Брэйн Даун - Код Онегина
Говорят, спустя неделю после отъезда из Кистеневки его видели в Питере, в кондитерской Вольфа и Беранже. Говорят, что у него, когда он сидел у стойки и тянул свой кофе, было лицо человека, которого оглушили каким-то ударом. Узнал ли он, что Диана Минская скончалась в больнице утром двадцать первого октября? (Она так и не пришла в себя. Отец ее и сожитель — все-таки она солгала про замужество — не примирились над смертным ложем, а только пуще возненавидели друг друга.) Или он совсем не за этим приехал в город Петербург?
…О наш читатель! Если ты…
Большой остановился, пальцы его замерли на клавишах. Он ушел из кафе — там было душно и плохо пахло — и сидел опять в сквере. У ног его голуби клевали хлебные крошки. Он был один, свободный; имени его на обложке не будет; никто никогда не напомнит ему о его позоре. Но надо ко всему подходить добросовестно. Надо бы все-таки вышвырнуть неправильные стихи, вставить правильные. И к чему, собственно, эта фамильярность? «О мой читатель! Если Вы…»
Он рассеянно смотрел на прохожих, на проезжающие мимо машины. Потер лоб рукой. Опять остановился. Стер.
О наш читатель! Если ты… если тебе вдруг случится оказаться по делам в Подольске (это такой маленький город в Московской области) и ты попадешь домой к каким-нибудь людям и увидишь, что их ребенок читает книгу со штампом детской библиотеки, — возьми эту книгу, раскрой, посмотри — не завалялся ли между ее страниц листок бумаги… Это мятый листок бледно-картофельного цвета, размером чуть побольше формата А5, исписанный выцветшими коричневыми чернилами… Поступай с ним, как твое сердце тебе подскажет. (Наверное, там написано, что это все просто шутка, просто шутка…) Но все-таки… все-таки — на всякий случай! — держись подальше от…
Тормоза взвизгнули; он поднял голову… Глазами слепыми, щурясь, глянул.
от черных «Волг» и лиловых «понтиа»…
— Поздравляю, — сказал Издатель, — я очень доволен.
— А деньги?
— О, сию минуту. В бухгалтерии вас уже ждут. Поздравляю, поздравляю… Наш сермяжный ответ Умберто Эко…
— Это очень актуально?
— Очень, очень. И что в книге под названием «Код Евгения Онегина» нет никакого Евгения Онегина — остроумно… И что персонажи расшифровывают совсем не те стихи, которые авторы для них написали, — ведь мы же не будем объяснять читателю, почему так получилось, правда?! — тоже остроумно… Но, надеюсь, читатель все же сможет прочесть правильные стихи?
— Да ради бога. Поместите их в конце романа.
— И то, что Издатель такой пошляк — очень остроумно, очень… особенно учитывая, сколько раз вы за мой счет обедали, сколько будили меня среди ночи телефонными звонками…— Издатель принужденно улыбнулся. — Но как же все-таки по-настоящему называется эта ужасная организация негров?! Это надо бы развить поподробнее — такой, знаете, экскурс в историю, всякие этнографические сведения, читатель любит… Я понимаю, вам этим заниматься недосуг, но можно отправить вашего соавтора в библиотеку, в музей, организовать ему консультацию специалиста. Где он, кстати?
— Задерживается… — сквозь зубы пробормотал Большой. Он смотрел не на Издателя, а куда-то мимо, — в окно, в зеркало, снова в окно…
— А каким рваным, сбивчивым становится ритм в последних главах… Я понимаю: вы хотели передать ощущение этого сухого полу-удушья, полубезумия, когда вроде бы все можно и как бы ничего нельзя… когда не знаешь, что делать, и то ли дышишь, то ли нет… когда о полной гибели всерьез не может быть и речи… да и не способны вы… то есть мы… на гибель-то; а только — балаганчик, да и тот — сухой, компьютерный, и кровь даже не клюква, а…
— Очень актуально. Да-да.
Большой не смотрел на Издателя и потому не замечал, что тот, в свою очередь, избегает его взгляда. Издатель потому и говорил так много, чтобы не встретиться глазами с Большим.
— Так пожалуйте в бухгалтерию.
