Мо Янь - Большая грудь, широкий зад
Один из рабочих в звене подготовки корма, Ван Мэйцзань, настоящий атлет — он прыгал в высоту самым современным способом «флоп» аж на метр восемьдесят, — был, разумеется, правый. Он проявлял особую заботу о Цяо Циша и очень дружелюбно относился ко мне. Большой оптимист, он был полной противоположностью тем правым, что ходили с кислыми лицами. С белым полотенцем на шее, в защитных очках он весело работал в тучах пыли у дробилки. Бригадир звена подготовки корма Го Вэньхао был тоже просто золото. Абсолютно неграмотный, он говорил как по-писаному, а частушки-куайбань его сочинения очень любили в госхозе. Когда мы первый раз приехали за кормом из измельчённой ботвы батата, он продекламировал одну из них:
Бригадир животноводов Ма Жуйлянь,
С головой у ней, ребята, дело дрянь.
Опыт случки проводила — жар напал,
Чтоб баран у ней крольчиху потоптал.
Осерчала на малышки Цяо речь
И по пузу ей хватила — не перечь:
Конь с ослихой могут мула нагулять,
А с кролем барана что — не повязать?
Ну а если можно этих поженить,
То и боров может Ма осеменить.
Титьки набок, разошлась Жуйлянь в момент,
За Ли Ду помчалась — дай, мол, аргумент.
Завхозяйством — грудь вперёд, могуча стать.
Стал он жёнушку свою увещевать:
«Будет, душка! Непростой народец тут:
Цяо Циша затмила весь мединститут,
Юй Минчжэн у нас редактор первый класс,
И Ма Мин ведь в Штатах выучен у нас,
И большой словарь составить может Чжан,
Преуспел немало в спорте правый Ван,
Даром, что первостатейный он болван…
— Эй, правый! — крикнул Го Вэньхао.
— Здесь правый! — щёлкнул каблуками Ван Мэйцзань.
— Нагрузи-ка корму в тележку барышни Цяо!
— Будет сделано, звеньевой Го!
Ван Мэйцзань принялся загружать корм, а Го Вэньхао под грохот дробилки спросил Цзиньтуна:
— Ты ведь из семьи Шангуань, верно?
— Верно, я и есть тот самый ублюдок из семьи Шангуань.
— Из ублюдков настоящие мужчины вырастают. Ваша семья вон какая необычная. И Ша Юэлян, и Сыма Ку, и Пичуга Хань, и Сунь Буянь, и Бэббит. Надо же, просто поразительно…
— Как тебя зовут? — спросила вдруг Цяо Циша, когда мы тащили корм на птицеферму.
— Шангуань Цзиньтун. А что?
— Так просто. Надо ведь как-то называть напарника. А сколько у тебя сестёр?
— Восемь. То есть семь.
— А восьмая что?
— Предала она нас, вот что, — с досадой выдавил я. — И не спрашивай больше.
Лис устраивал налёты каждую ночь. Но с курицей в зубах и с надменным видом уходил через раз. Не то чтобы у него не получалось, просто это не входило в его планы. Так что объяснить его действия можно было двояко: когда он утаскивал курицу, значит, был голоден, а когда не утаскивал — просто бесчинствовал. Это доводило работниц до исступления — ни ночи не поспать спокойно. Заведующая стреляла раз двадцать, но с лиса ни волоска не упало.
— Это лис-оборотень, как пить дать, раз оберег от пуль знает, — заключила одна из работниц.
— Ерунда всё это, — живо возразила долговязая девица по прозвищу Дикая Ослица. — Куда такому паршивому лису до оборотня!
— Почему тогда завфермой всё время промахивается, если не оборотень? Она в вооружённом рабочем отряде лучше всех стреляла! — не унималась работница.
— Да жалеет она его! Лис ведь, а не лиса, — скабрёзно хихикнула Дикая Ослица. — А что, если ночью, когда все спят, симпатичный зеленоватый паренёк к ней под одеяло прошмыгивает?
Заведующая в это время стояла у порванной сети и прислушивалась к разговору, поигрывая старой доброй «куриной ногой», вроде бы погруженная в раздумья. От дружного хохота работниц она очнулась, поправила дулом светло-серую шапку с козырьком и широким шагом направилась в курятник. Обойдя ряды клеток с несушками, она остановилась перед Дикой Ослицей, которая собирала яйца.
— Что ты сейчас сказала? — упёрла в неё пылающий взор заведующая.
— Ничего. Ничего я не говорила, — спокойно ответила Дикая Ослица, держа в руке большое коричневатое яйцо.
— Я слышала! — взвилась взбешённая заведующая, постукивая «куриной ногой» по клетке.
— А что именно ты слышала? — с вызовом поинтересовалась Дикая Ослица.
