Томас Вулф - Домой возврата нет
Такие звонки растравили его любопытство, и теперь днем, в докторские приемные часы, он смотрел в оба. Когда звонили у парадного, он каждый раз подходил к окну, и очень быстро его подозрения подтвердились: этот доктор пользовал одних только женщин. Возраст пациенток был самый разный — приходили и совсем молоденькие женщины, и старые ведьмы, и одевались они кто роскошно, а кто более чем скромно, но одно у всех больных было общее: все без исключения носили юбки. У этой двери ни разу не позвонил мужчина.
Порой Джордж принимался поддразнивать миссис Парвис насчет этой бесконечной череды посетительниц и вслух размышлял о том, как же доктор их лечит. Но миссис Парвис отлично умела обманывать себя — дар, очень распространенный среди людей ее положения, хотя, конечно, присущий отнюдь не только им. Несомненно, она догадывалась о многом, что происходило этажом ниже, но ее верность любому хозяину оставалась неколебимой — и когда Джордж начинал уж очень приставать с расспросами, она сразу уходила в свою раковину, отвечала туманно: толком она в таких делах не разбирается, но, думается ей, доктор вроде лечит «от больных нервов».
— Какие же это болезни он лечит? — спрашивал Джордж. — У мужчин ведь тоже нервы бывают не в порядке?
— А-а. — Миссис Парвис, по своему обыкновению, многозначительно кивала. — А-а, вот тут-то вы его и поймали.
— Кого поймал, миссис Парвис?
— Ответ. Вся беда от этих… как бишь… от современных темпов. Так доктор говорит, — продолжала она высокомерно, тем непререкаемым тоном, каким всегда ссылалась на маленького врача и повторяла его высказывания. — Вся беда в том, что нынче жизнь больно торопливая — люди все по ужинам да по коктейлям, ночей не спят и все такое. В Америке вроде жизнь и еще того хуже. Ну, может, и не хуже, — поспешно поправилась миссис Парвис, испугавшись, что неосторожными словами уязвила патриотические чувства Джорджа. — Я ж там не была, откуда мне знать, правда?
Америку она себе представляла главным образом по бульварным газетенкам, которые читала весьма усердно, и рисовались ей такие восхитительно несообразные картины, что у Джорджа не хватило мужества ее разочаровать. И он почтительно с нею согласился и даже несколькими тонкими намеками еще подкрепил ее уверенность, будто почти все американки только тем и заняты, что разгуливают по званым вечерам и пьют коктейли, а спать и вовсе никогда не ложатся.
— Ну вот, — сказала миссис Парвис, удовлетворенно и понимающе кивая, — стало быть, вы сами знаете, какие они есть, эти современные темпы. — И, помедлив долю секунды, докончила: — Стыд и срам это, вот что я вам скажу!
Очень много было такого, о чем она говорила, что это стыд и срам. Наверно, самый желчный консерватор в самом аристократическом из лондонских клубов не был до такой степени озабочен и возмущен положением дел в стране, как Дэйзи Парвис. Послушать ее, так подумаешь, будто она и есть наследница громадных поместий, которые всегда, со времен норманнских завоевателей, были величайшим богатством ее края, а вот теперь их у нее отнимают, распродают по клочкам, разрушают и опустошают, потому что она, Дэйзи Парвис, больше не в силах платить установленные правительством разорительные налоги. Она готова была рассуждать об этом подолгу и всерьез делилась дурными предчувствиями, тяжко вздыхала и горестно качала головой.
Порою Джордж работал ночь напролет и только унылым туманным утром, часов в шесть-семь валился наконец в постель. Миссис Парвис приходила в половине восьмого. Если он еще не успевал уснуть, он слышал, как она тихонько поднимается по лестнице и проходит в кухню. А чуть погодя она стучалась к нему и вносила огромную кружку дымящегося питья, в снотворное действие которого верила свято и нерушимо.
— Выпейте-ка чашечку бульона, — говорила она, — от него враз сон разберет.
Джорджа и без того уже «сон разбирал», но это ее не интересовало. Если он еще не уснул, она поила его бульоном, «чтоб сон разобрал». А если он уже успел уснуть, она его будила и давала ему бульон, чтоб он снова уснул.
По правде говоря, ей просто хотелось с ним поговорить, поболтать о том о сем, а главное, поделиться самыми свежими новостями. Она приносила Джорджу «Таймс» и «Дейли мейл», и, уже конечно, при ней всегда была ее любимая бульварная газетка. И пока он, полусидя в постели, пил бульон, миссис Парвис, стоя у двери, с шумом потрясала своей газеткой и начинала:
— Стыд и срам это, вот что я вам скажу!
— Чем это вы нынче возмущаетесь, миссис Парвис?
