Аркадий Вайнер - Евангелие от Палача
— Спасибо, — прижал я руку к сердцу.
— Не трудитесь благодарить. Так вот — я пронаблюдал в вашей карьере некоторую эволюцию. Раньше вы были нашим Скорцени, потом постепенно вы перешли на роль Эйхмана, — он сделал паузу, и я незамедлительно включился:
— Сергей Павлович, разрешите доложить! Я совершенно не подхожу на роль Эйхмана. Если кто-то станет разбирать эту историю, то Эйхманом у нас будет Рюмин. Я человек не честолюбивый, никогда начальству на глаза не лез и в деле не фиксировал своего участия — ни в допросах, ни в обысках, ни в очных ставках. Я даже обзорных справок не писал…
Крутованов засмеялся:
— Я это заметил! И одобряю. Вся эта история с еврейским заговором уже умерла. И похоронит ее в ближайшие дни Берия…
— Почему вы так думаете?
— Политика, — пожал плечами Крутованов. — Как это ни смешно, но Берия выступит сейчас выдающимся жидолюбом и юдофилом. Я глубоко убежден, что очень скоро он прикроет это дело. Поэтому ваша задача — опередить его и организовать ликвидком…
Я долго смотрел в его ледяные серо-стальные глаза:
— Как вы это себе представляете?
— Ну не мне же объяснять вам детали! — сказал Крутованов. — Вы ведь человек опытный. Нужно, чтобы исчезли Лютостанский и ваша возлюбленная свидетельница Людмила Гавриловна Ковшук. С сегодняшнего дня в связи с похоронами Вождя в Москве начнется невиданный бардак и неразбериха. Используйте это время. Судьбу Рюмина я беру на себя. Об этом не думайте. Вам ясно?
Я кивнул.
— Вы согласны? Готовы? — напирал на меня, обжигая ледяным взглядом, Крутованов.
— Да, я готов. Я это сделаю.
— Это не приказ, — вдруг мягко, тихо сказал Крутованов. — Это мой добрый товарищеский совет. Нам надо пережить наступающие времена. Считайте, что мы — действующий резерв. До времени мы должны уйти в подполье. Без нас все равно не обойдутся, вспомните когда-нибудь мое слово…
— Да, конечно, обязательно, — согласился я. — Хорошо бы только дотянуть до этих времен…
— Дотянете, — заверил Крутованов, встал с кресла, не спеша прошелся по кабинету, потом остановился против меня и, лениво покачиваясь с пятки на носок, медленно сказал: — Делайте то, что я вам говорю, и тогда дотянете. Вместе дотянем…
Я поднялся, и вдруг этот ледяной злыдень совершил невозможное — он обнял меня за плечи! Тепло, товарищески говорил он, провожая меня к дверям:
— Запомните, Хваткин, на всю жизнь: главный подвиг Одиссея в том, что он выжил… Этот любимый школьный герой — трус, провокатор, грязный прохвост и изменник… Но он пережил всех, улеглась пыль веков, и Одиссей остался в памяти потомков умным, бесстрашным, благородным героем… Надо только выжить…
Я выполнил его завет — дотянул. Мы вместе дотянули. Он сейчас замминистра торговли. А я мчусь через мокреть и ночь на встречу с Сенькой Ковшуком.
В коридоре неподалёку от приемной Крутованова тосковал, душой теснился, дожидаясь меня, Лютостанский. Он был уверен, что я принесу какие-то чрезвычайные новости, руководящие указания, ориентиры на будущее. Но он и представить себе не мог, какие чрезвычайные новости и указания для него лично я нес от заместителя министра. Я хлопнул его по плечу и тихонько сказал:
— Ничего! Не боись, все будет в порядке…
Он заискивающе смотрел мне в глаза, и на лице его, как холодец, дрожал вопрос: пора переметнуться от Миньки? Или еще можно подержаться за прежнего благодетеля? Я остановился, изображая глубокую задумчивость:
— Где же нам посидеть? Покумекать необходимо…
— А что надо? — готовно подсунулся Лютостанский.
— Да должны мы с тобой изготовить один хитренький документ, усмехнулся я. — Это будет ловкий крюк твоим друзьям — медицинским жидам… — Потом махнул рукой: — Нет, здесь сегодня нам никто не даст работать, тут будет светопреставление. Вот что, Лютостанский, мы, пожалуй, поедем к тебе домой. У тебя никого нет?
— Конечно, нет, — развел руками Лютостанский. — Вы же знаете, я человек холостой, бытом не обремененный.
Мы вместе зашли ко мне в кабинет, и я достал из сейфа бутылку коньяка, положил ее в карман реглана.
— У тебя дома закуска найдется? — спросил я.
