Максим Кантор - Учебник рисования

— Придется ждать. Это вам не Союз советских художников, где деньги ничего не стоили. Трудимся в рамках открытого общества, — Поставец жестом пригласил оглядеть размах предприятия: выставку Ле Жикизду, пляшущего человечка, экран телевизора. В телевизоре бритоголовые люди закончили отпиливание головы, запихнули ее в мешок. Кровавая лужа осталась на месте работы.

— А ратификация соглашений? — сказал Дутов и сам испугался своего напора.

— Пятьдесят процентов. Без бабок не уйдем, — сказал Пинкисевич. Так же твердо разговаривают отказники с кумом на зоне, — и спасибо скажи, что не семьдесят. Ле Жикизду небось семьдесят ломит, и ты не вякаешь. Своего брата легче дурить, так что ли?

Осип Стремовский не сказал ничего: человек осмотрительный, он всегда ждал, как события повернутся. Если деньги в принципе существуют, в конце концов их можно взять, но возьмет их тот, кто умеет ждать.

Поставец потер руки, улыбнулся, облизнулся.

— Пятьдесят процентов? — спросил он. — А в каталог сколько вбухано? А транспорт кто оплачивал? А реклама? Сколько я за полосу в «Бизнесмене» заплатил? «Дверь в Европу» объявление о выставке дала, помнишь? Еще пятьсот баксов. А гонорар Свистоплясовой за вступительную статью? Знаешь, сколько она берет? Тебе дай, Свистоплясовой дай, Баринову дай, всем дай. Я деньги не печатаю. Фотографии кто заказывал? Билеты в Париж тебе кто покупал?

Поставец умел говорить с кредиторами. Человеку надо дать понять, что он живет в сложном обществе, связанном взаимными обязательствами. Его очередь на получение благ не дошла — только и всего. Фотографу денег не платили, потому что все ушло на гонорары художникам. Шофер грузовика, возивший картины, пятый месяц приходил к железной двери, и охрана гнала его прочь. Свистоплясова обиделась и Поставцу звонить перестала.

— Сколько можешь заплати, — сказал Дутов примирительно. — В Париже такие цены на авангард. Интеллигибельные. Небось заработал на нас.

— Ждать надо.

— Не заплатишь, значит?

— А заплатить придется, — вмешалась в разговор Роза Кранц. Она, слушая, наливалась краской и все более выпучивала глаза, — заплатить придется! Там и мои деньги, между прочим, есть.

— Где твои деньги?

— А в фондах, которые ты скушал.

— Какие они твои? Где они были, твои деньги?

— А не надо! Кто спонсорские у Балабоса выбивал? У него поди вытяни! За фандрайзинг плати!

Фандрайзингом, на западный манер, отечественные культурные деятели называли встречи с сентиментальными банкирами: надо было напроситься на обед в ресторан и в перерывах между блюдами убедить богачей дать денег на очередной перформанс. Культурные деятели говорили так: вот вы, вашество, денег дадите, а потом скажете в Берлине (Бонне, Лозанне, Орлеане): помогаю искусству, Стремовского поддерживаю. А что, спрашивал банкир, жуя котлету, они там знают Стремовского? В этом месте диалога полагалось закатить глаза и сказать: О! Знают ли? О! Некоторые богачи деньги давали — этими деньгами полагалось делиться.

— Много он дал, твой Балабос!

— Сто штук дал!

— Не дал он сто штук!

— Как это не дал, при мне платежку выписывали!

— А деньги не пришли!

— Как это не пришли, когда пришли!

— Пришли, но мало.

— Сто штук тебе мало! Там и мои были!

— Где я их возьму? Кончились деньги!

— Сто штук! Сто штук! Мало ему!

— Мало! Не хватило ни хуя! — Поставец даже привстал, так он разволновался; дурное наследие советского министерства сказалось в его речи — в минуты волнения речь делалась нецензурной. — Шприц из-за границы еще сто штук перевел, и то не хватило!

— Да плевала я на твоего Шприца!

— Плевала, говоришь? А он в Гугенхайме каталог издал! А свое имя ты на гугенхаймовском каталоге тиснула! Не забыла! А башлял на каталог кто?! Кто башлял на твой каталог, я спрашиваю?

— Какой он мой, если там твои художники!

— А зачем на первую страницу лезешь? Хоть спасибо скажи! Хуй дождешься!

— Шприц наворовал много! Хуй ли ему не отстегнуть на каталог? — в устах Розы Кранц непарламентарные выражения звучали странно. Глаза Розы выкатились из орбит, цвет щек спорил с карминными колготками.

— Хуй ли не отстегнуть на каталог?! — осведомился Поставец саркастически. — Ты Балабоса спроси: какого хуя он нам так мало дал, что ни хуя не хватило!

— На хуя мне с Балабосом разговаривать, если ты бабки должен? — волнение Розы Кранц достигло апогея, и, казалось, разрешить эту некрасивую ситуацию уже невозможно. Случается в жизни так, что эмоции сметают реальность. Смотришь: где была интеллигентная женщина с несколько выпученными глазами? Уж не эта ли фурия? А фурия продолжала кричать: — Свистоплясовой гонорары идут! А мне что? Мне — хуй?!

