Факир Байкурт - Избранное

— Еще бы! — вставила Султан. — Под самый корешок оттяпали.

— Сам ты, значит, не видел нашего зятя? — уточнил Ибрагим.

— Врать не буду, не видел.

— А безбольный укол ему делали? — спросила Дженнет.

— Ясно и понятно: делали. Без этого нельзя, — уверенно ответил Муртаза. — Когда я еще служил солдатом, у одного из наших ребят чиряк вскочил в паху. И не какой там зловредный, самый что ни есть обыкновенный. Так и ему безбольный укол делали, прежде чем вырезали.

— Чтоб им всем пусто было, коновалам этим! — выругалась Дженнет. — Зачем же под самый корешок-то? Могли бы и оставить хоть малость.

— Тюремщик говорит: оставили.

— Пойдем домой, Ибоч, — сказала Дженнет. — А то дети там одни, напроказничают.

— Пошли, аба, — кивнул Ибрагим.

— Я вам огурчиков принесла с огорода. Поешьте, гости дорогие.

— До еды ли тут? — замахала руками Дженнет. — Мы еще и хлебушка не ели, а вы огурцы предлагаете. Кушайте сами.

— Да не убивайся ты! Так, стало быть, предначертано Всевышним. Роптать не подобает.

Дженнет, не переставая плакать и сетовать, поплелась домой. Ибрагим — за ней.

— Завтра мы пойдем в тюрьму и сами все выясним, — сказал сестре Ибрагим.

— Завтра? — вскинулась Дженнет. — Чтобы я ждала до завтра? Ну уж нет. Сейчас ты зайдешь ко мне, поужинаешь и вместе с Эсме отправишься в касаба. Разузнаешь в тюрьме, что случилось, — и домой.

— К чему такая спешка? Отрезали так отрезали, снова не вырастет.

— Вырастет, не вырастет — не твоя забота. Ты только повидайся с ним, поговори.

— Кто же меня пустит в тюрьму, да еще на ночь глядя?

— Проси, умоляй, может, и пустят. А будут артачиться, ты их пропесочь: почему, мол, свиньи этакие, не сообщили нам, что приключилось, почему не прислали бумагу: «Твой муж заболел, навести его»?

— Да я и дорогу-то не найду в такой темени, аба. Нельзя ли погодить до утречка?

— Нет. Если ты откажешься, я сама пойду, возьму ребенка и сама пойду.

— Ладно, — сдался Ибрагим. — Забегу домой, предупрежу Кезибан — и к тебе.

— Хорошо. Одна нога — здесь, другая — там. Вот-вот провозгласят вечерний эзан.

Дженнет позвала детей ужинать:

— Идите, мои славные, идите, мои хорошие. От бед отбою нет, так еще и эта свалилась на голову вашей бедной матери… А ты, Эсме, съешь пару ломтей. Сейчас пойдешь вместе с дядей в тюрьму. Перекуси и собирайся.

— А зачем я пойду, мама?

— Одного его могут не пустить к отцу. Проси, умоляй тюремщика, слезами заливайся, но добейся, чтобы вас провели к отцу. Скажи: «Завтра и мать придет…» Скажи: «Мать очень беспокоится, извелась вся…»

Через несколько минут снизу послышался голос Ибрагима:

— Аба-а-а!

Дженнет завернула булгур в лепешку, сунула Эсме.

— На, возьми, доченька. Вы уж там не задерживайтесь, сразу домой.

В небе висел тонкий полумесяц. На дорогу ложились черные тени скал и тополей. Ибрагим и Эсме пошли вдоль берега реки. Эсме спотыкалась о камни, она с трудом поспевала за размашисто шагающим дядей. Вместо обычных полутора часов они дошли за час.

Наконец, касаба позади, они у ворот тюрьмы.

В палисаднике — мертвая тишь, тьма, лишь над входной дверью тускло мерцает электрическая лампочка. На сторожевой вышке маячит тень часового. Вдоль стены расхаживают двое жандармов.

Ибрагим открыл калитку и вошел в палисадник, следом за ним юркнула Эсме.

Дорогу им преградили жандармы:

— Вы куда? Свидания у нас только по четвергам.

— Тут у вас наш Бедирхан сидит, — почтительно сказал Ибрагим. — Я его зять, а это его дочь. — Он подошел вплотную к жандармам и объяснил причину их ночного прихода.

— Подойди к двери, стукни висячим замком по решетке, выйдет надзиратель, с ним и поговори, — посоветовал один из жандармов.

Ибрагим несколько раз брякнул тяжелым замком по решетке. В ночном безмолвии загромыхали отголоски железного звона. Чуть погодя, почесываясь, вышел надзиратель.

— Зачем пожаловали? Да еще в такое время? — спросил он, оглядывая Ибрагима и Эсме. Девочка спряталась за спину дяди.

— Мы слышали, нашему Бедирхану сделали операцию, Яшар-ага. Вот и пришли спросить.

— Спрашивайте.

— Муртаза-по-уши-в-дерьме рассказал всем деревенским…

— Муртаза-по-уши-в-дерьме?..

