Евгений Кутузов - Во сне и наяву, или Игра в бирюльки
— Садись, дядя Боря, попей чайку с нами, — пригласил Князь, — С вишневым вареньем!
— Благодарю, молодые люди. Я, с вашего позволения, попозже. Все улягутся, я и побалуюсь.
— Садись, садись, — настаивал Князь, — У нас и сухарик сладенький для тебя найдется. А аппетит приходит во время еды.
— Это в широком смысле, — возразил дядя Боря. — Имеется в виду, что богатый всегда стремится стать и становится, как правило, еще богаче…
— Деньги к деньгам липнут?
— Примерно. Ведь в сущности, молодые люди, поговорка эта о человеческой жадности, ненасытности, а некоторые вульгарные толкователи истолковывают ее слишком узко, специфически, я бы сказал — буквально. Между тем всякая народная мудрость непременно имеет глубинный смысл, скрытое значение. И еще важный момент: истинная народная мудрость всегда с лукавинкой…
— Тебе бы академиком быть, — усмехнулся Князь.
— Вот я и стану здесь академиком. Да, а вареньице и сухарики вы бы поберегли, молодые люди. Мало ли…
— Ну, что за новость, дядя Боря? — насторожился Князь. — Что-нибудь начальничек придумал?
— Придумал, — шепотом сказал дядя Боря. — Всех блатных приказано готовить на этап.
— Куда?
— Точно я не могу сказать. В одно место вашего брата собирают из разных зон.
— Откуда знаешь?
— Каптерщик передал.
— Не лепит горбатого?
— Не похоже. Говорят, из «восьмерки» уже отправили.
— У, гады, что придумали! — Князь вскочил. — Надо срочно собирать толковище, Племянник. Немедленно. А ты, дядя Боря, ступай, ступай. За информацию — спасибо.
— Что-то случилось? — встревоженно спросил Андрей, когда дядя Боря, захватив с собой пару кусков сахару, подаренных Князем, ушел.
— Не то слово, Племяш, не то слово! Случилось страшное дело. Додумались, суки недобитые. Что-то надо предпринимать… Кличь блатных, толковать будем.
* * *
Много чего порассказал мне полковник, о котором я уже упоминал. Вот одна из рассказанных им историй.
— Пришел, понимаете, приказ свезти всех блатных, законников, в одну зону. В чем идея?.. Все просто. В зоне, значит, будут только блатные, никаких там «мужиков», «чертей» и прочее. Никаких посылок, ни-че-го! Ну, и работать, норму выполнять, за блатных некому. Или сам паши, или помирай потихонечку на четырехстах граммах черняшки и супчике, не говоря уж о зачетах. А то ведь что они делали?.. Сами на солнышке греются либо в картишки режутся, а «мужики» вкалывают. А дополнительная пайка — всем. Зачеты — всем. Да еще в первую очередь на блатного пишут. Иной вкалывает до седьмого пота, а никаких зачетов — все на блатных списывают. Словом, порешило начальство загнать блатных, как пауков в банку. Или пусть пашут, как все зеки, или жрут друг дружку. Они ведь дружные вроде и «честные», пока есть у кого отнять и есть кому на них работать. А так-то!.. За пайку любой из них в глотку лучшему корешу вцепится. Я был тогда начальником режима — «кумом», по-ихнему. А в зоне блатняков этих было четырнадцать голов. Придумал я во время развода задержать их на вахте, чтобы потом всех скопом в машину погрузить… М-да… Только не получилось так. Лагерная почта получше Минсвязи работает — мы еще только что-то подумали, а блатные уже знают. Ну и свои ответные меры принимают. Мои гаврики забаррикадировались в бараке и ни в какую не выходят. А что мне делать?.. Оружие внутри зоны применять нельзя, даже носить запрещается. А они вооружились — кто чем… Понятно, век не просидят, рано или поздно выползут, но у меня-то на шее начальство висит: «Давай, давай!» Как всегда у нас. Веду переговоры через закрытую дверь, а они меня — на три буквы. Сдохнем, мол, а не выйдем, отвечать, дескать, гражданин начальник, за нас придется. И то верно… И пришла мне в голову одна мысль. Может, и подленькая, теперь-то я понимаю это, но время какое было, учтите!.. Решил я вызвать на переговоры самого авторитетного среди них вора по кличке Солдат. Старый ворище, матерый, все прошел и даже больше. Кое-как договорились. Вышел Солдат и с ним еще один блатной, для сопровождения вроде, чтоб, значит, все честь по чести было. Привел я Солдата к себе в кабинет, а второй на улице остался, у окна торчит, наблюдает. Я как раз на это и рассчитывал, между прочим. У меня в кабинете стоял старинный диван с высокой такой спинкой, и стоял вдоль окна. Пригласил, значит, я Солдата сесть, сам рядышком сел, закурили мой «Казбек». Сидим, беседуем. Я объясняю ему, что все равно придется выходить из барака, а нет, говорю, так дымком выкурим… Ну, он, похоже, понимает ситуацию. Недаром набирался опыта и на Колыме, и на Соловках. Между делом я незаметно этак руку на спинку дивана положил, потом и на плечо Солдату. А сам кошу глазом в окно — наблюдатель торчит. Потолковали, в общем, а когда вставали, я еще для пущей важности похлопал Солдата по плечу и ручку пожал ему. Как бы