Ван Мэн - Избранное

Танцевать любили даже те, кто вплотную занимался революцией, о чем я впервые узнал из книги Агнесс Смэдли[179]. Я прочитал в ней о том, что не чуждались танцев и вожди революции: Мао Цзэдун, Чжу Дэ, Пэн Дэхуай[180]. Сначала я этому не поверил. Как же так, чтобы в Яньани — и танцевать? В тех местах можно лишь, взявшись за руки, петь «Интернационал»: «Это есть наш последний и решительный бой…»

Вот только не помню, нападал ли на эти танцы в Яньани Ван Шивэй[181].

После Освобождения, в первой половине пятидесятых годов, по всей стране снова получили необыкновенное распространение «танцы дружбы». В те годы я занимался комсомольской работой. Помню, наш комитет находился в здании, которое занимал районный совет профсоюзов. Каждую субботу вечером профсоюзы устраивали танцы на асфальтовой площадке перед домом, и в них охотно участвовала вся наша молодежь. «Танцы дружбы», ставшие новым явлением освобожденной страны, выражали стремление людей к счастливой, культурной и свободной жизни. В то время, пожалуй, чаще всего наигрывали фокстрот «Выше шаг». Что до меня, то я больше любил другую мелодию — советскую «Студенческую песню», которую обычно исполнял приятный тенор. О, как я любил те годы с их весенним бурлением юности, с их раскованностью, пьянящим чувством новой жизни и доверием ко всему.

В конце пятидесятых все танцы исчезли, во всяком случае, не стали проводить открытых танцевальных вечеров. В это время, по всей видимости, танцевать могли одни лишь избранные, и то не все, а лишь некоторые из них.

Что было потом — лучше не вспоминать.

Зимой 1978 года вдруг вновь возродились «танцы дружбы», и танцевальная волна захлестнула всю страну. Но вскоре, рассказывают, возникли какие-то дурные поветрия, которые нельзя назвать ни пристойными, ни приличными. В танцевальном вихре кружилась всякая мелкая шваль, лишенная чувства национальной гордости, пресмыкавшаяся перед всем иностранным и разрушавшая нашу мораль. Словом, в танцы встрял третий лишний…

Весной 1979 года танцы неожиданно прекратились.

С начала восьмидесятых в истории танцевального искусства происходили свои подъемы и спады. Странно, но по поводу танцев не принималось каких-то чрезвычайных резолюций, решений, постановлений, не издавались законы, приказы, не разрабатывались планы. В отношении танцев не публиковали не только основополагающих, но даже самых обыкновенных статей. И все же танцы стали своеобразным показателем общественного климата.

В рассказе Чэнь Цзяньгуана[182] есть сцена, в которой описывается «организованный» танцевальный вечер. Молодежь танцует, а вокруг танцевальной площадки расхаживает патруль из рабочих-пенсионеров. Патрульные дают молодым строгие наставления: «Следите за своими позами в танце, сохраняйте дистанцию!»

Общественные парки приуныли. С 1978 по 1979 год сюда приходило много молодых людей. Наступала пора закрывать ворота, а они ни в какую — не расходятся, и все тут. В общем, нарушали режим работы, портили общественные ценности, предметы культуры, вытаптывали газоны. Одним словом, вели себя крайне непристойно и ругались по-черному. Кто-то из грубиянов оскорбил и даже избил работников парка.

Говорят, что организовывать такие танцы стало делом довольно рискованным. Скажем, вы проводите танцевальный вечер, но вдруг невесть откуда подкатывает машина с молодчиками, которые устраивают драку на танцевальной площадке. Можно ли в таких условиях поддерживать приличные общественные нравы или порядок?

В 1984 году вновь повсюду и во множестве — как побеги после дождя — стали устраиваться танцевальные вечера, причем вполне официально, но теперь на них продавали билеты. В газетах появились статьи, авторы которых довольно смело защищали «диско». Но «диско» танцевали немногие и не слишком уверенно. А потом в газетах (например, на первой полосе «Цзэфан жибао») появилось решение Шанхайского управления госбезопасности о запрещении танцев, которые назвали «коммерческими».

Впрочем, по слухам, вскоре будто было напечатано разъяснение: под «коммерческими танцами» имелись в виду те, в которых ищут особых «партнеров».

Так разве не заслуживает внимания описание всех этих метаморфоз, происходивших в поступках людей, привычках, вкусах и психологии?

Разумеется, нашим танцам, то есть тем, что танцевали мы с Ни Цзао, никто не мешал. Ни Цзао, между прочим, сообщил мне, что хотя его отец, Ни Учэн, очень любил танцевать, однако за всю свою жизнь ему довелось потанцевать всего несколько раз… Если бы он увидел, что делается сейчас: какое множество цветных фонарей, как они ярко горят и переливаются. И все же они уступают слепящему сиянию светильников в некоторых гуандунских отелях экстра-класса… Ах, как скользит под ногами пол. Но какая уверенность чувствуется в каждом движении танцующих мужчин и женщин, какая смелость в нарядах.

Сегодня вечером звучат три мелодии: «Девушка из Богемии», «Зеленый попугай» и «Прошлогоднее лето».

