Михаил Литов - Московский гость
Мой страх велик, но улепетывать не буду, решил Григорий Чудов. Застывший в тени дерева, он смотрел на парадный вход мэрии, на лестницу, где лежали в давке сбитые с ног или как бы окопавшиеся, пережидающие грозу люди. Одни медленно, тяжело вставали и отряхивались, другие ворочались, ползали по ступеням в недоумении от своих ран и ушибов. Поднявшись, они дико озирались по сторонам и быстро скрывались в улицах, казавшихся спокойными. Долгожданная тишина повисла над площадью как заключительный аккорд грандиозной драмы, который продлится неизвестно сколько и которому вовсе не обязательно внимать. Из мэрии вышел высокий грузный человек в соломенной шляпе, и Григорий узнал Волховитова, фотографии которого ему случалось видеть в беловодских газетах.
Соломенная шляпа, сидевшая на голове градоначальника, была как диво-дивное, нечто из комедии переодеваний и ошибок, и Григорий обоснованно колебался: не опечаткой ли значится теперь на скрижалях истории его скоропалительное опознание? Момент, конечно же, значительный, впрямь исторический, а незнакомец выглядел так чудно, истинно пейзанин, по недоразумению забредший в царские палаты. Но московский гость нутром чуял, что видит феноменального победителя беловодских выборов, и ему казалось уже, что иначе быть не могло, что нынешние события, с самого начала получившие странный оборот, к тому и клонились, чтобы в конце концов по всем статьям иррациональный, немыслимый, непознаваемый мэр явился из своего сховища в комически-хамелеоновой личине, в самом нелепом и карикатурном камуфляже, какой только смогла придумать для него сатирическая сила истории.
Радегаст Славенович торопливым шагом обогнул здание, где протекли месяцы его правления, и скрылся в узком переулке. После минутного колебания и таинственной усмешки, скользнувшей по его лицу, Григорий, прихваченный болезненным любопытством, ступил на тропу сыска. Переулок был пустынен до одури, там шли только московский гость и мэр в соломенной шляпе. Тишина здесь сосредоточилась еще более мертвая, чем на площади, деревья и серенькие, поникшие дома стояли в оцепенении, на перекрестках светофоры работали в пустоту. Радегаст Славенович уже не спешил, для большей приятности самочувствия он выпростал из-под ремня свою нежнейшей белизны и эластичности рубаху и свободно пустил ее поверх брюк, а волшебством добыв из ничего что-то смахивающее на веер, принялся загребать на себя воздух посвежее. Бросает бразды правления, черт возьми, экий легкомысленный парнишонка, подумал Григорий и с досадой искушенного в житейской прозе человека покачал головой на столь удручающую безответственность. Минута выдающаяся и вместе с тем на редкость глупая, как одиноко сгнивший в лесу, изъеденный червями гриб.
Григорий ускорил шаг, и ему почудилось, будто его нога увязла в чем-то расползшемся гнилой жижицей; должно быть, раздавил тот самый обидно и бессмысленно погибший гриб. Он недовольно поморщился. Да, мэр тайком, как вор, покидает свой пост. Сейчас никто не интересовал Григория так, как этот господин, который в сущности и был вором, самозванцем, узурпатором власти. Но коль уж ты взял эту власть, так держи ее и делай, полемически воскликнул Григорий, правда, лишь мысленно. Увы, господин в соломенной шляпе меньше всего задумывался о своей ответственности перед поверившим ему народом, это чувствовалось по его удалявшейся спине. Капитан, слишком рано, в нарушение долга, покидающий капитанский мостик тонущего корабля. Григорий поднял руку и сжатым кулаком погрозил прямой, широкой спине прохвоста. Но его гнев быстро миновал, ведь мэр был уже не властелином города и еще не тем, кем представляли его народное воображение и поэзия, а всего лишь беглецом, нуждающимся в помощи, в возможности спокойно, без помех покинуть свои недавние владения.
Как ни хотелось Григорию выразить грандиозную мысль, осуждающую Радегаста Славеновича или, по крайней мере, проливающую свет на его личность, это ему не удавалось, мысль создавалась и работала, но как-то отдаленно, выбирая окольные пути. Он уже не испытывал к удаляющейся фигуре в дурацкой шляпе ни малейшей неприязни, и не потому только, что Волховитов так и остался здесь, в Беловодске, пришельцем и не научился принимать близко к сердцу местные беды. Может быть, виной тому было одиночество, которым веяло от оставленных мэром на тротуаре следов. Одиночеством уже был пропитан воздух переулка, окраины, где они очутились. Говорят, Радегаст Славенович копил, прибирал к рукам, грабил народ. Но уходит он налегке.
