моей доле в опционе на сценарий Гумбольдта. Она говорила о полутора тысячах, и они могли понадобиться мне очень скоро. В Чикаго с меня настойчиво требовали уплаты долга — Сатмар переслал почту. Оказалось, Сеньора вылетела в Мадрид первым классом. Бюро путешествий просило меня перечислить деньги, и немедленно. Я написал Джорджу Свибелу, спрашивая, продал ли он мои кирмановские ковры, но Джордж никогда не был расторопным корреспондентом. Я знал, что Томчек и Сроул выставят гигантский счет за провал дела, а судья Урбанович позволит Каннибалу Пинскеру возместить расходы из залога.
— Кажется, вы что-то бормочете в своей комнате, — сказала Ребекка Волстед.
— Уверен, что вы не подслушивали под дверью, — сказал я.
Она вспыхнула, то есть стала еще бледнее, и ответила:
— Пилар говорит, будто вы разговариваете сами с собой.
— Я читаю Роджеру сказки.
— Нет, в это время он в садике. Или вы репетируете роль Серого волка…
* * *
Что это было за бормотание? Я не мог сказать мисс Ребекке Волстед из посольства Дании в Мадриде, что провожу эзотерические эксперименты, что читаю мертвым. Я и так выглядел достаточно странным. Якобы вдовец со Среднего Запада и отец маленького мальчика, если верить справочнику «Кто есть кто», оказался удостоенным наград биографом и драматургом, кавалером ордена Почетного легиона. Кавалер-вдовец снимал самую плохую комнату в пансионе (рядом с кухонной вентиляционной шахтой). Его карие глаза покраснели от слез, одевался он очень элегантно, хотя одежда заметно пропиталась запахами кухни, с неиссякающим тщеславием пытался прикрыть тонкими седеющими прядями плешь на макушке и приходил в уныние, если понимал, что лысина все-таки блестит в свете лампы. У него был прямой нос, как у Джона Барримора[412], однако сходство на этом заканчивалось. Телесная оболочка уже износилась. Кожа под подбородком, за ушами и под грустными добрыми глазами, пытливо смотревшими в сторону, начинала морщиниться. Я всегда рассчитывал на оздоравливающий регулярный секс с Ренатой. Я согласен с Джорджем Свибелом: отказываясь от нормальной сексуальной жизни, нарываешься на неприятности. Вот главный символ веры во всех цивилизованных странах. Но, конечно же, существует текст, утвержающий прямо противоположное, — у меня всегда отыщется прямо противоположный текст. Этот из Ницше, в нем отстаивается интересная точка зрения, что ум укрепляется воздержанием, так как сперматозоиды вновь поглощаются организмом. А для интеллекта нет ничего лучше. Как бы там ни было, я обнаружил, что у меня начинается тик. Я пропустил несколько партий в пэдлбол в Сити-клубе, но, должен признаться, совершенно не скучал по общению с товарищами по клубу. С ними я никогда не мог обсудить свои мысли. Да и они не раскрывали мне своих, хотя их мысли по крайней мере вполне можно облечь в слова. Мои же совершенно невразумительны, и эта невразумительность крепла день ото дня.
Я собирался покинуть пансион, как только Кэтлин пришлет чек, но пока приходилось экономить. Налоговое управление, как сообщил мне Сатмар, возобновило дело относительно моих доходов за 1970 год. Я ответил Алеку, что теперь это проблема Урбановича.
Каждое утро меня будил аромат крепкого кофе. Потом появлялся аммиачный запах жареной рыбы, капусты с чесноком и шафраном и горохового супа с окороком. В пансионе «Ла Рока» использовали какой-то тяжелый для желудка сорт оливкового масла, к которому трудно было привыкнуть. Сперва оно даже не задерживалось во мне надолго. Туалет находился в коридоре, а в нем — высокий холодный унитаз с длинной латунной цепочкой, отливавшей зеленью. Отправляясь туда, я брал с собой плащ, купленный для Ренаты, и накидывал его на плечи, когда садился. Ледяной холод унитаза — это почти такое же мучение, как стрелы святого Себастиана. Вернувшись в комнату, я делал пятьдесят отжиманий и стойку на голове. Пока Роджер был в детском саду, прогуливался по тихим улочкам, наведывался в Прадо или сидел в кафе. Долгие часы я посвящал медитации по Штейнеру и изо всех сил старался приблизиться к умершим. Мои чувства обострились, и я больше не мог отрицать возможности общения с ними. Но обычный спиритуализм я отверг. Я исходил из того, что в каждом человеке есть ядро вечного. Будь эта проблема умозрительной или логической, я бы решал ее с помощью формальной логики. Но все обстояло не так-то просто. Мне приходилось иметь дело с извечным намеком. И этот намек мог быть либо устойчивой иллюзией, либо глубоко скрытой истиной. Интеллектуальную респектабельность добропорядочных образованных людей я стал презирать всем сердцем. Признаю, что опирался на презрение и тогда, когда не мог разобраться с эзотерическими текстами. Потому что у Штейнера находились пассажи, от которых у меня сводило зубы. Я говорил себе, что они дурацкие. А потом убеждался, что это поэзия и глубочайшее видение. Я продвигался вперед, разбирая все, что он говорил о жизни души после смерти. И кому какое дело, что я с собой делаю? Пожилой человек с раненым сердцем предается медитации среди запахов кухни, а в туалете набрасывает на плечи плащ Ренаты — кого касается, что делает с собой такой человек? Странность жизни в том, что чем больше ты ей сопротивляешься, тем сильнее она придавливает тебя. Чем больше ум противостоит ощущению странности, тем больше он ошибается. А что, если однажды ему придется сдаться на милость этих самых странностей? Кроме того, я не сомневался, что материальный мир бессилен объяснить самые тонкие желания и ощущения человека. Я согласен с умирающим Берготтом[413] из романа Пруста. Обыденный жизненный опыт не подводит никакого фундамента под Добро, Истину и Красоту. Но чудаковатое высокомерие мешало довериться респектабельному эмпиризму, в котором меня воспитывали. Слишком много под ним подписалось дураков. Люди не особенно удивляются, когда заговариваешь с ними о душе и духе. Как странно! Никто не удивляется. Кроме критически мыслящих, искушенных людей. Возможно, моя способность отстраняться от собственных слабостей и нелепостей характера означает, что я в какой-то степени мертв? Эта отстраненность стала своеобразным отрезвляющим опытом. Иногда я думал, как, должно быть, отрезвляет мертвых прохождение через врата смерти. Ни тебе еды, ни кровообращения, ни дыхания. Не имея возможности гордиться физическим существованием, потрясенная душа, несомненно, становится более чуткой.