Большой встал и пошел в бухгалтерию. Бухгалтерия была на восьмом этаже. На лестнице его взяли за локти. (У Издателя — жена, дети…)
Он посмотрел вниз, в черноту пролета, и увидел, как на него надвигается пол, стремительно кружась, и увидел, как, раскинув руки, лежит на этом полу. Но они не давали ему двинуться. Они держали его и улыбались ему заботливо, почти нежно. Глаза их были пустые, светлые.
— Нет, — сказал Большой, — бухгалтерия подождет. Не теперь… Я должен дописать еще немного, совсем немного.
XVI. 1837
Черный вышел, наверное, из зеркала: впрочем, не все ли равно? Ни секунды не раздумывая, он взмолился:
— Помоги мне. Я больше не могу…
— Все будет хорошо, — сказал черный, глядя на него с жалостью. (Почему — с жалостью? Ведь жалость была черным абсолютно чужда.) — Ты не умрешь.
— Правда?
— Если кто и умрет, то не ты.
— Она любит того?
— Нет. Она любит тебя. Ты не умрешь.
— Правда? Правда? И я закончу «Петра»? И меня отпустят ехать куда я захочу?
— Да. Уже скоро.
— Что я должен за это для вас сделать?
— Ничего.
В этой жизни умирать не ново,Но и жить, конечно, не новей.
Сжег. На свечке сжег. Засуетился. Черный куда-то исчез. Осталось только разорвать петлю и освободиться, и потом уж все будет хорошо.
«Барон,
прежде всего позвольте подвести итог всему тому, что произошло недавно. — Поведение вашего сына было мне полностью известно и не могло быть для меня безразличным; но так как оно не выходило из границ светских приличий и так как притом я знал, насколько жена моя заслуживает…«…»
… имею честь быть, барон, вашим нижайшим и покорнейшим слугою.
26 января 1837 г.».
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Они сидели, как обычно, в сквере на Тверской, у памятника Царю, где все встречаются. Они более-менее успешно сдали Издателю (умному, доброму и нисколько не обидчивому) свою книгу, получили более-менее сносный гонорар и теперь, празднуя, пили пиво. Они пили пиво, не обращая на памятник никакого внимания, потому что он давным-давно стал уже привычной и скучной деталью пейзажа. Впрочем, Большой находил, что фигурка Пушкина, протягивающего Царю свою свободно сложенную хвалу, скульптору не удалась, и не раз говорил об этом, а Мелкий считал, что Царь мог бы и не хлопать Пушкина по плечу, а хотя бы обнять за талию, но помалкивал.
Они сидели и пили долго. Когда они совсем напились, им стало казаться, что Пушкин им подмигивает. Но он, разумеется, никому не подмигивал. Он смотрел на Царя открыто, честно и с достоинством, насколько ему позволяла его коленопреклоненная поза.
Властитель слабый и лукавый,Плешивый щеголь, враг труда,Нечаянно пригретый славой,Над нами царствовал тогда.Его отец, как раз убитыйСынком и собственною свитой,Желал подобен быть ПетруИ оттого вводил муштру.Он был Петра убогой тенью,И сын, взошедши на престол,Две— три реформы произвелИ дал дорогу просвещенью;Чуть вольность нам не подарил,Но Австерлиц его смирил.
Его мы очень смирным знали,Когда не наши повараОрла двуглавого щипалиУ Бонапартова костра.Орел, символ австрийской славы!Как знать, зачем орлы двуглавыВенчают разных два герба?Должно быть, нас роднит судьба:Орел ощипан, словно кочет,Но до сих пор еще жесток,Глядит на запад и восток,А на себя смотреть не хочет -Хотя при помощи когтейТерзает собственных детей.
Гроза двенадцатого годаНастала — кто нам тут помог?Остервенение народа,Барклай, зима иль русский Бог?Дерзну в забавном русском слогеПоразмышлять о русском Боге:Что изувер, что маловерЕго кроят на свой манер.Одним он видится Перуном,Другим мерещится бретер,Иному — гвардии майор,А я, бряцающий по струнам,В нем зрю не строгого отца,А лишь свободного певца.
Но Бог помог — стал ропот ниже,И скоро, силою вещей,Мы очутилися в Париже,А русский царь главой царей.Воспой, послушливая Муза,Оплот Священного Союза:Россия тужилась, губяНе Бонапарта, но себя.Рассвет случился сер и краток:Все войны русские — предлог,Чтоб конь казачий растолокПоследний вольности остаток;И возгласил победный громРасправу с внутренним врагом.
