Карта Анны - Шинделка Марек
Силой он прижал Андреа к себе. «Это тоже надо было учесть», — пришло ей в голову. Когда слова перестают действовать, остается последнее оружие — тело. Матей вдруг сделался грубым. Они опустились на колени, стали целоваться, но было слышно, как за кулисами скрипят и трещат веревки и плохо смазанные блоки. Во время поцелуев их зубы, соприкасаясь, издавали скрежет. Отчаяние Матея обратилось в ярость, и в неведомых алхимических ретортах и трубках своего тела он попытался переплавить ее в страсть. Но вместо философского камня получил ступор. Каждое его движение было неверным. Тесемки, пуговицы, пряжки и ремешки, которые удерживали ткань, прикрывавшую их тела, словно сговорились против него, не поддавались ему, а он трясущимися пальцами тянул за них, дергал, делая только хуже, В конце концов в зарослях щавеля разыгралось что-то скоропалительное и истеричное. То, о чем оба они постарались забыть, еще не успев полностью одеться.
И хотя Матей в этом участвовал, хотя чувствовал, что последние минуты останутся в них, как в эпилептике — воспоминание о приступе, он посчитал произошедшее доказательством. Доказательством тела. Еще не все потеряно: он смахивал со спины Андреа травинки, гладил ее по плечам, попытался поцеловать, но совершенно напрасно, Андреа вычеркнула последний пункт в своем мысленном списке и направилась в сторону города. Матей побледнел и внутренне изогнулся дугой, словно задохнувшаяся на воздухе рыба. Испуганный, не говоря ни слова, с потухшими глазами он шел немного позади Андреа, которая, не замедляя шага, поправляла волосы и выдергивала из одежды колючки репейника.
Они вышли на освещенные улицы. Пластиковые плафоны фонарей, полные изжаренных насекомых. И люди, последние прохожие. Матей и Андреа поравнялись с серым бетонным зданием. Вдруг Андреа остановилась. Большие окна, внутри толпа, какой-то концерт, веселье. И девушка. Семнадцатилетняя анархистка, рыдая (черная тушь ручьями), хватала за руку молодого человека из кофейни. Тот безжалостно высвободил руку и исчез в толпе. Анархистка стояла, пытаясь проглотить слезы, но сотни рентгеновских глаз, слетевшихся сюда, точно светляки в ночь на Ивана Купала, видели все.
— Давай зайдем, — вдруг решительно заявила Андреа.
— Ты хочешь на концерт?
Внутри Матея словно отвалился кусок айсберга.
— Я хочу чего-нибудь выпить, — отозвалась Андреа.
Матей от удивления улыбнулся — абсолютно искренне, безо всякой лебедки. Он уже наклонялся к кассе, просовывал через окошко купюры и забирал из морщинистой руки с золотым перстнем и длинными искусственными ногтями два билета. Внутри Матей отстоял очередь к барной стойке, а потом еще одну — по явно выраженному желанию Андреа. Он пил, смутно чувствуя, что именно этого Андреа и хочет, ждет, когда он наберется смелости, пил одну стопку водки за другой. И вскоре ощутил, как алкоголь разливается внутри, как ветвится в ладонях, в висках и коленях. Вскоре Матей уже был счастлив.
Они стояли в толпе, та несмело колыхалась. На сцене зажигала какая-то группа. Четверо потрепанных парней старательно имитировали что-то такое, что было в моде во всем мире лет пятнадцать назад. Солист хватался за микрофонную стойку, старательно шатался по сцене, чтобы показать, что он не совсем трезв, старательно тряс головой, откидывая назад длинную черную челку, которая спадала на глаза, старательно пел по-английски, пытаясь имитировать произношение, которое он так долго оттачивал в одном из гаражей этого южночешского городка. Публика старательно делала то, что, согласно общему представлению, и должна делать: трясла головами, хлопала ладонями по бедрам в такт музыке, робко притаптывала ногами, то тут, то там какой-нибудь смельчак вздымал палец высоко вверх, пару раз потрясал им над толпой, отсчитывая ритм, но сразу же испуганно опускал вниз, будто погрозив самому себе. Все искоса (непонятно — с усмешкой, отвращением или восхищением) поглядывали на парня, который бесновался у самой сцены с бутылкой в руке: падал, подпрыгивал, всячески демонстрируя эйфорию (к сожалению, было заметно, как из-под растрепанных волос то и дело зыркает его глаз, проверяя, не осталась ли его эйфория без внимания).