сговор между нами произошел, понимаете?.. Я-то, конечно, имел в виду и то, что Солдат и в том лагере не пропадет, так что надеялся, что уговорю. Он и пообещал мне, что попробует убедить блатных выйти, хотя твердого слова не дал, нет. У них коллегиальность соблюдается на толковищах, что правда, то правда… На что я надеялся, спросите? Ну, тут было два возможных варианта: или Солдат убедит блатных, или… В общем, второй, который торчал у окна, обязательно доложит, что Солдат с начальником сидел в обнимку и что они, то есть мы, жали друг другу руки. Значит, если большинство блатных не согласится с доводами Солдата, веры ему не будет и его обвинят в сговоре со мной. А это у них чуть ли не самым большим преступлением перед законом считается! Значит, возможен большой скандал, а когда случается скандал в «святом семействе», когда блатные не поделили что-нибудь, тут их голыми руками можно брать… Так оно и произошло, и нам удалось согнать эту братию на вахту. Но они и тут — когда сообразили, что проиграли, — придумали… Разделись все догола! А на дворе мороз за тридцать. Я докладываю начальству, что так, мол, и так, что делать прикажете? А мне велят грузить их в машину и везти в новую зону. Это за семьдесят километров, в тайгу. Голых-то, да по такому морозу и в открытой машине?! Ничего, говорит начальство, сами себя согреют, а не согреют и не оденутся, пусть замерзают, сактируем. Таким вот образом. Приказываю и я грузиться. Они, конечно, не предполагали, что их голыми повезут, сами в кузов полезли. А мы их одежонку покидали туда же, в кузов, и — пошел!..
— И как, довезли? — спросил я.
— Один замерз, не откачали, парочка подморозилась, а остальные оделись как миленькие.
— А Солдат?
— С Солдатом осечка вышла, — вздохнул полковник. — «Приземлили» его, когда в новую зону прибыли. Сначала «приземлили», а вскорости и прикончили. Многих там прикончили… Я же говорю, что они дружные, покуда их мало, а «мужиков» много, покуда жратвы на всех хватает. А так-то… — И полковник махнул рукой. — Так-то чуть что — за ножи, за топоры хватаются. О-о, сколько я крови повидал!.. И далеко не всегда действительно виноватых кончают, даже и по их меркам. Волчьи законы. Как хотите, а волчьи. Вроде и толковище свое соберут, вроде по справедливости разбираются, но если появился в зоне лишний рот — кого-то прикончат не задумываясь. А там, как они сами говорят, иди толкуй, кто откуда…
Все чаще и чаще мне снится страшный сон с убийством. Да еще с таким зверским убийством, что не дай Бог никому — никому! — увидеть нечто подобное наяву. Да хотя бы и во сне. А вот почему убийство особенно зверское, я не знаю, ибо ни разу не видел подробностей. Более того, просыпаясь среди ночи от липкого страха и собственного крика (что уже само по себе страшно), я почти уверен, что был свидетелем этого убийства, а может быть, и соучаствовал в нем. Знаю — уж это-то точно знаю, — что не могу убить и никогда не убивал, а страшный сон повторяется, и это становится пыткой. И пытка эта может сравниться разве что с патологической боязнью внезапного «рассекречивания» мыслей, которые терзают мозг, преследует тебя после пережитого однажды чего-то такого, чему ты был невольным свидетелем. Пока об этом никто не догадывается. Но сам-то ты понимаешь, что рано или поздно твое тайное знание сделается знанием других, перестанет быть тайным, и ты можешь подозревать всякого в том, что именно этот человек обо всем догадывается, хуже того — знает, уже знает всю правду, то есть владеет твоей тайной, ибо кто-то же должен знать то, что снится мне, если сон — суть отпечаток реальности, некий слепок с нее…
Вообще-то мне редко снятся цветные сны, а этот — всегда цветной, что и делает его для меня страшным, потому что я с детства боюсь крови. Крови и высоты.
Господи, я перетряхнул всю свою жизнь. Я заставил себя вспомнить и то, чего не хотелось бы вспоминать, что давным-давно забыл (у каждого из нас есть в прошлой жизни что-нибудь такое, что мы старательно хотим забыть), но ничего похожего на этот сон не отыскивалось в моей беспорядочной и — увы, увы! — далеко не безупречной биографии. А сон повторяется с маниакальной изощренностью, словно некая неведомая сила (не ее ли, эту силу, в старых добрых романах почти нежно называли Провидением?..) избрала меня в качестве мишени для запугивания, повторяется все чаще и чаще, и, бывает, я готов пойти к прокурору и признаться в убийстве. Но в том-то и дело, что я не сумел бы ответить на вопросы, которые мне обязательно зададут: когда это было? где? при каких обстоятельствах?.. Без ответов на эти вопросы прокурор отошлет меня восвояси, а скорее — отправит в дурдом. Тем более срок давности истек. Я почему-то убежден, что истек, хотя — повторяю — не имею понятия, когда это случилось и каково в действительности мое участие в этом злодеянии.
