Александр Казарновский - Четыре крыла Земли
Увидел.
Борух отворил глаза. Он сидел на сундуке, стоящем поперек тропы. Слева и справа из трав и зарослей проглядывали белесые скалы. Все это было реальностью – и Земля Израиля с Иерусалимом в сердце, и ущелье, которое можно – раз-два – и превратить в ловушку. Вот только, похоже, не добраться до Иерусалима ни ему, ни его спутникам, потому как в ловушке-то оказались они сами, а никакие не греки.
Борух снова прикрыл глаза. Как это замечательно было три дня назад – впервые увидеть Землю Израиля! Прошла неделя с тех пор, как он покинул Малороссию. Стояла ранняя весна. Ивы развешивали желтые космы. Кружевом казался светло-бурый хаос голых кустарников. И все время дожди, дожди, холодные, колкие. Временами дождь замирал, выглядывало солнце, и деревья распрямляли тонкие ветви с нанизанными на них бриллиантовыми каплями. Но вскоре солнце вновь тонуло в серой толще неба. День за днем они добирались до Одессы по трактам, облепленным лужами, серыми, как небо. Желтые соломенные поля, хутора тут и там. Кое-где вспучивались приземистые круглоголовые церквушки. А в низинах, лесах и на вертлявых речушках сохранялся еще полулед-полуснег с вросшими в него сорванными зимним ветром ольховыми сережками. Навстречу шли крестьянки в белых платках, ковыляли собаки с длинными мордами,с мокрой шерстью, свалявшейся в толстые иглы, что делало их похожими на больших ежей. И вот Палестина! Зеркальный залив, дома белыми кубиками, то тут, то там одинокая пальма. Прибрежные рифы высунули из воды бурые носы. И воздух! Волшебный, сладкий воздух, какого больше нигде в мире нет. Барка, груженная людьми и сундуками, расталкивая волны, двигалась к Яффе, а корабль, который доставил их сюда из Одессы, становился все меньше и меньше, отступая в море. Так когда-то уходил от этих же берегов корабль, на котором уплывал пророк Иона. Но Иона убегал прочь от Б-га, а они – девять семей и пятнадцать одиночек – преодолели тысячи верст, чтобы вернуться к своему Б-гу. Вернуться и более уже вовек не покидать.
Только все не так получилось. Вначале шло гладко – ехали в Иерусалим по Шаронской долине с волнистыми полями и россыпями мака, с пальмами и магнолиями, кипарисами и олеандрами, с вереницами верблюдов и стадами овец цвета ржавчины. Недалеко от латрунского монастыря Борух увидел изумительно красивое дерево, невысокое, все в розово-фиолетовых цветах, облепивших ветви и сучья, так что листьев не было видно. Возможно, они вообще отсутствовали. Мимо проходили двое паломников, говоривших по-немецки. Борух, некогда общавшийся с немцами-колонистами в Малороссии, обратился к ним на смеси немецкого и идиша:
– Господа, как называется это дерево?
Один из них скривился и с глубоким презрением ответил:
– Иудино.
И вот, когда Шаронская долина закончилась, когда слева и справа выросли сухие кремнистые горы, их маленький отряд окружили, паля из ружей, какие-то страшные всадники в странных балахонах и с лицами, обмотанными клетчатыми шарфами. Два турка-охранника в красных фесках с большими пистолетами и саблями даже не пытались сопротивляться. Они послушно сдали разбойникам оружие, затем вывели к ним рава Йосефа Цейтлина, и все трое расположились на руинах старой, сложенной из плоских камней, стены, оставшейся то ли от когда-то стоявшего здесь дома, то ли от полутораметровой ширины «межи», некогда разделявшей два оливковых владения. Один из всадников спешился, размотал шарф, закрывавший пол-лица, и сменил его на феску, тоже красную, но с синей кисточкой. Взгляд его при этом был полон достоинства, как у человека, выполняющего некую сверхважную миссию.
У него начался разговор с равом Йосефом, причем по тому, что обращались они при этом не друг к другу, а к туркам, было ясно, что те исполняют роль толмачей. Разговор был не очень долгим, так что путники, не понимающие, в чем заминка, но изрядно перепугавшиеся во время стрельбы, не успели ни как следует разволноваться, ни устать вытягивать шеи, чтобы разглядеть, как там идут дела у их обожаемого рава Йосефа. А обожаемый рав Йосеф, закончив переговоры, кликнул сына и велел ему принести лист веленевой бумаги, ручку со стальным пером и чернильницу. Все вышеперечисленное было немедленно извлечено из большой кожаной сумки с застежками в виде головы льва c разинутой пастью и головы верблюда, причем, когда сумку застегивали, получалось, что лев верблюда пожирает. Рав Йосеф обмакнул перо в чернила и что-то довольно долго сосредоточенно писал. Потом размашисто расписался, помахал листком, чтобы поскорее просохли чернила, и вручил его арабу. Тот, очевидно, главный у них, отдал какие-то распоряжения остальным и, взгромоздившись на верблюда, отбыл. Арабы в шарфах по-прежнему гарцевали тут и там с ружьями, направленными на перепуганных переселенцев, а рав Йосеф поднялся с камня и, не повышая голоса, начал:
– Друзья мои!
Мгновенно воцарилась тишина. Гробовая. Ибо запахло гробами. Люди словно закоченели. Даже арабы застыли, как памятники, на своих поджарых конях.
– Друзья мои! – откашлявшись, повторил рав Йосеф. – Мы с вами попали в большую беду. Эти люди – он указал на ближайшего всадника – разбойники. И мы с этого момента их пленники. Они будут требовать с евреев Иерусалима большой выкуп за наше освобождение. О тех деньгах, которые у нас, сейчас почему-то речь не ведется, равно как и о наших пожитках, которые эти бедуины могли бы продать, и тем самым обогатиться. Мы тоже не будем пока заводить о них разговор. Если удастся, потом вернем раву Гиллелю, чтобы как-то скомпенсировать расходы иерусалимцев. Вы должны понять – в Иерусалиме почти нет еврейских фабрик и крайне мало еврейских ремесленных мастерских. Я уже не говорю о торговле и о банковских конторах. Подавляющее большинство наших собратьев учится в ешивах и колелях. Живут на гроши, которые шлют сюда из-за границы те евреи, что могли бы прислать много денег, да не хотят, и те, что хотели бы прислать много, да не могут. Удастся ли им сейчас собрать нужную сумму? Единственное, что мы с вами в силах сделать, – это положиться на Вс-вышнего и молиться ему, молиться, молиться, молиться...
Молиться... молиться... молиться...
Борух не заметил, как вновь задремал под лучами весеннего солнышка. Проснулся он оттого, что почувствовал – на лицо упала тень. Человеческая.
Он открыл глаза. Перед ним стоял человек без куфии или фески, одетый по-европейски, но явно араб. У него были короткие жесткие черные волосы, маленький рот и круглые карие глаза. На вид ему было лет тридцать, но могло быть и двадцать, и сорок. Морщины, если и были, то в глаза не бросались. Нижняя часть лица была выбрита, хотя и не очень чисто. Увидев, что Борух проснулся, этот симпатичный туземец снял с плеча ружье. Усмехнулся – и направил его на Боруха.
* * *Сосны, конвоирующие тропку, вползающую в ущелье, точно гигантский скорпион, были низкорослы и клонились вперед, протягивая вошедшему длиннопалые лапы.
– Ты уверен, что видел, как Оседлый к ним пошел? – Не поднимаясь с земли, спросил размякший от поздневесеннего солнышка бедуин-охранник Али Рахман.
Его напарник Керим кивнул и продолжил сладко спать, стоя с ружьем наперевес. Али Рахман взял свое собственное ружье, затем нехотя поднялся и зашагал по тропе, давя хрустящие сосновые ветки.
Опять этот Харбони! Что ему здесь нужно? Он как-то очень тихо появился у них в отряде. Явно оседлый, что никому не нравилось – сидел бы у себя в Наблусе и к гордым бедуинам не совался.
«Арабы!» Да какие они арабы, эти оседлые?! Одно название! Настоящие арабы – это они, бедуины, вольные странники пустыни. Разве соратники Мухаммада, первые в мире воины Аллаха, копались в земле и строили себе глинобитные дома? Нет, приходя в новое место, они потихоньку засыпали имеющиеся в округе каналы и водоемы, разрушали дамбы и плотины. Они не брюхатили землю, умоляя ее в благодарность родить им ячмень и пшеницу. А иноверцы, что занимались этим позорным делом, вынуждены были, гонимые неурожаем, оставлять насиженные места или вступать с новыми хозяевами этих мест в кровавую битву, которую они неизменно проигрывали.
И когда арабы, великие кочевники, завоевали полмира, большинство их прельстилось уютом, которым наслаждались ими же побежденные народы. И начали они, презренные, селиться в глиняных и каменных домах, а кто побогаче – строить себе дворцы. И начали возделывать землю, по которой вихрем проносились их деды. И начали заново прорывать каналы, засыпанные их дедами, строить дамбы, разрушенные их дедами.
Да, опоганился народ! И лишь бедуины – последние носители духа свободы – остались верны образу жизни предков. Они не прельстились плоскими крышами или купольными перекрытиями. Черное небо пустыни с тысячами звезд, которые запалил Аллах – вот единственный потолок, под которым они были согласны жить. Они не приковывали себя к капризной земле. Пусть скудная пища странника – зато ни от кого не зависеть. Помолился Аллаху – и снова в путь! И главное – им, бедуинам, не указ ни фирман, присланный из Стамбула, ни свирепое распоряжение местного турецкого каймакама. Всемогущий Аллах – единственный, чью волю они готовы исполнять. И то – если она совпадает с их собственной волей.