— О чем говорите, Павел Егорович! — обиделся Лютостанский. — Мы ж вчера только паек получили…
— Тогда тронулись…
Мы ехали на моей машине через серый, напуганный, загаженный город, притихший перед большой бедой. Свернули с Пушечной на Неглинку, и навстречу нам уже текла к центру людская река — тысячи людей собирались прощаться со своим любимым истязателем. С трудом выбрались с Трубной площади, и мне тогда в голову не могло прийти, что через несколько часов в этой городской воронке в течение подступающей ночи будет убито, раздавлено, растерзано больше тысячи человек. Прекрасная тризна уходящего Великого Мучителя.
Лютостанский жил на Палихе, в старом четырехэтажном доме с загаженными лестницами. Я с удовольствием отметил, когда мы поднимались, что его квартира в мансарде единственная, на площадке больше не было соседей.
В квартире — одна комната с кухней — была стерильная чистота и аптечный порядок. Аскетическая строгость, смягченная вазами с бумажными цветами. Я повесил свой реглан рядом с пальто Лютостанского и в сумраке крошечной прихожей незаметно достал из его кармана пистолет — я много раз видел, как этот героический оперативник кладет свой «вальтер» в правый боковой карман пальто. А Лютостанский уже хлопотал с закуской на кухне. Там в углу стоял картонный короб с продуктами — последней пайковой выдачей. Он достал копченую колбасу, красный шар голландского сыра, шпроты, батон, начал строгать нам бутерброды.
Я остановил его:
— Погоди! Давай выпьем по стаканчику, помянем великого человека… Душа горит…
Я разлил принесенный с собой коньяк в чайные стаканы и попросил-приказал:
— До дна! За светлую память Иосифа Виссарионовича?..
Высосал я свой коньячишко и следил внимательно поверх кромки стакана, как выползают из орбит громадные саранчиные глаза Лютостанского, как он задыхается-давится огненной влагой — а ослушаться не посмел, допил до конца…
— Так, давай поработаем маленько, а закусим и еще выпьем опосля, — предложил я. — Дай только несколько листочков бумаги…
Лютостанский вынул из дамского вида письменного стола стопку бумаги, достал из кармана китайскую авторучку.
— Ну ладно! Наверное, будешь писать ты, у тебя почерк хороший…
Я прошелся по комнате и стал диктовать:
— …Министру государственной безопасности СССР тов. С. Д. Игнатьеву…
Лютостанский вывел рисованные ровные буквы своим замечательным почерком и поднял голову:
— А от кого?
— Подожди. От кого не пиши… Это ты пишешь проект заявления от Вовси. В конце мы его подпишем всеми титулами. Мол, он якобы обращается к Игнатьеву как генерал к генералу… Но это в самом конце, ты пиши дальше…
— А не нужно бумагу озаглавить? — спросил Лютостанский. — Что это — заявление, объяснение, жалоба?
— Не надо. Это просто письмо. Ты пиши дальше… «Я осознал бессмысленность своей дальнейшей жизни. Я совершил много ужасных преступлений, и у меня нет сил больше смотреть в глаза моим коллегам. Важно вовремя и достойно уйти из жизни…» Записал?
От усердия Лютостанский высунул кончик языка, украшая особенно хитрыми завитушками и виньетками последние слова.
— Написал, — кивнул он.
— Дальше…
Лютостанский поднял на меня глаза и, видимо, что-то прочитал на моём лице, потому что он быстро моргнул несколько раз, и мгновенно в его огромных выпученных глазах грамотного насекомого выступила слеза.
— Что, Павел Егорович? Что? — спросил он, задыхаясь.
Я засмеялся, положил ему руку на плечо:
— Ничего, всё в порядке… Пиши дальше… На чем мы там становились?
Я уже стоял у него за спиной, а он поворачивал ко мне голову и одновременно испуганно вжимал ее в плечи, пытаясь перехватить мой взгляд. И в этот момент я его ударил ребром ладони по шее. Это был не смертельный, а оглушающий удар. Я не дал ему рухнуть вперед, а плавно повалил его на пол вместе со стулом. Потом достал из кармана его «вальтер», разжал зубы и, немного подняв ствол вверх, упершись мушкой в нёбо, нажал курок…
Выстрел получился тихий, а половина головы разлетелась по комнате. Теперь надо было не суетиться, не спешить, а сделать все аккуратно, вдумчиво, по науке. Вернулся в прихожую, взял из реглана перчатки и носовой платок. Я до этого был внимателен — старался ни за что руками не хвататься. Надел перчатки и тщательно протер платком «вальтер», после чего вложил пистолет в еще теплую ладонь Лютостанского.
Труднее всего было запихнуть его указательный палец в спусковую скобу.
Предсмертное письмо передвинул на середину стола — для живописности. На кухне собрал со стола бутерброды, пошел в уборную, сбросил харчи в унитаз и дважды спустил воду — по моим представлениям, человек, собравшийся умирать, не должен жрать от пуза. Свой стакан положил в карман реглана, оделся и вышел из квартиры, захлопнув без щелчка дверь. Невозвращающийся кочегар закончил свою вахту.