— Он самый.

Надзиратель захохотал во все горло.

— Вот осел! Я же его предупреждал, чтобы не болтал лишнего.

— В деревне сейчас переполох. Моя сестра Дженнет плачет, убивается.

— Я же пошутил, джаным, — опустив голову, признался надзиратель. — А он уже и разнес по всей округе, трепло чертово!

— Правду говоришь, Яшар-ага? Сама сестра со мной не пошла, дочку прислала.

— Говорю же тебе, я пошутил. — Надзиратель поцокал языком. — Хочешь, позову его, сам увидишь. Конечно, свидания в такое время не разрешаются, ну да ладно. Подождите его здесь.

Надзиратель открыл вторую дверь, вошел внутрь. Через несколько минут показался ни о чем не подозревающий Бедирхан.

Увидев зятя и дочь, он удивился, встревожился.

— Что случилось, зятек? Уж не беда ли? — спросил он, хватаясь руками за решетку.

— У нас, слава Аллаху, все в порядке. А как ты у нас, здоров ли? Мы слышали, тебе сделали операцию. Но вот Яшар-ага — да благословит его господь — говорит, будто это шутка, на самом деле не так.

— Не так, не так, — сказал надзиратель.

Бедирхан посмотрел на дочь, затем перевел взгляд на тюремщика.

— Опять ты какой-нибудь номер отколол, Яшар-ага?

— Да нет, что ты на меня наговариваешь, дурная голова. Мимо проезжал на ишаке Муртаза-по-уши-в-дерьме, спросил. Каждый раз спрашивает, надоел, просто сил никаких. «Ну, ладно, — подумал я, — сейчас я над тобой подшучу». А он по всей деревне разнес…

— Да уж, никого не обошел.

— Здоров я, зятек, — сказал Бедирхан и добавил, обращаясь к Эсме: — Как ты там, доченька?

Эсме поцеловала отцу руку.

— Хорошо, папочка.

— А как твои братья?

— И они хорошо. Целуют тебе руки.

— Не озорничают?

— Нет.

— А как там скотина?

— Хорошо.

— А мать?

— Хорошо. Только за тебя беспокоится.

— Скажи, чтобы не беспокоилась. Здоров я.

На прощание Бедирхан поцеловал дочь.

— Передай селям матери и братишкам.

Ибрагим с Эсме вышли, и Яшар-ага снова запер дверь на замок.

Через два дня Дженнет ощипала курочку, взяла горшочек с йогуртом, нарвала огурчиков, накопала картошки — положила все это в торбу и отправилась в тюрьму. Стоя у входной двери, Яшар-ага обыскивал всех посетителей, проверял передачи. Дженнет он пропустил, не осматривая.

— Ладно, ладно, проходи, — сказал он с улыбкой.

Глаза у Дженнет были все еще опухшие, губы обметанные.

— Ах, Яшар-ага, ах, Яшар-ага, — покачала она головой, — человек ты вроде степенный, солидный, а в голове у тебя ветер гуляет. — И подошла к решетке, где ее уже поджидал Бедирхан.

Из сборника «Цена жизни» (1973)

Цена жизни

Взвалив себе на спину больную дочь, Садуллах Якар, кряхтя и отдуваясь, спустился по лестнице хана. «Прибрал бы мою душу Аллах! — сетовал он про себя. — Чтоб я сдох!» Ему было неловко, стыдно перед дочерью, хозяином хана, немногочисленными его постояльцами. Вслух он ничего не сказал, но на душе было жуть как погано.

— Поживее, такси ждет! — крикнул хозяин хана.

Согнувшись под непосильной тяжестью, Садуллах старался идти быстро, как только мог.

Машина стояла у бровки тротуара. Шофер, то ли из Аданы, то ли анкарец, хотел было выйти открыть дверцу, но раздумал.

Садуллах подошел к такси, опустил дочь на землю. Ее платок слегка сбился, открыв заплетенные в две косы волосы. Дул резкий анкарский ветер. К тому же стлался туман, погода стояла отвратительная. Глаза у дочери были закрыты. Одной рукой Садуллах подхватил ее под мышку. «Ах, доченька, — простонал он про себя. Он готов был расплакаться. — Не было у тебя радости ни в родной семье, ни замужем. — Он обнял ее. — В нашем, будь он неладен, доме ничегошеньки ты не видела, кроме голода да холода», — думал старик, пытаясь открыть дверцу такси. Дергал, дергал за ручку — ничего не вышло. Посмотрел на шофера. Тот соизволил протянуть руку, открыл дверцу изнутри. С великим трудом Садуллах уложил дочь на заднем сиденье, поудобнее пристроил ее голову, потом вернулся в хан, к хозяину.

— Аллаха ради, Мустафенди[99], не забудь наказать шоферу нашего автобуса, пусть передаст лавочнику Хамди в Невшехире[100], чтоб наши крестьяне мигом достали и переслали мне поручительство. Скажи адрес твоего хана, пусть он им сообщит, ради Аллаха!