Канта Ибрагимов - Дом проблем
— А почему они вас?
— Не могут, нельзя. Та последняя поездка в Цюрих все их планы поломала. Если я умру, есть мой опекун. Если он умрет, тогда все мои капиталы завещаны благотворительному фонду.
— А кто опекун? — поинтересовался Мастаев.
— Много будешь знать, — тут Кнышевский как-то странно усмехнулся, вновь погрустнел. — Лучше бы я все потерял, стал нищим, лишь бы Вера осталась жива, — он снова заплакал. — Теперь Веры нет, и ничего нет.
— Они все присвоили?
— Пытаются. Хе-хе, но ты со своими сказками пробил брешь в их идеях и идеологии, где деньги — все: и Бог, и царь, и жизнь. Ты мне и дальше поможешь, — то ли вопросительно, то ли утвердительно сказал Кнышевский.
— Что я могу, — так же неопределенно ответил Ваха, и погодя, уже печально глядя на догорающие, как их жизнь, угли: — А разве «итоговый протокол» уже не готов? Силы-то совсем не равные.
— Мастаев, молчи! У нас еще есть выбор. Ты ведь сам говорил, что в чеченских мифах герой никогда не погибает и всяким образом, да все же справляется с любым, даже самым грозным и страшным чудовищем.
— Гм, вы стали верить в мифологию?
— По крайней мере, гораздо гуманнее и правдивее, чем наш ленинизм и вшивый либерализм. Я устал, рука что-то болит, давай как-то спать.
Проснулся Кнышевский с рассветом. Его знобило, еще сильнее распухла и болела рука. Спросонья он долго не мог понять, где находится, кто его так заботливо укрыл одеялом, наконец все вспомнил:
— Ваха, Ваха, — он выскочил из разбитой хибары. Вокруг ужасная картина: все разворочено, на дне воронки уже опавшая, пожелтевшая листва. Тишина, не нарушая которой, где-то звенит тоненький голос синицы. Митрофан Аполлонович поднял голову: мощные, вековые, золотистые кроны могучих деревьев, над ними бездонное синее небо, как рай, до которого он никогда не долетит. — Ваха, неужели и ты? — прошептал он и, чуть погодя, сам себе: — Я грезил коммунизмом, вот и получил 37-й год — все репрессированы. Я репрессирован, — его от судороги передернуло. Он более не мог бороться, жить. Почему-то подумал, а может, Вера, действительно покончила с собой? От этого ему стало совсем невмоготу. Шатаясь, как пьяный, он вернулся к ложу, с головой залез под одеяло, надеясь, что спрячется от всех и самого себя. Таким жалким он себя никогда в жизни не ощущал.
— Аполлоныч, Аполлоныч, — уже в полдень разбудил его голос Мастаева.
— Ай! — с испуга закричал Кнышевский, а потом захохотал. — Ваха, что это с тобой? Кто тебя так «откормил»?
— У-у, — рядом опустился усталый горец, — мои пчелки меня не признали, всего искусали. Болит.
— Ты был в Макажое?
— Мед, альпийский нектар, — лицо Вахи так распухло — глаз не видно. Зато в руках бочонок, и он доволен. — Побывал дома; разбитый, но еще стоит. И фортепьяно Марии все так же перекошено. А меда в нем!.. Пчелки меня позабыли, у-у, злючие, еле ноги унес.
— И тебя не засекли?
— Нет там никого. То ли нас похоронили, то ли интерес к нам пропал.
— Интерес к нам не может пропасть, — грустен голос Кнышевского, а Мастаев, наоборот, возбужден:
— Попробуйте мед. Аромат! Целебный нектар. Он нам сил придаст. Давайте, и на руку лучшее лекарство.
Ваха обработал рану медом, перевязал:
— Еще ешьте мед, ешьте, не помешает. Только водой запивать нельзя, — так он заботился о друге, как они разом застыли: как летящий дракон, нарастающий гул вертолетов.
— Бежим, — разом крикнули они.
Ваха устал, бочонок в руках, и то он подгоняет Кнышевского. Они достигли лишь середины заросшего густым лесом горного склона, как прямо перед их глазами над хутором завис вертолет, спрыгивает десант. Тут же две, видать, поисковые собаки. При виде их Кнышевский в страхе прошептал:
— Теперь нам хана.
Обреченно, тяжело дыша, они застыли как вкопанные, понимая, что от такой погони им не уйти, как Мастаева осенило:
— Бежим туда, — он указал вдоль склона — почти на виду.
— Тогда уж вверх, — противился Кнышевский.
— Я знаю, что говорю. В том урочище, — объяснял Ваха, — большая волчья стая.
— А почему только там, а не везде?
— Волчий закон. У них, как у спецслужб мира, лес поделен между стаями и границу переходить — нарушать волчий закон. Хотя у спецслужб законов нет, есть интересы.
— К чему весь этот винегрет? — спецслужбы, волки, — рассердился Кнышевский.