Большая часть публики была примерно того же возраста, что и анархистка. Непонятные существа, скитающиеся по ничьей земле. «Почему столько детей поклоняются боли?» — спрашивала себя Андреа. Культ боли, царящий повсеместно в детских, в фисташково-зеленых новостройках. В хоромах, опутанных ипотекой, словно паутиной. Родители до кровавого пота трудятся над собственной мечтой, над счастьем, воплощенным в ребенке. А ребенок тем временем в своей спальне взывает к смерти и хаосу, воплощенных в рок-музыканте, который мучительно взирает с плаката на стене.
Андреа стояла в стороне и видела все это как за стеклом. Рядом напивался Матей, будто исполняя какую-то миссию. Он отлепился от стены и неуверенным шагом проследовал обратно к бару. Андреа улучила момент и вышла на улицу. Глубоко вдохнула ночной воздух, в котором уже чувствовалась роса. На пустом перекрестке зачем-то сменяли друг друга огни светофора. На поребрике сидела девушка, уставившись взглядом в асфальт. От нее веяло плачем. Слабая тупая пульсация в слезных каналах.
— Сигареты не будет? — спросила Андреа.
Девушка молча вынула из кармана почти полную пачку.
— Оставь себе, — сказала она, протягивая сигареты вперед не глядя.
Андреа улыбнулась и села на поребрик рядом с ней. Закурила. Глубоко затянулась. Выпустила дым.
— Впервые за два года, — произнесла Андреа.
— Жалко.
Андреа улыбнулась.
— Я просто хотела кое-что вспомнить.
— Что?
— Не помню, какой у них был вкус.
— Сколько тебе?
— Тридцать один.
Девушка только сейчас подняла глаза.
— Выглядишь моложе.
— Я знаю, — усмехнулась Андреа.
Она протянула бумажный платочек, чтобы девушка высморкалась, потом еще один, а потом легонько коснулась пальцем собственного лица, показывая, словно в зеркале, где потекла тушь.
— Получше?
Девушка кивнула.
— Не страдай ты так из-за него, он того не стоит…
— Идиот.
Андреа кивнула.
— Хотела бы я встретить того, кто будет меня понимать. Кто будет чувствовать, что мне действительно нужно.
Андреа горько усмехнулась. Докурила и отбросила окурок в сторону. Ей вообще не понравилось, дым лез ей в глаза.
Они сидели молча.
— Ты местная? — спросила наконец девушка.
Андреа покачала головой.
— У меня здесь было одно дело. Я скоро уезжаю. Наверное, насовсем. Нашла работу за границей.
— Решила начать все сначала? — спросила девушка, но было видно, что думает она о другом.
— Вроде того, — пожала Андреа плечами.
Она будто хотела добавить еще что-то, но промолчала. Только большим и указательным пальцем помассировала глаза, соскользнула к переносице, стиснула ее, а потом провела ладонью по лицу, как слепые, когда изучают, кто стоит перед ними. Девушка повернулась к ней, держа на весу руку с бумажным платочком.
— Просто иногда наступает время все поменять, — сказала Андреа, взяла у девушки платочек и аккуратно стерла с ее лица последние остатки косметики.
— Ну вот, — улыбнулась она и внимательно посмотрела на девушку.
Та была прекрасна. Только длинные волосы, за которыми она пряталась, как за занавеской, мешали ее красоте засиять в полную силу. Андреа погладила девушку по щеке тыльной стороной ладони, коснулась ее волос, пропустила пряди между пальцами. Потом скрутила волосы на затылке, прижала их и свободной рукой залезла к себе в карман. Открыла коробочку, достала заколку с тремя красными цветочками и закрепила ею прическу.
— Идеально, — подытожила Андреа.
Девушка посмотрелась в стекло и увидела себя, словно в первый раз. Нежные скулы, глубокие глаза, губы. Все на месте. Она была красива. Была готова.
— Мне уже пора, — улыбнулась Андреа.
— Пора? — девушка погрустнела, протянула руки к затылку, чтобы вернуть заколку, но Андреа жестом остановила ее.