И чем жирнее, тем тяжеле;О русский глупый наш народ,Скажи, зачем ты в самом делеВсегда живешь наоборот?Зачем ты предан властелину,Который мнет тебя, как глину,А к тем, кто душу в глине зрит, -Неблагораден, как Терсит?Зачем по кругу непреклонноБредешь седьмую сотню лет?А впрочем, ты — как твой поэт -Ни в чем не хочешь знать закона.У нас обоих повелосьНа все давать ответ «авось!».
Авось, о Шиболет народный,Тебе б я оду посвятил,Но стихоплет великородныйМеня уже предупредил.Он прав: его тупая одаДостойна бедного народа,Который принял, как пароль,Свою особенную роль.И то: угрюмому тевтонуПристрастье к выправке дано,Французу — легкость и вино,Моря достались Альбиону.Над златом чахнет Вечный Жид…А нам авось принадлежит!
Авось, аренды забывая,Ханжа запрется в монастырь,Авось, по манью Николая,Семействам возвратит СибирьСынов, которых нынче травит;Авось дороги нам исправят,И заведет крещеный мирНа каждой станции сортир;Авось в просторах наших стылыхВозникнет честный, правый суд;Авось нам вольность принесутИзвне, коль сами мы не в силах, -Как грезил сам Наполеон…Да где ему — пропал и он.
Сей муж судьбы, сей странник бранный,Пред кем унизились цари,Сей всадник, папою венчанный,Исчезнувший, как тень зари,Мечтал захваченной державеВнушить понятия о праве,На холод цепи крепостнойПовеять галльскою весной,Дать конституцию… Какое!Российский дух себя хранит.Разбивши грудь о наш гранит,Измучен казнею покоя,В изгнанье гордый дух угас.Кто покорит нас, кроме нас?!
Тряслися грозно Пиренеи,Волкан Неаполя пылал,Безрукий князь друзьям МореиИз Кишенева уж мигал.А на Руси, врагов развеяв,Уныло правил Аракчеев,И в уши выбритым рабамГремел казенный барабан;Кинжал Лувьеля, тень Бертона,Шенье последние слова,Капета мертвая глава -В виденьях не тревожат трона:Спокойно дремлется рабу,Как деве сказочной в гробу.
«Я всех уйму с моим народом!» -Наш царь в Конгрессе говорил,И затруднялся с переводомФранцузский дерзостный зоил.Иль бредит он как сивый мерин,Иль в самом деле так уверен,Что вечен будет трон царейИ стон военных лагерей?Ужель бессильно негодуетРоссиийский ум, тиранов бич?Твой царь в Европе держит спич,А про тебя и в ус не дует:Ты, Александровский холоп.И никаких тебе Европ!
Потешный полк Петра титана,Дружина старых усачей,Предавших некогда тиранаСвирепой шайке палачей, -Живой пример, что чувство долгаНельзя позорить слишком долгоИ что обычный здравый толкПорой сильней, чем честь и долг.Уже не раз слуга престола,Красивых слов не говоря,Смещал российского царяПосредством выстрела простогоИли сурового штыка…Но наша память коротка.
Россия присмирела снова,И пуще царь пошел кутить,Но искра пламени иногоУже издавна, может быть,В умах героев тихо тлела.В тиши замысливалось дело,Во тьме огонь перебегал,И генералу генералУже твердил, что власть тиранаТерпеть дворянам не к лицуИ стыдно честному бойцу,Что носит званье ветерана,Служить игрушкой царских рук…Так собирался тайный круг.
Витийством резким знамениты,Сбирались члены сей семьиУ беспокойного Никиты,У осторожного Ильи.У них свои бывали сходки.Они за рюмкой русской водки,Они за чашею винаПорой сидели дотемна,Но не от водки там пьянели:В тумане споров и легендТам замышляли свой конвент;Им представлялось в буйном хмеле,Что вольность — юная жена,И грудь ее обнажена.
Друг Марса, Вакха и Венеры,Тут Лунин дерзко предлагалСвои решительные мерыИ вдохновенно бормотал,Читал свои ноэли Пушкин,Меланхолический Якушкин,Казалось, молча обнажалЦареубийственный кинжал.Одну Россию в мире видя,Преследуя свой идеал,Хромой Тургенев им внимал,И, цепи рабства ненавидя,Предвидел в сей толпе дворянОсвободителей крестьян.
