Гурам Дочанашвили - Только один человек

Чрезвычайно, всегда и во всем гордая госпожа Анна, Маньяни... Когда однажды, в период Вашего последнего бездействия, вероятно, самый великий режиссер современности снимал документальный фильм о Риме, он, памятуя великодушно о Ваших прежних заслугах, предложил Вам даже эпизод — как Вы возвращаетесь домой поздней ночью. И, в самом деле, Вы, окутанная ночной мглой, направились издали к своему дому, где столпились во множестве режиссеры-операторы-художники-ассистенты с осветителями, а когда Вы уж взя­лись за ручку двери, тот режиссер предложил вдруг такую объявлен­ную скороговоркой импровизацию: «Уж поздно. Вот домой возвра­щается женщина, как никто другой, пропитанная духом Вечного города. Это Анна Маньяни. Анна, скажите нам что-нибудь, о Риме». Женщина повернула к нему свое исстрадавшееся, изнуренное бо­лезнью лицо и сказала: «Иди спать, Федерико, уже поздно».

И прикрыла за собой дверь.

Премногострадальная, победоносная госпожа Анна, Маньяни...

Скирон предался воле.

Скирон предался воле, но прежде чем он стал толкователем по­лета птиц, ему приходилось туговато. Следить за козьим стадом не составляло особого труда, и у него оставалось немало времени для раздумий; в растерянности озирал он небо и землю — сколько же еще чего оставалось на свете неразгаданным: почему это, инте­ресно, темнело, кому бы помешало, если бы всегда был ясный день; или почему морская вода была соленой, а стекающая струйками по стенам пещеры такой приятной на вкус; почему ветер не мог найти своей дороги, разве что все дороги для него открыты? — и так и сяк неторопливо прикидывал он в уме, но все это не отвлекало его от главной заботы, от горестных переживаний, которые вдруг, внезапно обрушивались на него; разъяренный, весь опаляем изнутри нестерпи­мым огнем, он остервенело стискивал меч: любви не было, нет... Но почему же не было! Ведь любовь была так хороша, только почему она гасла, почему гасла, почему ее не было! И только по временам, когда кто из влюбленных поднимался к нему, своему возлюбленному, в момент близости, на какой-то миг в голове мелькало: «Есть, да, есть». Но стоило подруге уйти, как вновь возвращалось мучительное: «Не было, нет...» Поначалу юнец принимал за любовь обладание бе­лоногими стройными элладками и томную игру глазами; он уже и не помнил, как тревожился о своей дочурке, порученной в Мегаре заботам изобильногрудой мамки, с каким необычайным волнением посылал туда через путников сыр и мясо; теперь это превратилось для него в простую обязанность, исполнение которой приносило, однако, какую-то смутную отраду, и уже одно это было счастьем. Но в любви он все не мог никак разобраться и, пребывая в растерян­ности, по-прежнему подолгу предавался созерцанию неба и земли: почему это некоторые деревья плодоносят, а другие — нет, и где, интересно, проводит ночи Гелиос, может, он вообще тает в море? А может, Гелиос не один, может, каждое утро появляется новый, очередной, но кто его присылает?

Неужто боги? Современных ему вершителей судеб Скирон нем то чтоб не любил, он старался о них не думать. Ни с кем из них он никогда не имел дела, хотя они и очень любили повсюду совать свой нос. Разве что ему приходилось наблюдать многошумный гнев чернокудрого Посейдона да порой невольно думалось: как это все же... Как это все же они отхватили себе все лучшее — обитали на высоком Олимпе, раскатывали на многоконных колесницах; если кто где резал скот, не шевельнув и пальцем, присваивали себе самые лакомые куски; а обычные люди, чтоб только удостоиться одного их милостивого взгляда, приносили жертвы этим самым богам, среди которых никому было не разобрать, кто чей муж, а кто чей отец или временный сожитель; но до чего же нервозной была эта честолюбица Гера — неизвестно какой неведомой силой проведенная через тогдашний «загс» официальная жена Зевса. А как же — самолюбие! Но при этом такая мелочная суетливость. А Зевс даваай, поше-ол; и чего ему было церемониться, благо сам себе господин — выбирай кого хочешь. Не особенно-то отставали от него и Посейдон, Афродита Пандемос, Арес, Гермес и так...

Э-эх, не было любви, нет! Но однажды как-то мимо проходил безоружный человек в почтенных летах.

— Ты Скирон, что живешь сам по себе?

— Да, Скирон я. — Он был что-то не в настроении. — А ты кто?

Путник горделиво вскинул голову:

— Издалекаприметный Саламин — моя родина. А сам я — пылкобровый Кихрей — саламинский царь, мудрец и герой.

— Так ты Кихрей, божественный Кихрей! — прижав руку к груди, Скирон низко склонил голову, — на всю Элладу прославленный герой, царь и мудрец! — и добавил, согласно обычаю: — Да будет Громовержец тебе покровителем и опорой.

— Оно так и есть.

Смолкли.

Оба чувствовали, что говорят о чем-то не о том, и обоим было от этого неловко.