— У Левкоева бабки проси! Пинкисевича ему толкаешь, у него и проси! У Дупеля проси! Впарила ему Гузкина!

— На Дупеля все насели! Год проект предлагаю, а Свистоплясова под себя все гребет на хуй!

— Свистоплясова гребет на хуй? А ты — ты не гребешь?

— Дупель в президенты лезет! На хуй ему искусство?

Вечер казался испорченным; даже вуалехвосты в аквариуме замедлили свой ход, и пляшущий человечек приуныл; бордовая Роза Кранц с вытаращенными глазами и галерист, барабанящий пальцами по столу, кричали друг на друга, тон их прений был резок, художники растерянно наблюдали за схваткой.

Однако Поставец был обучен обуздывать страсти. Случались и в приемной Басманова острые коллизии, и не зря Герман Федорович ценил секретаря: Слава умел изменить тон, найти другой подход. В президенты метит господин Дупель? Ну что ж, мы ему и выборы организуем, и такую коллекцию актуального творчества в Колонном зале развесим — мир ахнет! Пальцы его перестали барабанить по столу, и улыбка прошла сквозь полные щеки, и Поставец облизнулся вкрадчивым движением языка.

— Ну что ты, Розочка, — сказал улыбчивый Поставец, — будут деньги, будут. Должна быть мера ответственности. Надо беречь друг друга.

— Нет былого товарищества, — заметил Пинкисевич, кутаясь в лагерный бушлат. — Все бабки проклятые виноваты. Раньше вместе держались. Обыск у меня — обыск у тебя. ГБ не хватает, что ли? Не пойму.

— ГБ ему не хватает, — сказал Стремовский, — забыл, как мастерские шмонали.

— Подумаешь. Нормальные мужики. Мы с ними зубровки хватанули. Я говорю, давайте, пацаны, по одной. Они говорят, мы на службе. А потом старлей два раза в магазин бегал. А теперь? Где духовность? Мы тут с Гришей сидели «У Липпа», я ему говорю: где духовность? Ну там, в Париже, конечно, разбор другой. Анжуйское, то-се. А здесь? Развели молодежь сопливую.

— Напрасно вы так, — сказал Поставец. — Есть таланты: Сыч, Лиля Шиздяпина, супруги Кайло. Думающие ребята. Я их сегодня позвал.

— Да я по ним не соскучился.

— Вы не правы, — сказала Роза Кранц. Она совершенно успокоилась, обрела обычный розовый цвет, глаза ее почти вернулись в орбиты. — Радикальные есть мастера. Например, Снустиков-Гарбо.

— Переоделся в бабу, колготки напялил — и рад. Его на зоне быстро раком поставят.

— Снустиков занят проблемой самоидентификации. Заигрывание с феноменом «второго пола» (в терминологии Симоны де Бовуар) воскрешает парадигму андрогина.

— Верно, — обрадовался Дутов, услышав наконец знакомую речь, — контаминации этого дискурса амбивалентны.

— Сегодня я всех художников галереи собрал: клиент придет.

— Серьезный клиент? — Пинкисевич посуровел. Всякий раз перед продажей картин он принимал вид старого зэка, ждущего подвоха от лагерного начальства.

— Клиент? — Стремовский поглядел проницательно сквозь узкие стеклышки. — Что ж, мастерская у меня полна. Стечение обстоятельств: завтра отправляю транспорт в Голландию. А сегодня — полно работ, повернуться негде.

— Клиент, — сказал Дутов задумчиво. — Думаю закончить к вечеру десять вещей.

— Я видел, — подтвердил великодушный Пинкисевич, который действительно видел холст, который можно было нарезать, — точно: десять картин!

Поставец посмотрел, облизнулся, покивал: он знал, что Стремовский врет и никуда он свои произведения не отправляет. Он также представлял метод работы Дутова.

— А Струев с Первачевым не пришли? — поинтересовалась Кранц.

— С Первачевым невозможно работать, — сказал Поставец. — Старость: полностью свихнулся. Струев уже ничего не делает. Пьет, по-моему.

— Что время делает, — заметил Стремовский, — помните, мы молились на этого человека.

Галерея наполнилась молодыми людьми, возбужденно говорившими: сейчас придет! Важный? Из самых-самых в Германии? Барон! Ну да? Я тебе говорю. Круче Людвига? Да, он всего Гузкина скупил, у Струева шесть вещей взял! Так его Гузкин вам и отдал — это ж его корова, он и доит. А его кто спрашивать станет? Если он к тебе в мастерскую поедет, я с тобой, договорились? А как я тебя возьму? Он Дали собирает, Бойса и Ворхола! Ну, скорее, скорее! Ты сюда встань! А ты — сюда! Валерик, у тебя помады нет? У меня чулок сполз. Если он гузкинское старье берет, тогда… Что тогда? Ноготь сломался! А что в немце толку? Американец нужен. Вот, слышите дверь хлопнула?