— А к тому, что в том урочище так силен волчий дух, что собаки туда даже соваться боятся, не то чтоб след брать. Бежим.
Они двинулись вдоль склона вверх. Кнышевский ступал все медленнее и тяжелее, все чаще он останавливался, обнимая дерево, а потом уже стал падать. И никакие уговоры не помогали. И все же психика человека — большой секрет, да имеет в запасе множество сил. Это Мастаев, отчаявшись, вдруг сказал:
— А за дочь вы не хотите ответить?
— У-у! — задрожал Кнышевский, сопя, словно старый трактор, он буквально пополз вверх.
Вниз они катились, Кнышевский чуть ли не кубарем. Больно ударились о деревья, не имея сил остановиться. На дне ущелья маленький, очень холодный, прозрачный, сладко щебечущий родничок, который, как в мифах, не только их жажду утолил, не только их остудил, но значительно успокоил, ублажил, жизнь навеял.
В сухом месте под мощными, густыми корневищами огромного поваленного дуба они обосновались, зная, что двигаться больше нет сил. Медленно, смакуя, по очереди стали пить душистый мед из бочонка.
— Какой красивый лес! — неожиданно сказал Кнышевский.
— Весь мир красивый, — поддержал Мастаев.
Они завороженно любовались очаровательным яркоцветным осенним пейзажем, когда лай собак встревожил этот восхитительный мир.
Как перед смертью, они вцепились друг в друга, теперь глядя на иной мир: почти взвод десантников, две собаки, а те почему-то уже не лают, лишь скулят, поджав хвосты, и даже след не берут, жмутся к солдатским сапогам, получая пинки.
— Они и без собак нас найдут, — нервно заерзал Кнышевский. — Мы наследили.
— Тихо, не паникуйте. Если собаки не идут, то зачем солдату в дикий лес соваться: тут и зверь, и боевик, да и мы ведь не лыком шиты. Как-никак, а за нос их водим. Ну а солдат-контрактник, он-то от ваших миллиардов долю не имеет. У них — солдат спит, служба идет.
Почти так и получилось. Десантники поняли, что их за склоном не видно. Устроили привал, долго подкреплялись, потом вздремнули, аж Кнышевский возмутился:
— Ну и армия у нас! И это вроде элита.
— Вы не рады? — непонятен тон Мастаева. — Разложение армии — одна из целей войны в Чечне.
— Ты, Мастаев, и политик, и аналитик, и психолог.
— Главное, чтобы не псих, хотя справка есть. Тихо, — десантники стали собираться.
Гул улетающего вертолета давно стих, уже сумерки сгустились в лесу, когда беглецы осмелились покинуть свое убежище.
Поднявшись на место, где стояли десантники, они искали объедки, а Кнышевский собирал окурки.
Совсем осмелев, они отважились пойти в разбитый хутор, ночевать хотелось по-человечески.
Еще пару суток, поочередно заступая в караул, они провели здесь. А потом провизия кончилась, и они, вооружившись вилами и косой, пошли к медвежьим берлогам, — место, которое Ваха давно знал.
С помощью остатков меда Мастаев на запах выманил из берлоги только что залегшего на спячку молодого, еще не опытного медвежонка. Этим целебным мясом и жиром они питались еще три дня. Можно сказать, отдохнули и окрепли.
Ваха видел, что Кнышевский все время о чем-то думает, просчитывает, а он о своем:
— Аполлоныч, скоро снег, следы, да и мы в мороз не выживем, топить-то днем опасно. Ну а если ваши друзья или враги вдруг додумаются разыскивать нас с помощью местных боевиков, то эти похлеще волков — нас вмиг найдут. Надо что-то предпринять.
— Ты прав. У меня есть план, — теперь тверд голос Кнышевского. — Ты сможешь перейти границу? Лишь бы ты был вне России.
— А Чечня?
— Чечня всегда была и будет вместе с Россией, как мы с тобой.
— Грузия устроит? — спросил Ваха, и видя одобрение: — Нет особых проблем. А вы?
— А я в Москву.
— Как? Опять в пасть этого чудовища?
— Все будет в порядке. Другого варианта нет. Я выйду к регулярным войскам, на любой блокпост и буду под охраной. А ты — за кордон. Я тебя в любом случае найду. Если ты три месяца от меня вестей не получишь, то позвонишь Дибировой Виктории Оттовне. Я ей дам знать. А до этого смотри, не вступай в контакт ни с кем: ни с сыном, ни с Марией. Не подведи меня.
Лесом они вышли к райцентру Ведено. Перед ними были российский блокпост и триколор на ветру.
— Аполлоныч, может, не надо? — пытался отговорить Мастаев. — Ведь там, на севере, чудовище, поверьте мне.
— Выбора нет. «Итоговый протокол» надо переписать, — пытаясь шутить, ответил Кнышевский. Они крепко, как всегда при расставании, обнялись. Из леса Митрофан Аполлонович вышел один. Еще раз прощаясь, он махнул рукой и неожиданно закричал:
