Николай Сухов - Казачка
— Вот!.. Вот оно как! — сказал Федор, поспешно притягивая к себе за повод коня. — В станице это, что ли? Кажется, там. А? И в наших краях заиграла эта музыка. Чуешь, батя?
— Я и то думаю, — со вздохом отозвался старик. — Нет ли тут, думаю, какой связи с Тузиком? Спроста ли совпало это?
Надя, видя, что Федор собирается уезжать, — он, хлопая кожаной покрышкой, осматривал седло, — и пользуясь тем, что старик был по другую сторону коня, подошла к Федору, отвела свободной рукой висевшую на нем шашку и прижалась к нему.
Федор вздрогнул. Повернулся к ней и, чуть пригнувшись, обнял.
— Смотри же, Надюша, ничего другого не выдумывай, ежели что… — напомнил он, выпуская ее из объятий с большим усилием над собой. — Этим не шутят. Смотри же! — Он имел в виду их уговор: что ей, Наде, нужно будет сделать, если на хутор налетят кадеты.
— А ты тоже не забудь: сидит еще небось в канаве-то… — в свою очередь, напомнила она. — Езжай в Фирсов проулок. Долго ль тут объехать!
Федор обещал. Но, вскочив в седло, скрывшись за воротами, свернул коня в улицу и пустил его карьером. Он пустил его по той же дороге, по которой ехал, — кратчайший путь к кузне, к отряду. Скакал, косясь на смутно мелькавшие неразличимые кусты и плетни по одну сторону, держа винтовку стволом в ту же сторону, и думал о судьбе людей, которые только что вели бой. Знакомы ли ему эти люди, нет ли — они свои, родные и в том и в другом случае: одна судьба у них, одна будущность. Неужто разгромили еще их, этих соседей, или всыпали они ночным налетчикам?
Хуторяне были все на ногах. Толпились возле кузни и возбужденно спорили. По мнению одних — стрельба была в Бузулуцкой, в станице: ветер тянул ведь оттуда; по мнению других — левее, в хуторе Старо-Дубровском: ветер, мол, тут ни при чем, он кружил; третьи утверждали — ни в станице, ни в Дубровском, а в Челышах, правее.
— Откуда пулемет в Челышах? Тоже мне!.. Пулемет — у станичного ревкома, только! — с ноткой превосходства говорил кто-то надтреснутым, немножко сонным басом, и Федор, приближаясь, по голосу узнал Игната Морозова.
— А кто тебе сказал, что пулемет нашинский? Может, это стреляли кадеты, — толково возразил ему Латаный и, обращаясь к подъехавшему Федору, спросил: — Слыхал, полчанин?
Все выяснилось часа через два, когда уж совсем рассвело и когда вернулся из станицы посланный туда, в ревком, нарочный. Он своими глазами видел, как возле бывшего станичного правления, где помещался ревком, лежали на повозке под соломой — чтоб не пугать людей — подобранные в улице трупы. Из-под соломы в задке торчали одни лишь ноги в сапогах, новых и разбитых, хромовых и простых. Возчики заезжали в ревком за указанием, на каком кладбище кадетов закопать: людском или скотнем. Станичный отряд, вернее, Верхне-Бузулуцкий поселковый, тоже понес урон, но небольшой.
Пострадал кое-кто и из жителей. В одном дворе дед отдал богу душу: спал на сундуке, пуля и угодила в него через окно; в другом девушка сделалась калекой: бедренная кость оказалась у нее продырявленной; в третьем корова век свой скоротала: сунулись доить, а она уже и ноги вытянула.
Утром по хутору пополз слух: вахмистр Поцелуев ночью был дома, приезжал на часок в гости. Об этом невзначай выболтал дружкам сынишка Поцелуева. Будто бы так. Федор еще не проверял этого. Но, услыхав, поверил. Очень похоже на правду. Загадки прошедшей ночи при этом легко разгадывались. Даже и то, почему в дальних садах, под горой, стрекотали сороки в неположенное им время, — и это становилось понятным: там, значит, был на привязи конь Поцелуева.
Ревком увеличил количество караулов, поставив их чуть ли не во всех улицах. Но не прошло и недели — случилось новое событие. В центре хутора, на самых видных местах — на воротах церковной ограды, на двери караулки, на стенах лавок с лицевой стороны — появились печатные прокламации, так вишневым клеем присобаченные, по выражению Федора, что и ножом не соскоблить.
«…Штаб Походного Атамана уверенно объявляет, что все, кто в настоящее время искренне и честно, без всяких колебаний сдаст оружие и бросит ряды Красной гвардии («и ревкомы» — это от руки, чернилами, поверх печатных строк), тот не будет подвергнут ни преследованию, ни наказанию…
Каждый казак, остающийся после этого воззвания в рядах Красной гвардии (от руки: «и ревкомов»), лишается казачьего паевого земельного надела; каждый крестьянин, входящий в ряды Донских войск, борющихся против Красной гвардии («и ревкомов»), получит полностью все права казаков…»
Почувствовал Федор: дела паршивые. Хуже бы, да некуда. Враги, кажется, уже на голову начинают садиться. Откуда взялись эти афишки, кто налепил их? Опять в гостях был Поцелуев, что ли? Надо что-то делать. Надо немедленно раздобыть оружие и укрепить отряд. Он вооружен пока слабо: патронов мало, винтовки далеко не у всех, о пулемете только мечтать приходится. А он очень бы не помешал, пулемет, хотя бы ручной, уж не до станкового. Но где и как все это достать? Одна надежда — окружной ревком. Федор посоветовался с членами комитета и решил, не теряя времени, завтра же поутру выехать.
