Максим Кантор - МЕДЛЕННЫЕ ЧЕЛЮСТИ ДЕМОКРАТИИ

Ахилл бы рассмеялся и сказал:

— И как же ты предлагаешь проводить суд? Судить тебя и Агамемнона одновременно? Это, мой милый, абсурд.

А Гектор бы ответил:

— Именно так — ведь история все равно рано или поздно будет судить Агамемнона и Патрокла, Менелая и Париса, тебя и меня — одновременно. Клинтон должен быть судим наравне с Милошевичем, Буш и Блэр наравне с Хусейном. Басаев должны быть судим как убийца, но наравне с Ельциным, отдавшим приказ о бомбардировке города с мирным населением. Я согласен, что надо судить палестинских террористов, но только одновременно с израильским премьер-министром Шароном, террористом и военным преступником. Если не принимается эта логика, то логика цивилизации автоматически превращается в право войны, которое, собственно, и господствовало всегда. Давай спасем хотя бы Трою и честь ахейцев, если нельзя заключить мирный договор меж нами.

Ахилл бы сказал так:

— Существует так называемое «бремя белых». Ты, Гектор, о нем и не слышал. Великий эллинский поэт Киплинг употребляет эти слова, как эвфемизм слова «ответственность». То, что тебе, дикарю, видится насилием, на самом деле есть долг, который цивилизованный человек испытывает перед несовершенным миром. Недостаточно самому стать просвещенным, нет, цивилизация тем и прекрасна, что не мирится с присутствием в мире нецивилизованных пространств. Будет некогда день (время увлечения социалистическими идеями), когда Киплинга назовут империалистом. Впрочем, это время быстро пройдет, либеральные критики приходят и уходят, а Киплинг остается. Остается и «бремя белых» — долг цивилизованного человека перед миром. Иначе кто защитит великие скульптуры и произведения искусства — в частности твоей, варварской, ничтожной страны. Вы даже и понять не в силах, что хорошо и что плохо в вашей жизни. Вот когда мы вас убьем, мы сможем анализировать смысл вашего существования. Знай же, настанет день, и другой эллин — Шлиман, раскопает твой город из руин, найдет уцелевшее и покажет в наших цивилизованных музеях. Вы, убогие, не будете забыты. Пока же прими свою участь.

Гектор ответил:

— Не подвергая сомнению груз ответственности, лежащий на цивилизации, я собираюсь рассмотреть техническую сторону вопроса: как нести «бремя белых» и при этом не стать негодяем. Карл Поппер и «открытое общество», скажи мне, о сын Фетиды, гарантируют они нам жизнь? Или Иммануил Кант и «категорический императив» — оспаривает ли это «военное право»?

Ахилл ответил так:

— Они лишь отодвигали рассмотрение этого вопроса в иную, практическую плоскость, то есть передоверяли это решение нам, профессионалам. Да, хорошо бы перейти к вечному миру (познакомься с текстом, который так любят эллинские мещане, — со статьей «К вечному миру»). Да, правильно было бы относиться к другому так, как ты хотел бы, чтобы относились к тебе, относиться к противнику как к цели в себе, но не как к средству для своих целей. Но что поделать, если я наблюдаю за вами, троянцами и вижу, что вы сами к себе не относитесь как к цели в себе. Вы стали игрушкой низкой страсти Париса, не вняли голосу рассудка и не послушались знамений богов, вы позволяете себя угнетать горстке богатых и ленивых, можно ли мне, свободному гражданину, с этим смириться? Не следует ли приучить вас к тому, чтобы вы сами себя стали уважать и поднялись выше по ступеням развития? И если для этой цели придется пожертвовать некоторым количеством особей человеческого рода, еще не осознавших своего внутреннего значения, не в этом ли состоит мой долг эллина?

Гектор на это ответил:

— Придет время, Пелид, и ты сам и твои соратники измените своему долгу белых — вы переймете обычаи нашей азиатской праздности, вы перещеголяете нас в щегольстве, и переплюнете в лени и сластолюбии. Настанет пора, и твое собственное общество сделается вялым и дряблым, способным лишь к необременительным удовольствиям и безнаказанному воровству, вы полюбите украшения и побрякушки, и даже слово «эллинизм» станет обозначать упадок по отношению к героической поре твоих злодейств. И тогда другой, уже не ты, задаст вопрос: где же ваша цель, эллины? И тогда твое государство падет жертвой такого же, как ты, Пелид, сын Фетиды, — такого же безжалостного и надменного человека. И это он скажет, что именно его безжалостность есть воплощение цели в себе.