Так было над Невою льдистой.Но там, где ранее веснаБлестит над Каменкой тенистойИ над холмами Тульчина,Где Витгенштейновы дружиныДнепром подмытые равниныИ степи Буга облегли,Дела иные уж пошли.Там Пестель, что с Юшневским вместеОтряд из Брутов набирал,Холоднокровный генералИ Муравьев, апостол мести:Он, полон дерзости и сил,Минуты вспышки торопил.
Сначала эти заговорыМежду лафитом и кликоЛишь были дружеские споры,И не входила глубокоВ сердца мятежная наука.Все это было только скука,Веселье молодых умов,Забавы взрослых шалунов…Казалось, их союз случайный -Игра… но дело решено:Узлы к узлам, к звену звено -И постепенно сетью тайнойОплел Россию. В декабреНаш царь дремал — и вдруг помре.
Когда б вослед за старшим братомВоссел на троне средний брат,Чей голос громовым раскатомГонял войска на плац-парад,Когда бы к вящей русской славеВеликий князь в своей ВаршавеСказал решительное «да» -Все завернуло б не туда.Однако князя КонстантинаВлекла не снежная страна,А полька, юная жена,Да полкового карантинаРужейный запах войсковой…И он качает головой.
Сенат, безвластья не желая,Несмелым росчерком пераНа трон возводит Николая -И мыслит гвардия: пора!Она любила Константина;Солдатам, впрочем, все едино -Что Константин, что Николай,Когда прикажут — помирай.Войска на площади СенатаВ холодном, пышном декабреСтояли зябнущим каре,Подобьем черного квадрата,И царь, предчувствием тесним,Слал Милорадовича к ним.
Убив его, Каховский грозныйУскорил горестный финал.Когда сгустился дым морозныйИ вечер медленно скрывалСобора будущего остов, -Уже науськали профостов,И в туже ночь бунтовщиковК ответу взяли, как щенков.Иные не были готовыУбить законного царя,Иные сдались, несмотряНа неизбежные оковы, -И пять безумных, лучших летПропали зря… а впрочем, нет.
С тех пор российские напастиВоспроизводят тот же ряд:Приходит время смены власти,О коем долго говорят;Желает тайная дружинаНа троне видеть Константина,Хоть говорят, что Константин -Дундук, мерзавец и кретин;Он отрекается от трона,Который занят подлецомСо злобным, маленьким лицом,Кривым, как будто от цитрона;Войска, не чувствуя стыда,Идут на площадь — и тогда…
В моем магическом кристалле,Туманном, впрочем, как авось,Я вижу: вот они восстали -И вот им нечто удалось.Переворот в Отчизне милойВозможен лишь военной силойИ на обед, и на фриштыкВ такое время нужен штык.Хоть я немного знаю вуду,Как всякий истый Ганнибал, -Но мне претит кровавый бал,И я блистать на нем не буду;Лишь осторожно намекну,Подобно сказке или сну.
Раз, в октябре багрянолистом,Все там же, около дворца,За маленьким авантюристомТолпа, покорна, как овца,Пойдет с оружьем наготовеИ власть возьмет почти без крови;Другой же раз, сто лет спустя,Глазами пылкими блестя,Она на площади сойдется,Сплотится некуда тесней,Причем солдаты будут с нейПод руководством инородца;Солдаты будут в большинстве.Все это сделают в Москве.
Всесильный Он, чье имя страшно,И я его не назову,Укажет — «Вот Кутафья башня!» -И поведет туда Москву…Толпа пойдет со стоном страсти…То будет время смены власти.И я, робеющий пиит,He знаю, кто за ним стоит -За повелителем, тираном,Что вышел прямо из толпы:Его поклонники слепыИ одурманены Кораном,Однако вовсе не КоранИх слепо гонит на таран.
Увы, таков уж русский опытНа местных сумрачных ветрах,Что вся свобода наша — шепот,А все права — безвидный прах.Так повелось, что людям честиПривычно собираться вместеЛишь для того, чтоб хаять властьИ после этого пропасть.Вот так, как мерзостная сводня,Тиран под знамя соберетСолдат, поэтов и народ…Но это будет не сегодня,А в год две тысячи восьмой,Прошитый красною тесьмой.
Примечания
