Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы - Котлярский Марк Ильич

Марго с мужем провожали нас в прихожую, восторженно слюнявили наши лица и непременно сообщали, что необходимо встречаться чаще, и вообще, дескать, хорошо отправиться куда-нибудь вместе, размяться, расслабиться, съездить за границу.

Это была завершающая часть ритуала, поскольку напутственные слова и пожелания оставались пустыми словами и несбывшимися пожеланиями, обычным сотрясением воздуха. Потому что следующая встреча, в деталях повторяя предыдущую, проходила не раньше, чем месяца через четыре.

Я называл эти встречи «квартальным отчетом» и вскоре воспринимал их как часть окружающего меня ландшафта или плохую погоду, которую иногда следует терпеть по необходимости.

Хотя, если признаться, ощущение беспомощного идиота и до, и после, и во время вынужденных визитов меня не покидало.

Нет-нет, я понимаю, что больше всего меня раздражало. Не сама Марго, не ее затейливоназойливое гостеприимство, не повторяющийся раз от разу ритуал, вовсе нет; меня бесило желание Марго заставить нас играть по своим правилам, навязать свой стиль жизни.

Для того чтобы почувствовать себя самодостаточной, ей нужны были зрители; нет, не так, не зрители, а, скорее, партнеры, задача которых состояла в том, чтобы вовремя подавать реплики.

Такой спектакль не может идти каждый день, ибо тогда он наскучит самому солисту.

Впрочем, гораздо раньше он наскучил «статистам»; во всяком случае, как я уже говорил, встречи становились все реже, пока не прекратились совсем.

…Странно, что я вспомнил о Марго, перебирая в памяти слова в поисках приснопамятного «нотариуса», мучительно перебирая, дергаясь, нервничая и не находя себе места.

А в кафе, где я сидел, звучала грустная музыка, какой-то незнакомый мне певец щемяще пел о том, что все в жизни проходит, и только любовь вечна; но, увы, это была всего лишь песня, мгновенная иллюзия печали, обычное сладкоголосое вранье, потому что, действительно, все в жизни проходит, а любовь увечна, как увенчанная моим воспоминанием нелепая Марго, выскочившая в памяти сразу после того, как мое усталое сознание выдало, наконец, словно вызволив его из комы, искомое слово «нотариус».

Дарума, или Проездом из Жлобина

— Срезал ты его, — скажут Глебу.

— Ничего, — великодушно заметит Глеб. — Это полезно. Пусть подумает на досуге…

В маленьком питерском кафе под названием «Сириус» было тихо и уютно. Он, по обыкновению, заказал черный чай с лимоном и мятой, бутерброд с авокадо и яйцом и в ожидании заказа углубился в книжку, которую достал из черного кожаного портфеля.

Чтение захватило его: речь шла о старинном японском обычае, посвященном ежегодному расставанию с грехами и несбывшимися надеждами. Оказывается, в роли козла отпущения выступала кукла Дарума, нечто вроде русской неваляшки.

Дарума («дар ума» — подумал он, усмехнувшись) являла собой обобщенный (овеществленный) образ буддийского святого Бодихармы (проще говоря — Дарумы).

В канун Нового года японцы изготавливают своих невинных неваляшек в огромных количествах — из дерева или папье-маше. Отличительная особенность данного артефакта состоит в том, что глазницы куклы — пусты. И вот, загадывая желание на год вперед, человек прорисовывает тушью в одной из глазниц Дарумы увесистую точку (то бишь открывает один глаз). Если желание сбывается, кукле добавляют еще один глаз, после чего торжественно водружают на семейный алтарь. Но если же — напротив — ожидания тщетны, а помыслы остаются помыслами, неваляшка отправляется в костер.

— Здравствуйте! Вы случайно не работали в многотиражке «Полимер»?

Если бы не название заводской газеты, где ему действительно довелось в юности проработать несколько лет, то он наверняка решил бы, что обращаются не к нему. Оторвавшись от чтения, он поднял глаза и увидел перед собой женщину лет пятидесяти, плотно сбитую и приятно одетую. Но что самое интересное: поражало ее лицо, как две капли воды схожее с фотографией Дарумы из книги.

«Странное сходство… — подумал он, отложив книгу в сторону, — в материализацию духов я, конечно, не верю, но почему бы не поверить в материализацию прошлого?»

Она переспросила торопливо, будто от этого зависело нечто важное для нее:

— Так вы работали в «Полимере» или нет?

— Может, вы для начала присядете? — ответил он вопросом на вопрос, пододвигая стул незнакомке.

— Хорошо, — сказала она, по-прежнему оставаясь в напряженье.

— Вы расслабьтесь, пожалуйста, — он коснулся ее руки.

Она неловко улыбнулась, и эта улыбка внезапно осветила путь в далекое прошлое: там, в полутьме, он различил юную, милую Людочку Гу-сятникову, чертежницу из технического отдела; там, рядом с Людочкой, увидел себя, двадцяти-летнего юнца, сидевшего в крохотной редакции многотиражной газеты «Полимер».

— Люда, — засмеялся он, — Гусятникова? Конечно, работал… Какими ветрами тебя сюда занесло?

— А тебя какими? — слегка съязвила она и, помолчав, добавила, поясняя:

— Я случайно тут, проездом из Жлобина, заехала на несколько дней. Муж с сыном пошли на какой-то матч футбольный, а я решила скоротать время в первом попавшемся кафе. Зашла, а тут… ты… Как ты?

— После «Полимера» перебрался в Питер, работал спецкором, много ездил, путешествовал, затем серьезно занялся литературой, написал несколько книг.

— Круто! А я так обыденно живу: семья, дети… Очень удивилась, увидев тебя, вначале даже решила, что обозналась. Если бы не вгляделась пристально, то, честно, никогда бы не признала…

— Сложно, конечно, признать после стольких лет… А ты хоть иногда меня вспоминала?

— Скорее нет, чем да. Но все равно приятно тебя видеть живым и здоровым.

— Спасибо за откровенность. Впрочем, я не удивляюсь-ты всегда была человеком прямолинейным и откровенным…

— Извини, что обидела… что поделаешь, характер, его не переделаешь.

— Да я не обиделся, Людочка, какие могут быть обиды через столько лет? Но я действительно очень тепло о тебе вспоминал.

— Спасибо за приятные слова, мне очень приятно, честно…

— А ты мне, кстати, так и не сказала, чем сама занимаешься…

— Закончила институт, потом пришлось уехать за квартирой, было уже двое детей. Мест в детские сады не было, пришлось идти работать в ясли с детьми, так и протарабанила там двадцать лет, а затем уволилась, сейчас безработная, сижу на иждивении мужа. Дискриминация по возрасту, старая я уже…

— Ты давно не бывала в нашем городе?

— Была лет пять назад, там все изменилось, это уже не наша Родина, еле дождалась отъезда домой, в свой Жлобин. А ты?

— Довелось побывать в прошлом году, впечатление ужасное, ты права, наш город вообще превратился в какого-то монстра…

— Но все равно он остался в памяти только самым дорогим! Наверное, потому что там прошли самые, солнечные, хорошие годы жизни.

И, не переводя дыхание, вдруг резко сменила тему:

— А почему ничего не рассказываешь мне про свою семью? Ты женат?

— Я женат, у меня двое детей.

Он сделал паузу и продолжил:

— Люда, скажи, пожалуйста, а каким ты помнишь наше с тобой знакомство?

— Боюсь обидеть…