— Почему ты грустишь, Скирон, богам подобный?

Скирон быстро взглянул на него и сказал, потупившись:

— Я не подобен богам.

— Почему...

— Не хочу я им уподобляться.

— Почему?

Скирон высоко вскинул голову и, посмотрев прямо в глаза мудрецу, сказал:

— Когда б наши боги были хорошими...

— Тсс!.. — огляделся по сторонам Кихрей, — говори потише,— и шепнул: — Когда б наши боги были хорошими... то что?

— Тогда была бы и любовь.

Мудрый Кихрей удивленно вскинул на него глаза:

— А что — ее нет?

— Нет.

— Как так нет!

— А где она, гдеэ?..

Мудрец в задумчивости прошелся взад-вперед, затем стал, глянул на Скирона:

— У меня в одном месте зарыт слиток золота. Тебе об этом известно?

— Нет.

— Так раз ты не знаешь, значит его и нет, да?

Что мог Скирон на это ответить...

— А почему ты не спросишь, куда я иду?

— Куда...

Кихрей широко расправил плечи.

— Пылкоплиточный город Элевсин — конечная моя цель, ибо я навсегда должен остаться там, в храме Деметры.

Почувствовав некоторую неловкость, Скирон смущенно спросил:

— А кто она — Деметра?

— Богиня плодородия и покровительница земледелия, Скирон. А ты что, не знал?

— Нет. Ты и в самом деле собираешься оставаться там навсег­да?

— Да. И никогда больше ногой не ступлю за порог храма.

— Но... но как ты выдержишь?

И Кихрей ответил, плавно изогнув руку:

— Останься я человеком, мне и впрямь это было бы трудно. Но я должен преобразиться.

— В кого...

— В змею.

— В кого?!

— В змею.

Скирон схватился было за меч, но Кихрей промолвил степенно:

— Змея страшна, Скирон, когда она сопрягается с другим жи­вым существом. С ласточкой, к примеру. Так ведь?

Скирон весь поник, ссутулился.

— Помимо всего, змея мудра.

Что-то темное низошло внезапно на Скирона и окутало его гнетущим светом.

— А любовь, любовь, скажу я тебе, не одно то, что ты за нее принимаешь. Обречь себя вечно ползать по земле, став верною Деметре змеею, — это тоже любовь.

— Любовь? Или поклонение...

— И то, и другое вместе. Взгляни на землю, присмотрись к ней получше, Скирон. Тебе известно, как прорастает пшеничное зер­но? С благоволения Деметры. Что за богиня... Чудотворица. А змея — змея всецело принадлежит одной ей.

— Но ведь змея всползает и на деревья?_

— Но и дерево тоже от Деметры, Скирон.

Ползя к цели, змея касается земли не как ты — одними ступнями, а всем своим телом, потому что она достояние Деметры. Что за боги­ня... Щедрая, милостивая. Она — родная сестра всеблагого Зевса...

Мудреца по своим временам, Кихрея заставляло говорить иное зерно Лучистоокой.

— Но тогда, значит, она доводится сестрой Гадесу.

— Разумеется. И хотя великая богиня пребывает здесь, наверху, но это ее волею прорастает и тянется ввысь всякий росток и на деревьях взбухают почки. А как предана ей ее единственная возлюбленная дочь, владычица земных глубин. Когда...

— Кто, Персефона?

«Что это, о каких неведомых вещах я вдруг заговорил!» Лоб у Скирона горел, как раскаленный.

— Ты дашь мне договорить? вспылил Кихрей.

— Изволь.

— Мать-Деметра ни на шаг не отпускала от себя пышнотелую Персефону, но владыка подземного царства мертвых мрачный Гадес — на то он и Гадес! — похитил ее и сделал своей женой, силой заставив проглотить кисло-сладкое зерно граната — символ нерушимого супружества. Ожесточившаяся мать, Деметра девять дней и девять ночей тщетно искала свою нежно любимую дочь и только на десятый узнала от всезрящего Гелиоса, который и сейчас светит нам с горных высей, что ее Персефона находится у владыки подземного царства. Разгневанная мать, Деметра тут же отреклась от своих божественных полномочий; осыпались виноградники, с деревьев опали плоды, перестали тянуться ввысь хлебные всходы; ничего больше не произрастало, трава и та высохла на корню; обездоленным людям осталось в пищу одно только мясо; они, смертные, дойдя до последнего издыхания, уже не смогли больше приносить жертвы бессмертным, и тогда, по велению многомилостивого Зевса мрачный Гадес снова вернул чернообласканную Персефону высокому Олимпу; радость воскресила Деметру, и она вновь изобильно одарила нас, близкозримых людей, многообразными плодами земли; но одно условие, поставленное Гадесом, все же выполняется — некое унылое время года многокрасочная Персефона должна проводить с ним; тогда-то вся природа и засыпает, кроме дурацких вечнозеленых растений. Это время года, Скирон, — зима. Да не оставит нас своими милостями покровитель наш, Зевс Громовержец.