— Да вот, вы только послушайте! — говорила она сердито и читала вслух: — «Как объявила вчера адвокатская контора Меригру и Распа, поверенных его светлости герцога Бейсингстокского, его светлость намерен продать свое поместье в Чиппинг-Кадлингтон (Глостершир). Продаже подлежат шестнадцать тысяч акров земли, в том числе восемь тысяч акров охотничьих угодий, и замок Бейсингсток-Холл, один из прекраснейших образцов зодчества времен первых Тюдоров; предки его светлости владели этим поместьем, начиная с XV века. Представители конторы Меригру и Распа заявили, однако, что в связи с непомерно возросшим подоходным налогом и налогом на недвижимость его светлость считает для себя невозможным далее содержать поместье в должном состоянии и потому продает Бейсингсток-Холл с аукциона. Тем самым во владении его светлости остаются всего три поместья: Фозергилл-Холл в Девоншире, Уинтрингэм в Йоркшире и замок Лох Мак-Таш с охотничьими угодьями в Шотландии. Говорят, его светлость сказал недавно в кругу друзей, что если не будут приняты какие-то меры, чтобы остановить пагубный рост налогов, в ближайшие сто лет во всей Англии не останется ни одного большого поместья, которое по-прежнему принадлежало бы первоначальным владельцам…»
— А-а, — вздыхает миссис Парвис, дочитав это скорбное сообщение, и понимающе кивает. — В том-то все и дело. Правду говорит его светлость, мы теряем все наши большие поместья. А почему? Да потому, что владельцы больше не в силах платить налоги. Пагубные, это он верно говорит. Коли и дальше так пойдет, помяните мое слово, благородным людям негде станет жить. И то уж многие переселяются, — загадочно прибавляет она.
— Куда переселяются, миссис Парвис?
— Да мало ли. Во Францию, в Италию, в общем, на континент. Вот лорд Криклвуд живет где-то там, на юге Франции. А почему? Потому, что налоги для него больно высоки. Он тут все свои именья продал. А уж какие миленькие были именья, — с нежностью, точно о лакомом кусочке, прибавляет миссис Парвис. — Или вот взять графа Пентетьюка, леди Синтию Уормвуд, ее милость вдовствующую графиню Тротлмарш — где они все? Все они поразъехались, вот что. Собрались, да и уехали. Поместья продали. Живут в чужих краях. А почему? Да потому, что налоги стали больно высокие. Стыд и срам, вот что я вам скажу!
К концу этой длинной речи приветливое лицо миссис Парвис сплошь заливает сердитый румянец. Не часто Джорджу доводилось видеть такую горячую заботу о чужих делах. Опять и опять он пробует добраться до истоков столь искреннего волнения. Он со стуком отставляет чашку бульона и взрывается:
— Но послушайте, миссис Парвис, вы-то что беспокоитесь? Ваши лорды и леди с голоду не помрут. Вот вы у меня получаете десять шиллингов в неделю, да у доктора еще восемь. Он к концу года собирается оставить практику и уедет жить за границу. А потом скоро и я вернусь в Америку. И вы даже не знаете, где вы будете ровно через год, какой найдете заработок. А вы каждый день читаете мне, что герцог Бейсингстокский или граф Пентетьюк должны расставаться с одним из полдюжины своих поместий, как будто боитесь, что всей этой публике придется жить на пособие по безработице. Вам-то и вправду придется жить на пособие, если вы останетесь без работы. А им всем худо не будет, — уж во всяком случае, не так, как вам.
— Это да, — отвечает миссис Парвис тихим голосом, так ласково и кротко, словно речь идет о благополучии малых беспомощных детей, — но мы-то ведь привычные, правда? А они, бедняжечки, ни к чему такому не приучены.
Потрясающе. Просто непостижимо. Джордж растерян, у него такое чувство, будто он бьется о несокрушимую стену. Зовите это как хотите — раболепным низкопоклонством, слепым невежеством, беспросветным тупоумием, — но ничего с этим не поделаешь. Эту стену невозможно ни сокрушить, ни хотя бы поколебать. В жизни он не встречал столь беспримерной верности и преданности.
Подобные разговоры велись у них каждое утро, и наконец не осталось, кажется, ни одного обедневшего молодого виконта, о чьем благородстве и несчастьях не посокрушалась бы почтительно всеведущая миссис Парвис. Но после того как по порядку, сверху донизу, с нежной заботой, до малейшего многоцветного перышка, блистающего в их геральдических крыльях, пересмотрены бывали все несчетные чины — святые, ангелы, капитаны великого воинства, стражи внутренних врат и верные лейтенанты, — неизменно наступало молчание. Казалось, в комнату входил некто незримый, но великий. И тут миссис Парвис с шуршаньем встряхивала газету, откашливалась и негромко, благоговейно произносила священное имя: ОН.
