Патрик Уайт - Древо человеческое
– А, – засмеялась она, разглядывая его, довольная этими далекими отношениями с простодушным стариком и – тайно – ее отцом. – Есть тут один проект. Я надеюсь, он тебя заинтересует. Не потому, что он мой, и я вовсе не хочу ничего тебе навязывать, просто это было бы разумно, Дадли тоже так считает.
Миссис Форсдайк была из тех женщин, которые, предвидя сопротивление, стараются заручиться поддержкой мужа.
– У тебя немножко усталый вид, дорогой, – сказала она, выйдя из машины и приблизившись к отцу.
Она даже поцеловала его. Лелея в себе слабость, она часто пыталась найти ее у других. Но, заметив свежую кожу отца, она покраснела, насколько позволяла ее кровь. Она была женщина хрупкая, но жилистая, и в руках держала крокодиловую сумочку.
– Я не больше устал, чем всегда, – сказал старик.
– Конечно, папа, – сказала дочь; она обирала с куста улиток и давила их туфлей. – Раз не устал, значит, не устал.
Она брезгливо морщилась, давя улиток, но из любопытства каждый раз смотрела на них.
– Слишком ты любишь своих коров, еще бы тебе не устать, – сказала миссис Форсдайк.
– При чем тут любовь, – сказал отец. – Коровы хорошие. Но я с ними, как говорится, не повенчан.
– А я всегда думала, – сказала дочь, – что человек навеки повенчан со своими коровами.
Старик хмыкнул.
– Но если нет, – продолжала Тельма Форсдайк, – тогда это легко.
– Что легко?
– Отослать их на такой штуке. Как ее? Ну, грузовая платформа. А на другое утро не вскакивать чуть свет, а поваляться в кровати, и если тебе понравится, то и на следующий день встать попозже. Пока не приучишься ничего не делать. То есть не то, чтобы совсем ничего, но ты можешь заниматься каким-нибудь любимым делом. Ну, скажем, столярничать, ты же это любишь. Должно быть, это страшно интересно. Свежее дерево так хорошо пахнет! А потом, ты же еще нигде не бывал. Вот и сможешь поездить. И маму, бедняжку, взять с собой. Как-нибудь в воскресенье приедете к нам. У нас обычно бывает очень тихо. По воскресеньям все сидят дома. В кругу семьи. Тебе будет приятно, правда же?
Стэн Паркер не ответил, приятно это или нет. Конечно, хорошо сидеть и долго следить за продвижением улитки, которую еще не раздавили ногой. Так бы он сидел и, никуда не торопясь, проследил бы свой собственный путь, тонкую серебристую ниточку в дымке тумана. Но он ничего не ответил дочери.
Старики очень обидчивы, не без раздражения напомнила себе Тельма Форсдайк. Будь это маленький ребенок – хотя у нее самой ребенка, конечно, не было, – она вложила бы в него свой ум и наблюдала бы, как этот ум растет, словно манговое деревце на песке. О собственном детстве она позабыла, как только оно кончилось, но это не мешало ей создавать свои теории. Однако этот старый ребенок, пожалуй, слишком упрям.
На самом деле это было не так. Он, конечно, подумает, он даже начал думать о том, что предлагала ему дочь. И может быть, он сдастся, не столько из-за ее уговоров, сколько ради конечной цели. Тельма дурочка, думал он, я еще не выжил из ума, но в чем-то она права. Он может бросить не только то, что она предлагает, а даже больше, даже свою землю, даже свою жизнь – по той простой причине, что ему уже не справиться. Он понял это с пронзительной ясностью.
Стэн Паркер был необычно бледен.
– Вот увидишь, – сказала Тельма, похлопав его по руке, – насколько легче станет твоя жизнь.
Он не возражал ей ни сейчас, ни позже, и в это смиренное утро она уехала, переполненная жалостью и самодовольством, она жалела бедного отца, впадавшего в старческий маразм, и гордилась, что может руководить жизнью простых людей. Она весело возвращалась домой, принимая содействие за могущество.
После ее отъезда Стэн Паркер бродил по своим владениям, медленно и, по всей видимости, совсем бесцельно – духовная деятельность часто создает впечатление праздности, хотя в это время происходит беспрерывное общение души с окружающим миром. Знакомые места умиляли его еще сильнее, еще глубже, деревья, обступившие его, облака, грудившиеся в небе, вызывали такую нежность, какую он никогда еще не испытывал. Ему хотелось потрогать облака. Казалось бы, что ему сейчас до всего этого, а он нервничал и похлопывал по штанине тонким прутиком. Потому что смотреть на эту землю, еще свою, но уже чужую, было мучительно. И он остановился поглядеть на муравьев, тащивших крылышко бабочки по каменной пустыне. На убежденных в правоте своего дела суетливых муравьев. И вдруг он выдернул у них бабочкино крыло. Он подбросил его вверх, в солнечный свет, где оно, справедливо возвращенное воздуху, заколыхалось, замерцало, но, не дождавшись, пока оно плавно долетит до земли, он ушел, пораженный беспощадностью божьей логики.