Впрочем, сколько ни присматривался и ни прицеливался Григорий, имея в виду завлечь беглеца в зону своего внимания и пристального изучения, некоего исследования, его мысли то и дело сворачивали на собственную персону. Он появился в этих краях с жаркой и неутолимой жаждой бессмертия, с великим ожиданием и надеждой, в восторженной уверенности, что возьмет вечность чуть ли не нахрапом, а куда она, эта надежда, завела его? Немудрящий вопрос стучит теперь молоточками в голове: чего он добился? какие плоды сорвал с древа познания? Ведь главным было даже не ожидание жизни после смерти, а мысль, что уже сейчас, на земле, хотя бы и в Беловодске, необходимо что-то строить ради этого будущего немеркнущего бытия. И что же он построил?
Неправильно, задумывая столь великое дело, говорить о надобности что-то строить. Но в Беловодске все его существо только и делало, что вертелось вокруг того или иного «что-то». Наверное, здесь иначе нельзя. Нет места абстрактному и надмирному, и неудачу терпит замах на монументальность.
Это не его родной город, и он уже истосковался по Москве, но ведь и здесь он не перестает быть самим собой. Так в чем же причина поражения? Того исключительного унизительного поражения, какое ему едва ли довелось бы испытать в родных стенах?
Можно ли свалить вину за провал на особое стечение обстоятельств, на то, скажем, что удивительный вихрь событий, закруживший беловодцев, подхватил и его, отвлек от насущнейшей для него задачи, замутил и захламил идею, свел ее в конечном счете на нет?
Надо выкручиваться. Надо, не обеляя себя, поставить Беловодск перед фактом его вины в крушении благого начинания.
Григорий до боли, до хруста вывернул шею, высматривая, где он, этот самый виноватый, подсудный Боловодск. И застонал. Но видел он только обмахивающегося фантомным веером пешехода. Ему представилось, что время пребывания в Беловодске, отданное Коптевым с их священным Кормленщиковым и беседам с местными мудрецами, он провел, между прочим, в горизонтальном положении, будучи большим, даже пухлым и округлым как глобус, и так нужно было для того, чтобы через него, сквозь него текла и текла беловодская действительность — неприглядная, прямо скажем, действительность — а он впитывал ее и свободно пропускал дальше, впитывал и, по возможности, не отравлялся. В таком случае, вероятно, жить, а не умирать, и работать ради будущей жизни на далеких небесах означало прежде всего вытерпеть этот странный эксперимент, а после встать, с облегчением размять затекшие члены и преодолеть в себе все его последствия, очиститься.
Но дыма без огня не бывает. Положим, эта действительность, после треска и гама обернувшаяся могильной тишиной, только чахлое отражение бытия как такового, и таинственная, великая, потрясающая воображение возможность, из которой она чудесным образом выплеснулась на землю, далеко не то же самое, что более или менее случайная беловодская жизнь. Но разве случайно это отражение? Могло ли оно быть другим?
Все то бессмертие, с мечтой о котором путешественник вырвался из холодных объятий ночной лужи и подался в утренний Беловодск, подразумевало некое возвращение из действительности к возможности, скачок в нее с последующим переходом к абсолютно новой яви. Но теперь он заглядывал в лабиринт времени, слагающего однотонную песнь о вечности, в ответвления и тупики, и не сомневался, что всюду видит одно и то же, и подтверждением этого изначального мирового единообразия служила с затуманенной грустью маячившая впереди натура Радегаста Славеновича. По-человечески Григорий жалел добровольно подавшего в отставку мэра, но тайная сила, сидевшая в том и с тупой последовательностью заставлявшая его блуждать в повторениях жизни, стала внушать ему страх и отвращение.
Вопросы оставались без ответа. Волховитов шел спокойно, прогулочно, не оглядываясь, и Григорий печально вздохнул. Он не был ни храбрым, ни трусливым и потому как-то не думал об опасности, которую мог представлять для него бегущий с тонущего корабля капитан. Да и точно ли, что корабль тонет? Догнав мэра в уверенности, что знает, как обращаться к богам и их знатным пленникам, Григорий проникновенно спросил:
— Куда вы, Радегаст Славенович?
23. Исход
Волхв обернулся, безмятежно, хотя и с неизбежной проницательностью, посмотрел на поспешающего за ним человека, в душе которого волна отвращения выточила зуб на самые основы бытия, и, не останавливаясь, ответил:
