Игорь Боровиков - Час волка на берегу Лаврентий Палыча
Моя ёбаная повседневность, моё ёбаное сегодня и завтра! Ведь завтра, протрезвев, я буду всю эту убогую хуйню переводить на португальский язык. А, хули, ведь мне за это платят и не так уж мало. В среднем, с халтурой я получаю где-то около 60 бутылок водки в месяц, – это ж целая канистра, а канистру надо отрабатывать! Что завтра и сделаю. Сяду с утра, если будет мутить, суну в мозг два абзаца, сблюю, полегчает и отхуячу весь текст за милую душу. Мне ли привыкать, в 77-ом в "Прогрессе" я и "Малую землю" переводил…
А, вот, теперь на трибуне новый бойкий хуй – главный комсомольский жополизатель. А Жоан Жилберту снова поёт о прекрасном мире, который я больше никогда не увижу, потому, что больше не увижу его никогда. А бойкий хуй блестя очками, славит и славит, легко как ссыт. Жилберту же поёт великую босса нову "Утро после карнавала" и его мягкие бразильские слова, так же, как и армянский коньяк, ласкают мою заблудшую душу: "Нас кордас ду меу виолан кэ со у теу амор прокуроу, вень ума воз кэ фала дус бейжус пердидус нус лабиус теус"…
А ладушки продолжаются и продолжаются, бурные, несмолкаемые.
Конечно же, все встают. Ничего, сейчас приедет Ленок, голубоглазая золотоволосая девочка по кличке "Цветок лазоревый в сметане", и у меня тоже встанет.
Сегодня в мае 89-го, в эпоху всеобщего покаяния, я снова сижу в моей перовской квартирке перед стаканом вина, собственными дневниками и фотоальбомами времен так называемого "застоя". Ах, как я хорош в своей ненависти, неприязни, непричастности. Смотрите все, кому не лень: когда эти "хуи" хлопали и вопили "ура", я (вот же документ подтверждающий) никакого к ним отношения не имел, а только лишь сидел на кухне и ненавидел. Правда, всё это переводил на португальский язык, но ведь плохо, ей-ей совсем плохо переводил. Ну, прям, вовсе не старался!
– Стоп! – говорит мне Господь, или ты забыл, что каждые два-три месяца отпрашивался у своего начальства на работу с делегациями? Вот же она, твоя работа!
И тычет меня носом в разложенный на столе фотоальбом с датами
1980-1982. Начинаю листать и вижу: я и ангольская делегация в
Узбекистане Рашидова; я и мозамбикская делегация в Казахстане
Кунаева; я гвинейская делегация в Азербайджане Алиева, я и опять негры в Молдавии и на медуновской Кубани.
Только лишь за три года я сподобился по несколько раз побывать и переводить в самых коррумпированных и столь ныне склоняемых точках
Союза, где моих наивных легковерных клиентов МОИМ языком убеждали организовывать колхозы по Кунаевски – Медуновски, что они у себя и пытались делать!
– Куда же мне теперь деваться? – хочу спросить я у Бога, но не спрашиваю, ибо и так знаю ответ: Брось халяву, уйди и не греши больше. Я же (в который раз!) клянусь себе самому, что уйду, завтра же напишу заявление. Знать бы только куда мне идти! Когда-то я прочел в "Иосифе и его братьях" Томаса Манна, что, оказывается
Господь карает за грехи не всех грешников, а только тех, кто грешит, полностью сознавая всю мерзость своих поступков. Если это так, то за бесконечное стоязыкое враньё нашего издательства, боюсь, отвечать придётся мне одному, ибо, проработав там почти 10 лет, я ни разу не встретил ни одного своего коллегу, которой бы чувствовал столь же остро, как и я, всю глубинную греховность дела, которому мы служим.
Наверное, те, которые это ощущали, не были Близнецами, имели другие знаки Зодиака и просто там не работали. Я же работал, да и сейчас еще работаю, вернее, дорабатываю, поскольку теперь-то уж точно подаю заявление об уходе. Ну, а поскольку пока еще не уволился, то постоянно испытываю ощущение, что живу в каком-то театре абсурда, и вокруг меня разыгрывается одна из пьес Ионеску.Врубаю телевизор, вижу мужика на бочке, который кричит: "Товарищи, у нас последний в
Европе тоталитарный режим, последний в Европе позор!". Тут же подлетают менты, стаскивают его, крутят руки, а народ скандирует:
"Фашисты! Фашисты! Фашисты!" Переключаю на ленинградскую программу, а там "Общественное мнение" – прямой эфир. Толпа держит лозунги: "Да здравствует многопартийная система!" и хором повторяет: "Даешь вторую партию!!! Даешь вторую партию!!!" Ребята, клянусь вам, если бы я вдруг узрел такое по телеку всего несколько лет тому назад, то тут же бы побежал сдаваться в психушку, ибо самому было бы ясно, что просто брежу.
Еще в недалёком 1984 году я был подписан на 0 рублей – 0 копеек, а сейчас – почти на две сотни. Каждое утро в моем почтовом ящике – невообразимая груда газет и журналов, и в каждом: репрессии, сталинщина, ГУЛАГ, НКВД, палачи, жертвы, террор. Тексты, которые совсем недавно пылились за семью бронированными дверьми спецхранов, кучей приносит и вываливает баба Маня почтальонша. И, открыв очередной номер "Юности", я вот так запросто вижу "Солдата
Чонкина"; в "Октябре" – "Жизнь и судьба" Гроссмана, в "Новом мире"
– "Котлован", "Чевенгур" Платонова, а также знаменитый "1984"
Джорджа Орвелла.
Однако, настоящий театр абсурда начинается в тот момент, когда, начитавшись "Огонька", "Московских Новостей", "Юности", насмотревшись московских, а особенно ленинградских телевизионных программ, типа "Пятое Колесо" Беллы Курковой, я прихожу на работу и беру в руки те же (или почти те же) тексты, что и пять – десять лет тому назад. Впрочем, среди них стали появляться так называемые
"перестроечные". Вот только эти оказались еще тошнотворней, чем классические совковые. Дело в том, что все наши АПН-овские авторы за долгие годы так называемого "застоя" приобрели во лжи определенный профессионализм, создали, можно сказать, свою собственную школу довольно виртуозного вранья. И, вдруг, эти люди получили неожиданную установку говорить правду, хотя бы частично. "А мы таким делам, – поет Высоцкий, – вовсе не обучены". И вот начинается настолько убогий лепет, такая откровенная херня, что боишься блевануть прямо на рабочий стол. И все это пишется и редактируется сейчас в такое великое время, наполненное поистине грандиозными событиями.
Во-первых, командарм генерал лейтенант Громов объявил
Центральному телевидению, что пройдет последним по мосту разделяющим
СССР и Афганистан, не оборачиваясь. Если бы он, в своем телевизионном заявлении не подчеркивал столь настойчиво сей факт, что, мол, будет идти именно, не оборачиваясь, я бы, наверное, не вспомнил когда-то читанного Момзена, который мне объяснил, что римские легионы именно так уходили из страны, где терпели поражение.
Оказывается, есть у нас генералы, знающие римскую историю. Я скорблю о всех бессмысленно погибших в этой бессмысленной войне, но не о поражении, ибо уж больно запали в душу солженицинские слова: "Да будут благословенны не победы, а поражения. После победы хочется новых побед. После поражений хочется свободы".
Это были также полтора месяца первой с 1917 года предвыборной борьбы. Через неделю мы голосуем, и я впервые за много лет войду в избирательный участок. Раньше-то на время, ихних якобы "выборов" я, просто, исчезал, уезжал куда-нибудь или уходил в запой и не открывал дверь так называемым "агитаторам". Сейчас у нас в Перово висят портреты четырёх кандидатов, и среди них – Ельцин. Почти на всех стендах трое остальных грустно глядят с нарисованными усами, бородками, очками и половыми членами на лбу. А вокруг четвертого почти везде надпись, как ореол: "Ельцина – народу!" Конечно же, я в своё первое в жизни свободное волеизлияние буду голосовать за
Ельцина, хотя,… боюсь, что это опять очередной миф.
Ребята, вы, может быть, еще не забыли, что я каждую неделю хожу в баню париться. Всю жизнь, сколько себя помню, там всегда существовало нечто вроде мужского клуба, и все говорили-говорили. До сегодняшних дней – исключительно на четыре темы:футбол, хоккей, кто пьет и кто ебет сильнее. Сейчас же, придя в баню, не сразу понимаешь, куда попал: то ли тут митинг, то ли политсеминар. Только и слышно изо всех углов: Сталин, Троцкий, Каменев, Зиновьев,
Бухарин, репрессии, коллективизация, демократизация. А когда заходит речь о дне сегодняшнем, то так и летает по предбаннику одно только имя: Ельцин, Ельцин, Ельцин. На прошлой неделе сидел я после парной и потягивал пивко напротив целой компании работяг с завода "Серп и
Молот". Мужиков этих визуально я очень хорошо знаю, ибо часто в нашей бане вижу. А однажды, несколько лет тому назад, даже записал монолог одного из них. Рассказывал он корешам после парной под пиво с водкой про свой служебный роман с какой-то кладовщицей. И повествовал его в таких терминах:
– Достал, я, значит, шершавого. Помял и в перья!
Тут кто-то из компании появился распаренный с веником и рассказчика перебил репликой про свойства пара. Когда их обсудили, то рассказ продолжился:
– В общем, сую я ей дурака в гармонь. А она, бля, и говорит: "У меня, бля, краски". А я ей в наглянку: Давай, бля, на хуй, по краскам.
А сейчас те же самые работяги, размахивая руками, обсуждали между собой детали процессов 37 года, перескакивая с них на подробности февральской революции, и снова возвращались в наши дни, повторяя, как заклинание: Ельцин! Ельцин! Ельцин!