V
Нельзя сказать, чтобы прогулка в округ по теперешним временам, даже и днем, была занятием приятным. Нет. Совсем ведь не мудрено в каком-нибудь прибрежном леске или степном овраге наткнуться на кадетскую засаду. Но Федор, спеша, намереваясь нынче же все сделать, что нужно, об этом меньше всего думал, хотя заряженную винтовку, лежавшую в тарантасе, держал под руками, начеку.
По накатанному до лоска шляху он холодком отмахал полпути и к той поре, когда солнце начало припекать, был в хуторе Баклановом — тотчас же за линией железной дороги. Отдыхать здесь он не собирался и, прогремев по безлюдной узкой и гулкой улице, еще хранившей в тени ночную свежесть, уже выезжал из этого небольшого хуторка. И тут внезапно увидел в крайнем проулке у колодца вооруженных — не менее взвода — людей и теснившихся вокруг водопойного корыта коней под седлами. Это было необычно. Среди дня… с ружьями… целый взвод… Не кадеты ли?
Федор рывком осадил лошадь, чертыхнув привязавшуюся собачонку, завернул за амбар, стоявший при дороге, и спрыгнул с тарантаса. У колодца, кажется, никакой суматохи не поднялось, и Федор понял, что это свои: не может быть, чтобы его не заметили. Все же, взяв винтовку, он зашел в ближний двор и у словоохотливого, с серьгой в ухе деда, постукивавшего топором на дровосеке, расспросил.
Со двора Федор вышел хмурым и встревоженным. Хороши вести! А он погоняет себе, ничего не зная. Оказывается, дальше ему и ехать-то незачем. Да и некуда. Все еще надеясь, что дед «пересолил», Федор подъехал к конникам, среди которых был и председатель баклановского ревкома — по выправке, из служивых, в казачьей набекрень фуражке с тавром царской кокарды — и поговорил с ними. Те сообщили ему то же самое, что и дед.
В округе, в Урюпинской — снова кадеты. Нагрянули они прошлым вечером, в потемках, со стороны Петровской станицы. Хотели взять гарнизон целиком. Конница их пронеслась по бугру и оцепила Урюпинскую подковой, упиравшейся концами в Хопер. Но подкова оказалась жидковатой. Красногвардейские отряды рассекли ее; учреждения и склады успели выехать, и сейчас отряды, отбивая почти непрерывные наскоки, отходят сюда, на восток, к линии железной дороги. В Баклановском только что был гонец из окружного ревкома, и хуторяне-баклановцы выступают на подмогу.
— Вот так, браток. Извиняй, долго-то некогда… — председатель вскочил на коня и, осматривая хуторян, строившихся отделениями, участливо добавил: — Советую побывать в Филоново. Учреждения, кажись, туда выехали. Там отряд — слава богу! Железнодорожники. А так в поле где ж теперь их, начальников, найдешь! А на станции должен же кто-нибудь появиться: боеприпасы, да и вообще… Ну, счастливо!.. За мной, а-арш!..
Федор поглядел вслед небольшой удалявшейся колонне по три — на крайних слева всадниках поблескивали эфесами шашки — и взобрался на тарантас. «Не вернуться ли домой? — подумал он. — И у нас поди гонец скоро будет. Нечего по задворкам шляться!» Но тут же на мысль ему пришло другое: «А если гонец не попадет к нам? Мы и будем сидеть в кузне, покуривать. Не дело! Надо, пожалуй, самому постараться получить какое-то приказание. Ведь до Филоново отсюда — рукой подать».
Через час-полтора он был уже там, на станции, и катил, озираясь, по привокзальной улице. По одну сторону тянулись нарядные, с крашеными ставнями дома — у многих остекленные в плетях дикого винограда террасы, — а по другую, на выложенном булыжником возвышении, всякие станционные пакгаузы. Люди, как и всегда, сновали с озабоченными лицами, и внешне ничто не показывало, что в каких-нибудь двух десятках верст шел бой.
На вокзальной площади, где ярусами были сложены ломаные и выгнутые дугами рельсы — недавняя работа кадетов: задевали тросом за рельсы и быками стаскивали их, портили полотно, — на этой площади в тени тополей стояли военные подводы. Кони — в упряжках. Возле нагруженных и закрытых брезентом фургонов — красногвардейцы с винтовками за спинами. Федор привязал лошадь к обломку рельса и подошел к красногвардейцам. Один из них, с маузером в деревянной кобуре, с забинтованной рукой на свежей марлевой, через шею, повязке, размахивал газетой и кричал:
