Цянь Чжуншу - Осажденная крепость
— Одиннадцатого я уезжаю — меня включили в предварительную группу.
Хотя объявление срока отъезда ожидалось со дня на день, сообщение Чжуншу прозвучало как удар грома. Через несколько дней ему исполнялось — по традиционному счету — шестьдесят лет, и мы условились отметить праздник: вдвоем полакомиться «лапшой долголетия». Вообще-то ее полагается вкушать в день семидесятилетия, но дожить до него мы не рассчитывали. И вот в самый канун юбилея он должен отправляться в дальние края.
— А почему тебя отправляют раньше других?
— Потому что есть ты. У других сложности с семьей, которые они должны сами улаживать, а я могу все оставить на тебя.
Отъезд всего института назначен на 17 ноября, пункт назначения — Лошань в провинции Хэнань.
Мы зашли в заранее облюбованную закусочную, заказали дежурное блюдо «кусочки курицы в глиняном горшке» — на самом деле то были кости и кожа. Я подлила бульону в плошку с рисом, но не могла проглотить ни ложки.
На сборы оставалась всего неделя, но мужа отпустили из института только за два дня до отъезда. Сославшись на это, я несколько дней не ходила на занятия, укладывала вещи. Дело в том, что было объявлено: уезжать нужно со всем имуществом («вместе с котлом»). Будто бы было отдано распоряжение, что нас высылают до конца наших дней. Приказали забирать с собой и вещи явно ненужные, и одежду, которую не придется носить, и дорогие для нас книги и бумаги… Багажа набиралось много, а наша дочь Аюань и зять в те дни работали на заводе и могли прийти помочь в сборах только в выходной. Глядя на других, они обмотали все вещи толстыми веревками, чтобы те не рассыпались и не продавились в пути. Увы, веревки могли помочь сохранить в целости только ящики и сундуки — вещи выносливее, чем человеческие существа.
Переносить трудности — значит закаливаться, вот мы и готовились к закаливанию. Как быть с одеждой? Старая быстро износится, новую трудно стирать. Я давно уже не занималась шитьем, но все же засела за швейную машину и кое-как изготовила несколько курток из немаркой материи, которую можно стирать раз в год. Потом я занялась штанами: много раз прострочила седалищную часть. Она стала похожа на расчерченный параллелями и меридианами глобус и тверда, как черепаший панцирь. Штаны вызвали у Чжуншу восторг. Он сказал, что это сиденье, которое всегда носишь на себе, никаких стульев не нужно. Еще он сказал, что о нем сейчас заботиться не стоит — этим можно будет заняться, когда и я приеду в школу. А потом и вся семья соберется: Аюань и ее мужа Дэи тоже отправят в деревню, и они будут приглядывать за нами.
Подошел день отъезда предварительной группы. Мы с Аюань и Дэи пошли провожать Чжуншу на вокзал. Вещей при себе у него было немного, и в ожидании отъезда мы расположились в углу зала на скамейке. А в зале ожидания стоял шум, люди сновали взад и вперед. Руководитель предварительной группы, казалось, готов был раздвоиться, чтобы везде поспеть. Люди, обремененные большим багажом, явно жалели, что у них всего две руки. Поставив вещи, Дэи пошел помогать тем, у кого было много багажа. Видя его желание помочь ближним, мы с Чжуншу не могли не похвалить добрые качества, привитые новым строем, и утешали друг друга тем, что мы можем быть спокойны за Аюань, у которой такой отзывчивый и преданный муж.
Пока Дэи помогал другим, мы втроем собрали узлы и мешочки Чжуншу. Протиснувшись на перрон, мы забрались в вагон и заняли место, потом вышли и в неловком молчании стали ждать отправления. Помнится, когда-то я наблюдала проводы тех, кто отплывал за океан. Когда отчаливал катер, который должен был доставить пассажиров на борт лайнера, провожающие с пристани бросали цветные ленты. Катер медленно продвигался вперед, бумажные ленты обрывались одна за другой, а люди на пристани радостно хлопали в ладоши. Правда, иные при этом роняли слезы — для них оборванные ленты были символом расставания. Если бы сейчас, когда мы провожали предварительную группу, наше чувство разлуки было бы столь же зримым, как бумажные ленты, они вовсе не казались бы праздничными и яркими, да и разорвать их было бы не так легко.
Чжуншу велел нам идти домой и поднялся в тамбур. Мы смотрели на него, не зная, о чем говорить. Мне подумалось, что будет лучше, если Чжуншу увидит, как мы все вместе пойдем домой. Это вселит в него надежду, что у нас все будет в порядке. А то вдруг он заметит в наших глазах тревогу за него, в одиночку отправляющегося в дальний край. Поэтому мы подчинились его настояниям и не стали ждать до конца. Уходя, мы еще не раз оборачивались, но картина не менялась: поезд стоял на месте, у дверей вагонов толпились люди. Мы возвращались молча. Через некоторое время дочь и зять пошли на свои предприятия. Раньше они работали в одном университете, но на разных факультетах — и потому были посланы на разные заводы.
Через пару дней из института сообщили, что отъезжающие в школу кадров могут брать с собой кровати, но их нужно хорошенько перевязать и незамедлительно доставить в Отделение. Необходимо было как следует затянуть толстые веревки и запрятать концы, не завязывая узлов. Для этого нужны были усилия по меньшей мере двух человек, я же была дома одна, да и отпустили меня лишь на один день. Я разобрала деревянную кровать на три части и, убедившись, что связать их вместе мне не под силу, стала обматывать каждую часть веревками, помогая себе зубами. Со всех сторон я написала имя мужа. Небольшая кровать, разделенная на части, навела меня на мысль о семье, которая охвачена страхом, что военное лихолетье разбросает всех по разным углам и собраться вновь уже не удастся. Однако Чжуншу сообщил в письме, что ему — правда, после долгих розысков — все же удалось собрать воедино свою кровать.
Первыми в деревню отправились два учреждения, включая Институт китайской литературы (правда, он именовался на военный манер ротой). В день отправки первых двух рот в Отделении били гонги и барабаны, нас всех отпустили с занятий на «радостные проводы». Отъезжающие шли строем со знаменем, причем в первом ряду шагали Юй Пинбо[169] и его почтенная супруга. Маститые — за семьдесят — ученые на старости лет, словно школьники, шли строем, отправляясь в далекий край в какую-то «школу», — это зрелище показалось мне невыносимым. Я повернулась и ушла на занятия, обнаружив по дороге, что и для многих других людей участие в церемонии было невыносимо.
Ожидание отправки на перевоспитание не оставляло нам ни душевных сил, чтобы предаваться скорби и печали разлуки, ни свободного времени, чтобы почувствовать ее «особый вкус», воспетый в классической поэзии. Поскольку часть учреждений Отделения отбыла в школу кадров, объем работы для оставшихся увеличился. Мы целыми днями сидели на занятиях, и даже «повторно воспитывавшие» нас «рабочие-наставники» заметно заскучали. Однажды двадцатидвухлетний «наставник» проворчал: «Я весь день плавлю сталь, стою около мартена, но не устаю. А тут сижу с утра до ночи, задница болит, голова трещит, весь какой-то разбитый». Очевидно, переплавлять людей труднее, чем плавить сталь, да и сидеть на одной скамейке со штрафниками занятие не из веселых.
Считается, что людей исправляет физический труд. Мы вырыли противовоздушное убежище — просторное подземное сооружение, куда стали перетаскивать книги. Сложили, перевязали. Из одного угла отволокли в другой, с одного этажа спустили на следующий. Перенесли книги своего института, взялись за чужие. Однажды нас послали вытаскивать из помещения, которое уже три года не открывалось, книги, шкафы и стеллажи — зачем-то понадобилась пустая комната. Там было столько пыли, что один из нас чихнул раз двадцать, не меньше. Да и мы, несмотря на марлевые повязки, выходили оттуда совсем серые и сплевывали черную слюну. Помнится, в ту пору уже началась жара. Тяжелые стеллажи, тяжелые книжные шкафы, неподъемные картотеки с забитыми карточками ящиками — все это приходилось таскать молодым сотрудникам. У них быстро протерлись рубашки, обнажив голое тело. Что ни говори, наше бренное тело куда выносливее.
Слабый всегда пользуется льготами. Мне поручали лишь самые мелкие дела, а в оставшееся время я собирала посылки для находившегося в школе кадров мужа. Когда у Чжуншу выдавалась свободная минутка, днем ли, ночью, он посылал домой короткие несвязные письма. Как интересно было бы их сейчас перечитать, если бы они сохранились! Но что об этом говорить — куда более важные письма и те уничтожены.
Группа Чжуншу по прибытии на место сначала привела в порядок запущенные постройки исправительно-трудового лагеря. В первый вечер они спали на соломенных подстилках и им было жарко. Вдруг резко похолодало, выпало много снега, потом все потонуло в грязи. 17 ноября прибыл главный отряд, и восемьдесят бессемейных мужчин оказались в одном помещении. Спали на земляном кане. Приехавший вместе с отцом мальчишка перед сном любил мочиться вокруг кана: он называл это «внесением удобрения». В дни отдыха все отправлялись покупать еду на базаре в соседнем поселке. Там, кроме жареных кур, продавали и вареных черепах. Я потом спрашивала Чжуншу, какой у них вкус, но он их так и не попробовал, лишь сочинил — украдкой — несколько сатирических куплетов.
