Рю Мураками - Дети из камеры хранения
Неожиданно кто-то с силой ударил Кику в шею. В глазах у него потемнело, он упал на живот, скрестил руки так, чтобы не раздавить щенка. Кто-то с громким рычанием навалился на него сверху. Сначала он не мог сообразить, что произошло. Но когда клыки впились в предплечье и стали раскачивать его из стороны в сторону, он по невыносимой боли понял, что его кусают. Прямо перед его глазами на бетонную плиту текла липкая кровь. Он не мог пошевелить шеей и не видел ничего, кроме бетонной плиты. Рана горела. Кику попытался подняться, но клыки вонзились еще глубже. Он замер. Несмотря на то что рану жгло как огнем, он похолодел и покрылся мурашками. Тошнота подкатила к горлу. Он не мог дышать. Его чуть не стошнило, как вдруг и его, и собаку окатили водой. Кику почувствовал, что собака разжала клыки. Потом услышал, как в ее мягкую плоть ткнулась железная палка, поднял голову и увидел Гадзэру. Длинношерстная собака со сломанной передней лапой лежала рядом с Кику, а из пасти у нее текла розовая слюна. Гадзэру улыбнулся и вновь занес над ней палку. Кику, закрыв глаза, закричал:
— Не убивай мать!
Хаси назвал щенка Милки. Рана от клыков собаки на шее у Кику заживала долго, никак не подсыхала и постоянно гноилась, так что пришлось носить повязку. По мере того как его раны затягивались и нарастало свежее мясо, становилось все лучше и Хаси. Похоже, он выучил наизусть все звуки, исходившие из телевизора, хотя нужного так и не нашел.
— Кику, я понял. Тот звук по телевизору не услышать. Телевизор для него не годится. По телевизору ведь что ветер в Северной Ирландии, что ветер в Полинезии на острове Бора-Бора — все одно. Звуки, от которых не вибрирует окружающий тебя воздух, не годятся. Поток воздуха через микрофон записывают на пленку, с пленки передают при помощи радиоволн, а между тем сам звук умирает. Никак не найти нужного. Тот, что мы слышали тогда, наверное, был создан искусственно. Взяли природный звук, обработали электроникой, смешали со звучанием разных электрических музыкальных инструментов и записали. Такого звука по телевизору не услышишь. Все звуки по телевизору — это поросячий визг.
Три месяца Хаси только и делал, что слушал. У него развился очень острый слух. Хаси слушал звуки и смотрел изображение в телевизоре: парк, в котором дует ветер, качающиеся деревья, металл, стекло, животные, музыкальные инструменты, лица людей. Хаси сумел уловить тончайшую связь между формой, звуком и рождающимся от этого звука образом. Согласившись вернуться в школу, Хаси потребовал, чтобы ему купили магнитофон, который может записывать звуки, накладывая их друг на друга. Хаси продемонстрировал Кику результаты своих экспериментов по сочетанию звуков. Он понял две очень важные вещи. Звук, приносящий облегчение, должен преодолевать любые изгибы и препятствия и вселять надежду, что он будет длиться вечно. Хаси говорил, что звуками, породившими в нем самое сильное чувство покоя, были еле слышные звуки фортепиано, донесшиеся из какого-то школьного класса, и звук дождевых капель, барабанивших по карнизу.
Вернувшись в школу, Хаси продолжал оттачивать слух, слушать звучание разных предметов и музыку, делать первые шаги в изучении нотной грамоты, принципов музыкального ритма и гармонии. Как-то Хаси отыскал мелодию, которую могли использовать при создании того звука из больницы. Эту мелодию ему приходилось уже слышать на магнитофоне, но тогда он ровно ничего не почувствовал. Как-то раз в заброшенном шахтерском городе он нашел музыкальную шкатулку с этой мелодией. Ручка шкатулки, которую нужно было вращать, отломалась, поэтому Хаси стал пальцами перебирать покрытый крошечными выступами валик. Тогда-то он и заметил, что мелодия похожа на тот звук. Даже Милки, услышав музыкальную шкатулку, перестал лаять, сел и завилял от удовольствия хвостом. Тот звук, который Хаси решил во что бы то ни стало найти, даже если бы для этого потребовалась вся жизнь, он назвал в честь мелодии из музыкальной шкатулки Traumerei[4].
Было лето. Кику и Хаси исполнилось по пятнадцать лет. Каждый день они ходили вместе с Милки на море. Милки очень любил воду. Когда он был совсем маленьким, ему наливали воды в тарелку и он тут же вставал в тарелку передними лапами. Если в канаву падал резиновый мячик, он бросался за ним, а если на пути встречалась лужа, то, сколько бы его ни звали, барахтался в ней, не отзываясь. Больше, чем по песчаному берегу, он любил бегать по большим острым камням. Чтобы щенок не поранил свои нежные лапы, мальчики сшили ему из кожаных обрезков тапочки. Стоило только надеть ему эти тапочки, как он тут же радостно лаял, зная, что они идут на море. Милки стал плавать лучше Хаси. Белая длинная шерсть, унаследованная от матери, всегда была мокрой. Когда мальчики расчесывали его на солнечном берегу, между зубьями гребешка оставались кристаллики соли.