Вскоре землю Паркеров начали продавать по частям. Это свершилось легко: земля была завидная, она находилась в районе, отведенном под застройку. Старик не принимал участия в заключении сделок, этим занимался его зять и еще энергичнее – дочь. Все несложные, но необходимые формальности он предоставил выполнять другим. А тем это было приятно, его уважение и покорность подчеркивали их превосходство, и скоро их даже стало умилять то, что при других обстоятельствах они назвали бы серостью. Бедный старик начисто лишен деловой сметки, с улыбкой говорили они. И тщательно следили, чтоб его кто-нибудь не надул, даже они сами.
После распродажи земли Паркерам осталось три или четыре акра. Осталась лощина позади дома и один выгон сбоку. Теперь у них была только одна корова с неодинаковыми рогами, а зимой мистер Паркер выращивал немного капусты на грядках, меж которых в теплые дни прохаживалась его жена в старенькой вязаной кофте, наклоняясь, чтоб выдернуть выросшую не на месте травинку.
Однажды Эми Паркер прогуливалась между грядок – это уже стало ее привычкой – и силилась что-то вспомнить. Ее растревожили какие-то видения. Потом оказалось, что здесь, среди капусты, оживает ее молодость. Эми Паркер услышала, как подъезжает телега с горой голубоватых кочанов и щелкают вожжи в морозном воздухе, а сама она по плечи высунулась из окна, чтобы поговорить с мужем. Эми вспомнила все, что видела тогда по утрам. Листики капустной рассады, например, которую он сажал в землю, в ямки, сделанные ручкой лопаты. Она помнила руки мужа, работавшие под ярким солнцем, волоски на предплечьях и жилы на запястьях. И ей вдруг показалось, что она никогда больше его не увидит.
Она торопливо зашагала вдоль рядов капусты, большой, зеленой, тугой, совсем непохожей на те хрупкие растеньица, что мерцали в ее памяти, она торопилась к мужу, который никогда не удалялся от нее, они не могли скрыться друг от друга, даже если б и хотели.
– Почему мы не продаем капусту? – раздраженным тоном спросила она, подойдя к месту, где он выкапывал картошку для ужина. – Нам же ее не съесть. Нас будет рвать от этой проклятой капусты.
– Дело того не стоит, – ответил Стэн Паркер. – Из-за нескольких шиллингов на рынок тащиться.
– А что же мы будем с ней делать? – спросила она, ткнув ногой блестящий тугой кочан.
Она растерянно стояла среди капусты и думала, что он тоже растеряется.
– Часть съедим, –сказал он, глядя в землю, – ей все же удалось его запугать. – Часть отдадим кому-нибудь. И корова, наверно, сколько-то съест. А там еще что-нибудь придумаем.
Так они стояли, и кочаны, что в прошлом казались сияющими драгоценностями, сейчас стали дурацкими глыбами бесстыжей резины.
– Расстраиваешься неизвестно из-за чего, – сказал он сквозь зубы.
Так ему хотелось объяснить ее состояние.
– Я хочу знать смысл всего, что происходит, – сказала она, не поднимая глаз и закручивая выбившуюся нитку на своей обтрепанной вязаной кофте.
Но он не мог объяснить, почему продолжается их существование на этом участке, засаженном капустой, почему слетаются сюда сороки, и резвые чибисы, и маленькие безымянные пичужки, и все они садятся на влажную землю и клюют ее, не обращая внимания на мужчину и женщину, будто их здесь и нет.
Другие, – Тельма, например, – говорят, что, когда человек растерян, надо заняться каким-то делом – скажем, столярничать, или вязать джемпер, или проехаться куда-нибудь. Эми Паркер по своему невежеству считала, что душевное смятение ничем не вылечить, пока оно само не пройдет, хотя однажды попыталась найти выход и как бы в шутку, подсмеиваясь над собой и мужем, сказала:
– А что бы нам в кои-то веки не катнуть куда-нибудь? Ну хоть бы в город, но уж для своего удовольствия. То есть, все как следует посмотреть. Пусть не понравится, хоть будем знать.
Муж подумал о том, сколько это будет им стоить, должно быть, порядочно. Хотя скупым он не был. Он был осмотрительным. А жена смущенно засмеялась – надо же придумать такую глупость – и обрадовалась, что они никуда не поедут. Ей мерещились всякие ужасы. Даже если приходилось уезжать на один день, у нее начинался запор. Всякое мясо, кроме вареного, плохо действовало обоим на желудок. Они привыкли есть творог из молока от своей коровы. Так что они никуда не поедут.
