Александр Проханов - Политолог
К моей груди прижала бы
Стрижайло бы.
Кто он, врагу вонзивший жало?
Он — Стрижайло!
Спрыгнула с носилок. Обваляв Стрижайло кремом, побежала куда-то, оставляя на паркете следы автомобильных покрышек.
В банкетный зал впорхнуло множество полуобнаженных красавиц, которых делегировала «Фабрика звезд». Свежие, пылкие, целомудренные, они первым делом кинулись к полковнику Шабалкину, приводя его в чувство. Нежно, с поцелуями, вынимали у него из-под языка уже ненужный электрод. Другие, пользуясь вазелином, извлекали из ягодиц обгорелые проводки. Третьи свинчивали медный рычаг, освобождая полковнику утомленные промежности, из которых торчал его многострадальный болт с полусорванной резьбой. Весталки покрывали изношенный болт прозрачными кремами и маслами, похлопывали шаловливыми ладошками. Подняли Шабалкина с доски. Подошедший Потрошков вручил ему генеральские погоны, прилепил клеем «Момент» прямо к голым плечам. Смешливые красавицы губной помадой рисовали ему лампасы от округлых бедер вдоль полных, слегка кривоватых ног. Вознагражденный Шабалкин скашивал счастливые голубые глаза на плечо, стараясь разглядеть полевые генеральские погоны.
Стрижайло почувствовал, как кто-то нежно и крепко ухватил его за руки и понес вверх, к люстре, под лепной потолок, будто собирался живым вознести на небо. Это были две московские красавицы и светские львицы Дарья Лизун и балерина Колобкова. Обе мечтали танцевать со Стрижайло, обе шептали ему на ушко милые непристойности, обе напоминали о минутах сладчайших свиданий. Некоторое время они танцевали втроем под потолком, как залетевшие из летнего сада белокрылые бабочки. Обе красавицы пахли нектаром, цветами, теми ароматами, какими благоухают клумбы в чертогах Святого Петра.
Их заставил приземлиться звук охотничьего рожка. Негромкий, призывный, он побудил все собрание расступиться, прижаться к стенам. Двери распахнулись, и вошел Президент Ва-Ва.
Тонкий, изящный, он казался утомленным и слегка растерянным. На бледном миловидном лице теплился слабый румянец. На тонких губах играла рассеянная улыбка. Нежно-голубые глаза блуждали по сторонам до тех пор, пока ни усмотрели балерину Колобкову и Дарью Лизун. Его взгляд успокоился, — обе были верны ему. Бедра обоих украшали пояса целомудрия с золотыми замочками, а золотые ключики хранились в шкатулке Президента. С тех пор, как Стрижайло видел его на зеленом газоне Гайд-парка, где тот сражался с олигархом Верхарном, Президент не слишком изменился. Пожалуй, слегка возмужал, на щеках пробивался первый пушок. Он находился в том прелестном возрасте, когда отрок откладывает русские народные сказки и переходит к чтению Жюль Верна.
Потрошков взял Стрижайло за руку и подвел к Президенту Ва-Ва.
— Я хотел представить вам человека, таланту которого мы обязаны этой ослепительной победой. Полагаю, на предстоящем этапе борьбы, когда нам необходим абсолютный успех на президентских выборах, Михаил Львович Стрижайло не откажет нам в содействии.
Стрижайло в знак согласия и благоговения склонил голову. Президент был смущен, не находил, что сказать. Видимо, ему показалось странным, что от Стрижайло знакомо пахнет фиалками и гиацинтами, как и от его любимых наперсниц. Помолчав, он произнес тихим голосом:
— Не кажется ли вам, что «Черный квадрат» Малевича напоминает бюджет Российской Федерации? — и пошел вдоль стен, у которых стояли придворные, — дамы присели в своих кринолинах, мужчины мели плюмажами пол, спикер Совета Федерации все высовывал красный язык, норовил лизнуть высокий каблук президентской туфли, шелковый бант на сиреневом узком камзоле.
А Стрижайло испытывал странную печаль, подобие сладкой меланхолии и мучительной нежности, — к Президенту Ва-Ва, ко все еще голому генералу Шабалкину, к молоденьким дамам из «Фабрики звезд», которые тихонько прибрали для своих домашних коллекций почечный камень бразильского колдуна, лапку африканской лягушки, магнитный метеорит с вирусами неизвестных и неизлечимых заболеваний. Он знал, что кончается огромный период его жизни, страстный, греховный и творческий, и он стоит на пороге «иной жизни», которая манит его волшебными горизонтами. Выборы завершились, и он был совершенно свободен. Прощался с абсурдистским, но все еще привлекательным миром. Перед тем, как его покинуть, решил посетить штабы политических партий и увидеть, как те переживают окончание выборов.