Однажды Кику и Хаси позавидовали Милки. Он встретился со своей матерью. Возвращаясь домой в моря, они увидели белую собаку, которая волочила одну лапу, так и не зажившую после удара Гадзэру. Красивая шерсть местами выпала. У собаки были мутные глаза и не переставая текла слюна. Вместе с другими старыми псами она рылась в мусорном баке. Милки, не узнав свою мать, тявкнул и пробежал мимо. Его мать не обернулась. Милки убежал далеко вперед, остановился на холме, с которого было видно заходящее солнце, встряхнулся и протяжно завыл.
ГЛАВА 5
Анэмонэ проснулась после полудня и еще часа дна пролежала в постели. По привычке она взяла сигарету, но прикуривать не стала. Ночью ей не приснилось ни одного страшного сна, и она размышляла, почему так получилось. Возможно, потому, что стало тепло, или потому, что декоративное растение на подоконнике покрылось свежей листвой, а быть может, всему причиной — новый пуховый матрас, который она недавно купила. Скорее всего, это.
Из холодильника, стоявшего возле кровати, она достала овощной сок, сок манго, молочный напиток и газированную воду и расставила все бутылки на столе. Она протянула руку к полочке под зеркалом, взяла градусник и тонометр. Температура была в норме, давление чуть ниже обычного. Позанимавшись минут десять йогой, она выпила сначала сок манго, потом — овощной сок. Остальные напитки убрала в холодильник. Закурив сигарету, почувствовала, как к кислому овощному вкусу и сладкому манго добавился вкус табака: худшее сочетание из всех, что существуют в мире, — подумала она. Она вспомнила фотографию упитанной женщины из еженедельного журнала, которая советовала это сочетание для улучшения работы желудка. Несколько дней назад с одной приятельницей они ходили в турецкий ресторан. Анэмонэ теперь вполне согласна с теорией этой приятельницы. Поскольку центр тяжести у толстух находится не в заду, а в животе, они обычно наклоняют голову вперед, словно на них что-то давит, к тому же рыхлое тело и вечно больные плечи не позволяют им ни о чем думать и, соответственно, верно судить. Вот и получается, что все, что говорят полные женщины, — абсолютная чушь. Анэмонэ взглянула на висевший под потолком календарь и обнаружила, что на этой неделе ей не надо на работу. Она подумала о занятиях теннисом, но вспомнила, что струны на обеих ракетках лопнули еще три месяца назад. Струны делают из овечьих жил, продавец обещал выписать их из Новой Зеландии, но из магазина до сих пор не звонили. Продавец был на вид туповат. «Может быть, он заказал для меня живую кудрявую овечку?» — усмехнулась Анэмонэ. Она изо всех сил пыталась придумать, чем бы ей, помимо тенниса, заняться, чтобы убить время, но так ничего и не придумала.
Анэмонэ родилась семнадцать лет назад. Ее отец служил директором компании, производившей лекарство от простуды в виде флаконов с пульверизатором. Мать пела детские колыбельные, и даже в сорок лет ее голос, благодаря операции на голосовых связках, ничуть не изменился. Анэмонэ была их единственной дочерью. Первым словом, которое она произнесла, было «чудо». Почти все дети первым запоминают и говорят слово «мама», обозначающее для них и еду, и мать, для Анэмонэ же первым словом стало «чудо». Еще бы! Целые дни напролет о ней говорили: «чудо», «чудо».
Когда матери Анэмонэ — исполнительнице колыбельных, было девять лет, ей сделали операцию на голосовых связках. Когда ей исполнилось восемнадцать, ее песни совсем перестали продаваться, поэтому она пошла на пластическую операцию. Ее узкие и длинные глаза, привлекательные на детском лице, решено было сделать большими и круглыми, раздвинув кожу вокруг глаз, чтобы и тридцать лет она продолжала петь колыбельные. Прельстившись этим лицом, на ней женился отец Анэмонэ. Мать не находила себе места от волнения накануне родов. Она боялась, что у нее может родиться некрасивый ребенок, после чего откроется, что она делала пластическую операцию, операцию по восстановлению девственности, операцию на голосовых связках, и тогда муж немедленно с ней разведется и ей придется выступать с пьяными партнерами, распевая «Луну в дождливую ночь». Поэтому, когда родилась хорошенькая Анэмонэ, мать буквально сошла с ума от счастья и настаивала на том, чтобы и прислуга, и шофер без конца повторяли, какое чудо ее дочь. Анэмонэ росла, и уже без напоминания матери все вокруг с восхищением говорили о красоте девочки. «Быть может, — думала мать, — врач, сделавший мне операцию, забыл вынуть пинцет и скальпель, со временем они вросли в стенки матки, растворились в ней и изменили ее так, что моя дочь внутри меня медленно и естественно подверглась пластической операции?»