Прошлогоднее лето, ты особенно мне по душе!

КОМПРИВЕТ

Повесть. © Перевод С. Торопцев

1

Жара стояла жгучая. Метеосводка грозила тридцатью девятью градусами. Впору к врачу бежать: лихорадит, мутит, голова раскалывается, во рту сохнет, аппетита нет, язык обложен, лицо бледное, губы фиолетовые, озноб так пробирает, что под двумя одеялами согреться не можешь. Стена, стол, кровать — все вроде бы теплое. Камень или железо — обжигают. А сам ты леденеешь. И пуще всего — сердце, сердце Чжун Ичэна.

Что происходит? В один миг вдруг все застыло. Все окаменело: трава, небо, воздух, газеты, улыбки, лица… Или холод космоса объял землю? Стальным листом нависло тяжелое небо, камнями пали цветы, сгустился воздух, смерзаясь в льдинки, оцепенели газеты, погасли улыбки, обледенели лица. А сердце, обескровленное, ссохлось.

Началось все первого июля. Какой это был чудесный, волнующий день, первое июля! Кровь кипела! Еще накануне Чжун Ичэн, молодой ответработник райкома партии Центрального района города П., возглавлявший контрольную группу канцелярии, был активным участником «борьбы с правыми элементами». К политическим кампаниям, проводившимся после Освобождения, он всегда относился с жаром и страстью, и в нынешнюю его ввели в особую руководящую «тройку» канцелярии. Как вдруг первого июля столичная газета помещает статью некой восходящей критической звезды, разнесшей небольшое, всего в четыре строки, стихотворение Чжун Ичэна. Под названием «Исповедь озимых колосков» оно было опубликовано в крошечном детском иллюстрированном журнальчике:

Облетят хризантемы в лугах —Только мы продолжаем расти…Снежный панцирь задушит поля —Только в нас урожай живет…

Бедный Чжун Ичэн, любитель поэзии. (Нет, справедливо говорят, что стихи до добра не доводят, будь то Байрон или Шелли, Пушкин или Маяковский… Кто погиб на дуэли, кто самоубийством кончил, а кто в тюрьму из-за женщин попал.) Он упивался стихами, читал вслух, и слезы стояли в глазах, ночи напролет он плакал, смеялся, что-то бормотал, выкрикивал, нашептывал — и писал, писал стихотворение за стихотворением, и эта «Исповедь…» была гораздо длинней, но какой-то многомудрый, высоконравственный и при том весьма близорукий редактор все вычеркнул. Оставшиеся в итоге четыре строчки заняли на журнальной странице место в правом нижнем углу рядом с сельским пейзажем. Но все равно счастье, все равно почетно, вон какой бесконечный простор, дрожащие, чуть пожухшие лепестки хризантем, распластанное заснеженное поле, зеленоватые юные побеги озимой пшеницы, набухшие колоски… Четыре строки исполнены любовью и раздумьями, обращенными к миллионам ребятишек — читателей этого журнальчика. Толстячок в матроске прочитал и спрашивает маму: «Что такое колос? У него тоже есть голос?» — «Как видишь, малыш, разговаривает», — усмехнулась мама, тряхнув головой, ну что тут можно объяснить? А девчушка с косичками решила ехать в деревню — посмотреть на поля, посевы, на крестьян и на мельницу, где пшеница становится мукой, белой как снег… Сколько счастья, до чего славно!

И тем не менее восходящая критическая звезда нанесла ему удар. Ужасно красная, аж багровая звезда. «В чем исповедуется?» — гласил заголовок статьи. Стихотворение, вещала звезда, появилось в мае пятьдесят седьмого — как раз тогда, когда антипартийные, антисоциалистические правые элементы, используя разные формы, в том числе и стихи, развернули бешеное наступление на партию, требовали, чтобы она «сошла со сцены», «уступила место», грозили «покончить с компартией», изливали свою звериную ненависть к партии и народу, мечтая перевернуть все вверх дном, переменить климат. Вот потому-то и необходимо, требовала восходящая звезда, подвергнуть стихотворение «Исповедь озимых колосков» анализу с позиций политической борьбы, серьезно, не поддаваясь уловкам всяких «волков в овечьей шкуре», «ядовитых змей, прикидывающихся красотками». «Облетят хризантемы в лугах» — эта строка означает, что компартия сходит со сцены, к тому же «цветок-то — в лугах», то есть «дикий», а это совершенно тот же бред, что у некоего Остина, американского представителя в ООН, который клеветал на нашу партию, будто она уничтожает культуру. «Мы продолжаем расти» — то есть на сцену должны выйти твердолобые буржуа да правые элементы, «мы» — это союз злостных правых Чжан Боцзюня и Ло Лунцзи, это Хуан Шижэнь с Мяо Жэньчжи, Чан Кайши с Сун Мэйлин. «Снежный панцирь задушит поля» — вот она, вся на виду, черная, злобная, чудовищная душа реакционера, возмечтавшего уничтожить в нашей социалистической стране могучую пролетарскую диктатуру; это скрежет зубовный, ни для кого не секрет, куда метит автор, ведь последняя строка «в нас урожай живет» — это, в сущности, призыв к контрреволюционному мятежу.