Франц Фюман - Избранное
Потом громовержец отправился к ужасным сестрам, мойрам, что обитают среди холодных звезд, — молчаливые, угрюмые, обо всем на свете помнящие.
День истек, сказали они, указывая на поле боя, где в свете кочующих факелов покачивалось тело отважного Патрокла на плечах печальных воинов. Слова излишни: что это, стечение ли обстоятельств, случайность? Было так: погиб Патрокл, Ахиллес явился на поле брани, чтоб уничтожить Гектора, убившего его любимца; и Ахиллес пронзил копьем Гектора; а смерть Гектора означала падение Трои. Исход предрешен. Обжалованию не подлежит. Ведь даже власть могущественнейших не всесильна: и они, подобно паукам, запутываются в сетях собственных планов и замышлений.
Потом, вернувшись на Олимп, Зевс-вседержитель созвал всех богов, вплоть до русалок и нимф, и даже падшие и призраки слушали его речь. То была его воля, провозгласил Зевс, что битва длилась столь долго, но все же не дольше, чем потребовалось, чтоб увенчать славой достойнейших: Ахилла и Гектора. На то была его воля, что победило войско достойнейших — в силу закона мойр. И он взял золотые весы, и положил на одну чашу судьбу морского народа, а на другую — судьбу азиатского города. Так была решена участь Трои. Гера смиренно склонила голову. Она сидела рядом с Зевсом у золотого стола. Боги покорились.
И было так, потому что на то была его воля.
Перевод И.Кивель
НЕФЕЛА
Аполлодор, Эпитома I, 20Пиндар, 2-я Пифийская ода
Нефела — это та, которую сотворили для Иксиона, разделившего с ней ложе, а Иксион — это тот, кто дерзнул домогаться любви Геры, супруги Зевса. Его история окончена; история Нефелы не окончится никогда.
Иксион был царь лапифов, дикого, стихийного народа на северо-востоке Фессалии, который вел беспрерывные оборонительные войны с соседними, к югу от него, племенами. Прародителем Иксиона был бог войны Арес, отцом его — царь Флегий, тот самый нечестивец, который сжег святилище Аполлона в Дельфах. «Флегий» означает «полыхающий», и старик оправдывал свое имя: лютовал над врагами, опустошал их земли, и его жестокий нрав, который он унаследовал от Ареса, перекинулся, подобно неистовому желтому пламени, на его отпрыска Иксиона.
Однажды, когда Иксион преследовал шайку разбойников в землях одного отдаленного горного царства размером не шире и не длиннее долины, ему случилось увидеть Дию, дочь царя Деионея, «ту, что с неба», как подсказывало ее имя. И она увидела Иксиона, когда в полдень, за ивами, мыла свое стройное тело под серебряными струями дождя, словно явившись из облака. Она мылась себе, словно бы ей и дела не было до того, что кто-то мог глядеть на нее, а потом скрылась во дворце. Вечером, перед трапезой, Иксион снова увидел ее — в одеждах из белоснежной пены облака, над которой чернели как ночь волосы и глаза. Иксион схватил ее за руку; она засмеялась. «0 ты, что с неба», — сказал он, и она засмеялась в ответ: «Ах, меня только так зовут!»
Ночью Иксион увидел ее во сне и во сне же почувствовал, как он раздвинул небесный полог и благоуханная серебряная волна излилась на его ложе.
Наутро он просил Деионея отдать дочь ему в жены. Она уже была обещана другому. Иксион замыслил похитить ее, но что-то в облике Дии, какая-то естественная, чарующая прелесть останавливала его; к тому же воинство его было слишком слабое. Он посулил за невесту богатые дары, какие тестю еще никто не предлагал, и дорогой выкуп за отвергнутого жениха, и, когда он пообещал сверх того еще три слитка железа, многоценного, серого, ковкого железа, горный царь согласился отдать ему дочь. Дию не спрашивали, но замена жениха, казалось, обрадовала ее или, во всяком случае, не огорчила — окончательно мы не можем утверждать. Уже на седьмой день сыграли свадьбу, и Гере, охранительнице брачных союзов, была принесена в жертву корова, невинное белесоватое животное с белой лысиной между рогов.
Та, что с неба, оправдала свое имя, и в эту ночь, когда полная луна осветила опочивальню, на земле не было ничего, что бы могло сравниться с нею.
Иксион не стал больше преследовать разбойников и отправился вместе с Дией в свое царство. Она ехала впереди — светлое облачко, катившееся по земле средь черных елей.
Лапифы бросились ей в ноги.
— Она с неба, — сказал Иксион.
Но едва только он вступил в пределы своего дворца и своды сокровищницы гулко задрожали, отзываясь на его шаги, он пожалел об обещанном, а когда полная луна, совершая свой путь по небосклону, вновь осветила, как и в первую ночь, брачное ложе, Иксион счел, что Дия, хотя и стоила того, чтобы ее похитить, не стоила, однако, тех даров, которые он обещал за нее.
Почему бы ему не украсть сошедшую с неба задним числом на земле?
Деионей ждал обещанный выкуп; ждал все лето и осень, и каждый месяц посылал гонцов напоминать о нем, и те, возвратившись, докладывали, что зять-де еще не управился, что дары-де, им приготовляемые, превзойдут все ожидания. Зимой дорога была непроезжая. Но вот, когда стаял снег и путь наладился, лапифский герольд принес наконец весть, что царь Иксион зовет-де забрать дары, кои уже погружены на специально сработанные колесницы, двухосные, числом в шесть и размером с женский покой, и шесть коней впряжены в колесницы, а в них сокровища из серебра, золота и бронзы. Он слал также сердечные приветы от Дии: мол, царица горит желаньем расцеловать своего отца после долговременной разлуки.
Это побудило Деионея самолично отправиться в путь; не то он, втайне испытывая все же недоверие к Иксиону, отправил бы своих людей. Итак, царь сел в колесницу и, сопровождаемый многоопытнейшими возницами, покатил по угрюмой местности, поросшей черными елями, к фессалийской равнине — ко дворцу, который виднелся еще издалека и своими вознесшимися кверху каменными стенами и главами напоминал скорее чертог бога, нежели жилище смертного.
Дворец был окружен двойной стеной; Деионей въехал в распахнутые ворота, сперва в Бычьи, затем в Солнечные, высеченные из громадных каменных плит; во дворе он остановился и по гравийной дорожке, что вела прямо к царским палатам, направился к хозяину. Он сделал всего несколько шагов. Дорожка под ним вдруг провалилась, и Деионей рухнул в яму — в одну из искусно замаскированных волчьих ям, в сооружении коих лапифы отличались необыкновенным мастерством. На дне ямы был затаен огонь; Деионей корчился в ужасных муках, испуская дикие вопли, и у Дии, слышавшей крики отца, доносившиеся через стены палат, поседели все волосы. Свита гостя была умерщвлена стрелами в узком коридоре между стенами, у самых ворот, там уже была вырыта и яма — могила, принявшая их, и эта могила и рот царя, извергающего вопли-проклятия, были поспешно закиданы еще свежей землей.
Содеянное переходило все границы. То, что один царь убивал другого, было обычным делом, это же было убийство отца сыном и гостя хозяином, и ни один из эллинских народов, даже ни один из варварских фракийцев, не слыхал дотоле о подобном злодеянии. В более поздние времена и такое стало привычным. Заслышав проклятия, летевшие из огня, эринии, обитавшие в царстве Аида, снялись с места и решили, еще в пути, поразить Иксиона безумием.
Они настигли его в тот момент, когда он шел к Дии; его дружина тем временем пересекала равнину, направляясь к царству Деионея, с тем чтобы завладеть его сокровищами. Почему Иксион шел к Дии, к той, что облеклась в нарядные одежды в день приезда отца, которого так ждала и который был теперь столь гнусно убит? Просто ему так захотелось, как перед тем захотелось насыпать в яму горящих углей, — праздная жестокость. Ему захотелось сжечь в огне алчного сребролюбца. Теперь, когда это желание было утолено, ему захотелось пойти к сошедшей с неба; он шел к ней и не видел этих трех внезапно заступивших ему дорогу, черных, в серых одеждах, сестер с кроваво-красными поясами, с извивающимися змеями вместо волос. Тисифона, взмахнув бичом из живых гадюк, хлестнула злодея по лбу и глазам, яд просочился в его мозг, и он увидел пепел волос Дии и ее глаза — два горящих угля, и в тот же миг почувствовал, как пламень объял все его члены, — он с криком ринулся во двор, взывая к небу, чтобы оно пролилось дождем, но небо сияло ослепительной голубизной. Алекто подстрекала сестер сечь злодея бичами до тех пор, пока он не утопится, однако Мегера укротила ее пыл: пусть Иксион страдает безумием, оставаясь в полном сознании — чтобы испытывать муки.
Яд уязвил мозг, и ежедневно, в час убийства, у него стоял в ушах ужасный крик и шипение змей, напоминающее шипение кипящей крови.
Иксион извивался в муках и знал почему.
Очищение от скверны убийства избавило бы его от страданий, но, сколько он ни молил, обходя алтари и дворы, сколько ни предлагал сокровищ — серебра, золота и железа в слитках, многоценного, серого, ковкого железа, ни один из богов и ни один из людей не решился дать ему искупление: все боялись сестер, богинь мести, а иные опасались, что Иксион обманет их так же, как обманул царя Деионея. Тогда Иксион вознес мольбы к Зевсу: неужто возможен грех столь тяжкий, что даже он, всемогущественный властитель, в руках которого судьба людей: счастье и несчастье, добро и зло, — был бы уже не властен устранить этот грех из мира? Ужели царь богов только прислужник сестер с клубами змей на голове, этих обитательниц отвратительной преисподней? Разве Зевса не чтят как отца, который даровал людям искупление, чтобы заведенный им порядок мира возобновлялся снова и снова, — так пусть же неискупленный от греха свидетельствует, что этот порядок непрочен!