Лицо заведующей побагровело.
— Ну, не жди у меня пощады! — выпалила она и вихрем вылетела из курятника.
— Чистый совестью не убоится, коль злой дух в ворота постучится! — крикнула ей вслед Дикая Ослица. — Подумаешь, лис паршивый! Не смотрите, что на вид серьёзная, одни шуры-муры на уме. В тот вечер… — хмыкнула она. — Думаете, я не видела?
— Поменьше бы ты языком чесала, — пыталась урезонить её работница постарше. — Откуда столько пылу с шести лянов лапши в день?
— Шесть лянов, шесть лянов! Папашу твоего разэтак с его шестью лянами! — Дикая Ослица вытащила шпильку из волос, ловко проткнула в яйце по дырке с обоих концов и, припав губами к тому, что поострее, одним махом осушила его. Потом положила с виду целое яйцо к другим. — Кто хочет донести — пожалуйста. Всё равно мне батюшка уже приискал партию здесь, в Дунбэе, и в следующем месяце в дом мужа перебираюсь. А там картошки горы целые. Ты вот донести на меня не желаешь? — обратилась она к Цзиньтуну, который сгребал за окном куриный помёт. — Донесёшь — по головке погладят. Такие сладкие петушки, как ты, нашей безрукой и нравятся. Зубы у старой коровки негодные, только нежную травку щипать и приходится!
Ошарашенный тем, что его облили с головы до ног грязью, Цзиньтун копнул лопатой:
— А не поела бы ты дерьма куриного?
После обеда повезли тележку с четырьмя ящиками яиц. На полпути от птицефермы до навозной ямы овощеводческой бригады Цяо Циша окликнула его:
— Цзиньтун, постой! — Цзиньтун притормозил, опустил ручку тележки и обернулся. — Видел, что творится? Всё втихую сырые яйца пьют, даже заведующая. Дикая Ослица, глянь, так и пышет энергией. Наедаются все от пуза.
— Но ведь яйца взвешивают, — возразил Цзиньтун.
— А как тут сбережёшь их, когда сам чуть живой от голода. Просто безумно есть хочется. — Взяв пару яиц, она нырнула за проволоку и скрылась за двумя разбитыми танками. Через некоторое время появилась вновь и положила вроде бы целые яйца назад к остальным.
— Цяо Циша, — заволновался Цзиньтун, — это всё равно что зарывать за собой, как кошка. Взвесят в конторе — сразу станет ясно, в чём дело.
— За дурочку меня держишь? — засмеялась она и махнула ему с ещё одной парой яиц в руке: — За мной!
Он последовал за ней за проволоку, где над высокими стеблями полыни летала белая пыльца и разносился дурманящий дух. Она присела возле танка и достала из-за трака гусеницы завёрнутые в клеёнку орудия преступления: маленькую иголку, большой шприц с иглой, кусок прорезиненной ткани цвета яичной скорлупы и маленькие ножницы. Иголкой проделала в яйце крохотное отверстие и шприцем неторопливо выкачала из него содержимое. Затем велела Цзиньтуну открыть рот и впрыснула всё ему в горло. Так он по глупости стал её сообщником. Потом набрала шприцем воды из валявшейся рядом с танком каски и впрыснула в скорлупу. Отрезала кусочек ткани и заклеила отверстие. Всё это было проделано так проворно и аккуратно, что он спросил:
— Тебя что, в мединституте этому учили?
— Ну да, по специальности «Воровство яиц»! — усмехнулась она.
Когда яйца взвесили, оказалось, они даже потяжелели на целый лян.
Пару недель фокус этот удавался, но потом их всё же разоблачили. Лето было в разгаре, зачастили дожди, у кур началась линька, и производство яиц упало. Везли они теперь полтора ящика. Добравшись до привычного места, остановились и полезли за влажную проволоку. На зрелой полыни было полно семян, над свалкой туманной дымкой висела сырость. От ржавеющего железа тянуло чем-то похожим на запах крови. На танковом катке сидела лягушка, и от вида её липкой кожи Цзиньтуну стало не по себе. Когда Цяо Циша впрыснула ему яйцо, его слало мутить, он схватился рукой за горло:
— Какое-то оно сегодня до тошноты холодное.
— Через пару дней не будет и такого. Скоро конец нашим фокусам.
— Что верно, то верно, — согласился Цзиньтун. — Куры линять начали.
— Глупый ты, — вздохнула она. — Скажи лучше, насчёт меня какое у тебя предчувствие?
— Насчёт тебя? — Цзиньтун покачал головой. — Какое у меня может быть предчувствие?
— Ладно, у вас в семье скучать не приходится, и так неприятностей хватает.
— Что-то не пойму, о чём ты, — признался Цзиньтун. — Всё какими-то загадками говоришь.