Штаб «Яблока» напоминал Имперскую канцелярию в мае 45-го года. Повсюду валялись пустые бутылки. Дымился и остывал пепел сожженных документов. Изможденная девица пыталась застрелиться из водяного пистолета. Охранники, до конца сохранявшие верность лидеру, теперь поспешно сбрасывали мундиры, переодевались в гражданское платье и тихо ускользали. Сам лидер отрешенно сидел за фортепьяно и наигрывал «собачий вальс», чем-то напоминавший «Гибель богов» Вагнера. Кудрявый мальчик с лицом старика, он был раздавлен поражением. Перед ним на рояле стояла тарелка с надкусанной антоновкой, из ржавой сердцевины высовывался сочный червячок и самозабвенно слушал музыку. Тут же лежал арбалет с отравленной стрелой. Так покидают мир души честолюбивых неудачников. Перед тем, как попасть в Валгаллу, им предстоит пятьсот дней скитаться по пустыням российской политики, где их станут жалить скорпионы неутолимой зависти и тарантулы недостижимой мечты.
В штабе «Союза Правых Сил» Стрижайло застал иную картину. Лидер, которого он помнил по лондонскому отелю «Дорчестер», где тот явился на «русской тропе», однорукий, с левым пустым рукавом, с гантелей в здоровой правой руке, — этот неунывающий жовиальный мужчина пил теперь душистый «Хенесси», держал на коленях худенькую японку, которая тонкой кистью рисовала на его щеке иероглиф вечного блаженства. Из левого рукава торчала абсолютно здоровая рука, а гантель из папье-маше догорала в камине. Он просматривал расписание авиарейсов на Канарские острова и время от времени принимал по мобильнику поздравления друзей, — с удачным завершением политической карьеры, сделавшей его одним из самых богатых людей России.
В штабе либерал-демократов было много толстозадых девиц, десантников, подследственных бизнесменов, отпущенных под подписку о невыезде. Грохотала музыка, удушающе пахло одеколоном «Жириновский». На высоком насесте сидел огромный попугай какаду, стряхивал с хвоста свежий помет. То и дело расширял разноцветное оперение, щелкал загнутым клювом и, жутко грассируя, бранил коммунистов.
Печальнее всего было в штабе последних. Штаб размещался в доме престарелых, где в инвалидных колясках молча сидели пожилые пенсионеры с мертвенным лицами. Держали в руках календарики с портретом Дышлова и вкладыш в газету «Советская Россия». Дышлов с монотонным постоянством разбегался и страшно бился головой о стену, издавая тупой звук кувалды. На лбу его взбухала фиолетово-розовая шишка, но он не унимался и с машинным постоянством продолжал совершать свои жуткие упражнения. Стрижайло не мог на это смотреть и поспешил прочь из дома престарелых.
Приближаясь к Кремлю, видя, как водянисто переливаются в небе двуглавые морские коньки, он вдруг заметил на набережной Москва-реки медленно бредущего Сталина. Генералиссимус был понур, едва переставлял ноги. Ухватился за гранитный парапет. Одежда стала соскальзывать с него, как мокрая известка. Упали на асфальт шинель, парадный китель, фуражка, седые усы. Слезла скользкая маска лица, и вместо Сталина на набережной, на холодном ветру, стоял Семиженов, голый, с большим пупком и рахитичными ногами, которыми зябко семенил в темной луже.
Уже подходя к дому, в замоскворецком переулке увидел Грибкова, который только что сменил обличье скарабея на человеческую внешность. Перед ним круглился большой мучнистый шар, стенки которого набухали и шевелились. Образовалась рваная трещина. Наружу высунулась, стала увеличиваться, росла белая жирная личинка, перетянутая кольцами хитина. Опиралась на хвост, который все еще находился в комке навоза. Голова же с клещевидными челюстями возвышалась над Грибковым, норовя укусить. Тот испуганно приседал, вжимал голову в плечи:
— Ты кто?.. Ты кто?.. — вопрошал он чудовище.
На личинке разорвался хитин. Из него просунулось очаровательное бархатистое тельце, голова с темными стеклянными глазами, растворились огромные, смугло-коричневые крылья с голубыми и кремовыми пятнами. Огромная, великолепная бабочка траурница накрыла Грибкова шатром своих крыльев.
— Ты кто? Ты кто? — лепетал Грибков.
— Я — твоя смерть!.. Я — Рогозин!.. — ответила траурница.
Стрижайло вернулся домой, утомленно упал в кровать и заснул, ожидая на утро проснуться в «иной жизни».
часть четвертая. «Мельник»