Ахилл же сказал так:

— Когда это время настанет, я не буду себя оплакивать. Я приму его как награду за труды. Я останусь в песнях и сказаниях моего народа как герой, как образец для тех, что придут за мной и даже — пусть так! — уничтожат меня и моих потомков. Я принес в этот мир силу, это так, но я сделал большее — я вместил силу в понятие «права» и «морали», и эта связь будет жить дольше меня. Я воспитатель этого мира, и должен быть строг.

Гектору мало что оставалось сказать, однако он добавил еще несколько слов:

— Ты и сам когда-то был учеником и получил воспитание. Кентавры, воспитавшие тебя, самого прекрасного из эллинов, уничтожены эллинами. Так ты отблагодарил их, Пелид, и я знаю, эллины не оглядываются назад. Это не остановит движение, я знаю. Пройдут века, и люди, наступающие другому на горло, все еще будут говорить об ответственности перед тем, кого они топчут. Трудно оспорить, что в девятнадцатом веке не существовало страны просвещеннее и философии гуманнее, чем эллинская страна Германия и немецкая философия. Так же странно было бы отрицать тот факт, что именно страна Канта представила миру Гитлера как окончательное решение не только еврейского и троянского вопросов, но и самого категорического императива. Твое воспитание совершенно, о лучший из эллинов. Достаточно лишь поставить худшую половину человечества на службу лучшей, и все встанет на свои места. В условиях рабства — назови его хоть домашним афинским рабством, хоть колониализмом, хоть постмодернистской политикой, — хозяевам легче дается осознание цели в себе. Потенциальные победители той, будущей Второй мировой войны, безусловно рассматривали себя как «цель в себе». Цель в себе несешь и ты, Ахиллес богоравный. Но не я.

Однако последнее слово должно было остаться за Ахиллом. Он сказал:

— Ты, Гектор, совершаешь типичную для варварского сознания ошибку. Ты понимаешь вещи буквально и не способен к абстрактному мышлению. Ты наивно считаешь, что «цель в себе» — это непременно нечто находящееся внутри субъекта. Но это необязательно. Да, ты прав, я несу цель в себе, внутри своего сознания. Но и вне его тоже. Именно то, что я назвал целью личности, — самовыражение, и определяет ход истории. Я способен делать продукт своего сознания достоянием других, и делать этих других, в частности тебя, лучше и достойнее. Ты тоже — цель в себе. Ты — моя цель в тебе. Начнем же бой.

Скоро их бой закончился. Как известно, Афина подала Ахиллу копье, когда тот промахнулся, а Гектора, напротив, обманула, и копье украла. Впрочем, это лишь отражает технические преимущества цивилизации. Со второго удара Ахилл убил Гектора. К телу подходили эллинские воины и вонзали в него копья, затем сквозь сухожилия ног убитого был продет ремень, и тело привязали к колеснице, чтобы проволочить трижды вкруг стен Трои. Что случилось с Троей и ее населением широко известно. Финал более чем утешителен. Хотя обитателей города разумеется, вырезали, однако спустя некоторое время сокровища их варварского города были откопаны из праха и переданы в музеи, и, что самое главное, — на их проклятой земле воцарилась демократия, там более не попирают права человека, и именно с этой земли, современной Турции, и входят прогрессивные эллинские войска в варварский Ирак.

ШЕСТАЯ КОЛОННА

1

Закончился XX век, который изменил искусство Запада до неузнаваемости. Если поставить рядом картину Питера Брейгеля и картину Пита Мондриана, то сказать, что обе картины принадлежат кисти европейца, будет затруднительно. Брейгель рисовал людей, внимательно изучал мир — а Мондриан изображал квадраты; между их произведениями нет ничего общего, совсем ничего. Вместе с тем оба мастера принадлежат одной и той же европейской культуре, одной и той же христианской цивилизации и даже одной и той же нации. Конечно, время меняет многое, в том числе и традиции изображения — но не до такой же степени!

От создания средневековых надгробий до создания скульптур Родена прошла тысяча лет, но эти произведения могут быть опознаны как родственные, в них единое представление о том, зачем существует искусство. За эти десять веков многажды менялись пристрастия и стили: между мастерами надгробий и Роденом стоят Микеланджело и Донателло, Бернини и Канова — и тем не менее общих черт в Родене и средневековом мастере мы найдем немало. Это непрерывная традиция европейской пластики, которая варьировалась, но она всегда узнается. Однако никто не скажет, что скульптуры Родена хоть чем-то напоминают произведения Франка Стеллы, странные по форме изваяния, ничем не схожие с западной пластикой — а ведь этих художников разделяет всего лет пятьдесят. И это дает несомненные основания сказать, что XX век совершил нечто необыкновенное по отношению к европейской культуре, нечто принципиально отличное от всего, что с ней случалось прежде.