Альберто Моравиа - Римлянка
— Мама, у меня есть жених.
Я увидела, как мамино лицо исказилось, будто ее окатили с головы до ног ледяной водой.
— Кто он?
— Один юноша, я с ним недавно познакомилась.
— А чем он занимается?
— Он шофер.
Я хотела еще что-то сказать, но не успела. Мама бросила шить, вскочила со стула и схватила меня за волосы.
— У тебя жених… и меня не спросилась… да еще шофер… о, несчастная… ты меня уморить хочешь! — вопила она, пытаясь ударить меня по щеке.
Я изо всех сил закрывала лицо руками, потом вырвалась, но она погналась за мной. Я бегала вокруг стола, стоящего посредине комнаты, она преследовала меня с криком и руганью. Меня страшно испугало выражение болезненного исступления на ее худом лице.
— Я тебя убью, — кричала она, — сейчас я тебя убью!
И казалось, что чем упорнее она твердила слова «я тебя убью», тем больше росло ее бешенство и тем реальнее становилась угроза. Я задержалась у стола и внимательно следила за каждым ее жестом, потому что она действительно была способна если не убить, то, во всяком случае, покалечить первым же подвернувшимся под руку предметом. И в самом деле, она схватила большие портновские ножницы и швырнула их в меня, я едва успела отскочить в сторону. Ножницы с размаху ударились в стену. Мама, испугавшись сама своего поступка, внезапно рухнула на стул, закрыла лицо руками и разразилась нервными и хриплыми рыданиями, в которых, казалось, было больше злобы, чем обиды. Сквозь слезы она произнесла:
— А я-то возлагала на тебя такие надежды… мечтала увидеть тебя богатой… с твоей-то красотой… и нате вам — невеста нищего.
— Но он не нищий, — робко возразила я.
— Шофер, — пожала она плечами и еще раз повторила, — шофер… Несчастная, ты кончишь, как я.
Эти слова она произнесла нараспев, будто смаковала их горечь.
— Он женится на тебе, ты станешь его служанкой, а потом будешь служить своим детям, вот чем все кончится, — добавила она.
— Мы поженимся, когда он накопит достаточно денег и купит свою собственную машину, — сказала я, выдавая один из проектов Джино.
— Это еще на воде вилами писано… Только сюда не смей его приводить! — закричала она вдруг, повернув ко мне свое заплаканное лицо. — Не смей сюда его приводить… Не желаю его видеть… делай что угодно, встречайся с ним где хочешь… Но сюда не смей приводить!
В тот вечер я легла спать без ужина, на душе у меня было грустно и тревожно. Но я понимала, что мама ведет себя так, потому что любит меня и возлагает на мое будущее бог знает какие надежды, а мои отношения с Джино разрушают все ее планы. И гораздо позднее, когда я узнала, чтó это были за планы, я все равно не могла ее осуждать. Ведь всю свою жизнь она честно трудилась, а видела одни лишь огорчения, заботы и бедность. Что же тут удивительного, если она желала своей дочери совсем другой участи? Должна добавить, что у мамы, скорей всего, не было определенных и точных планов, просто она тешила себя неясными и радужными мечтами, которые как раз за эту их неопределенность можно было лелеять без всяких угрызений совести. Таково мое предположение, но, возможно, мама в глубине души все-таки решила направить меня когда-нибудь по тому роковому пути, на который мне пришлось позднее ступить самой. Я не ставлю это ей в упрек, а говорю так, потому что до сих пор сама не разобралась, о чем же она тогда думала. Кроме того, я по собственному опыту знаю, что можно одновременно одинаково относиться к совершенно противоположным вещам и не замечать при этом противоречия, а выбирать то, что тебя больше всего устраивает в данный момент.
Мама заклинала меня не приводить в дом Джино, и я какое-то время выполняла ее просьбу. Но после наших первых поцелуев Джино, казалось, потерял покой, мы обязаны были, говорил он, поступать по всем правилам; каждый раз он настаивал, чтобы я познакомила его с мамой. Я боялась сказать ему, что мама и видеть его не желает, так как считает профессию шофера ничтожной, поэтому я под разными предлогами оттягивала их встречу. В конце концов Джино понял, что я что-то от него скрываю, и принялся так настойчиво допрашивать меня, что я вынуждена была сказать ему правду:
— Мама не хочет видеть тебя, она считает, что я должна выйти замуж за благородного синьора, а не за простого шофера.
Разговор наш происходил в машине все на том же загородном шоссе. Джино посмотрел на меня и печально вздохнул. Я была так влюблена, что не заметила фальши в его поведении.
— Вот что значит быть бедняком! — воскликнул он с пафосом.
— Ты обиделся? — наконец решилась спросить я.
— Нет, но я оскорблен, — ответил он, качая головой, — другой на моем месте не просил бы представить его, не говорил бы о помолвке… а поступил бы так, как поступают все.
Я сказала:
— Какое это имеет значение? Я ведь тебя люблю. Этого вполне достаточно.
— Если бы я пришел с кучей денег, — продолжал он, — и даже не заикнулся бы о браке… вот тогда твоя мать с радостью приняла бы меня.
Я не осмелилась спорить, ведь он говорил чистую правду.
— Знаешь, что мы устроим? — начала я. — В ближайшие дни я просто приведу тебя к нам, мама поневоле должна будет познакомиться с тобой, не станет же она отворачиваться от тебя.
В условленный день я ввела Джино в нашу комнату. Мама только что кончила работу и освобождала один конец большого стола для ужина. Я подошла к ней и сказала:
— Мама, это Джино.
Я ожидала какой-нибудь выходки с ее стороны, поэтому на всякий случай предупредила Джино. Но, к величайшему моему удивлению, мама окинула его взглядом с головы до ног и сухо произнесла:
— Очень приятно.
И вышла из комнаты.
— Вот увидишь, все будет хорошо, — сказала я, приблизившись к Джино, и, подставив губы, попросила: — Поцелуй меня.
— Нет, нет, — произнес он шепотом, отталкивая меня. — Твоя мать тогда будет вправе думать обо мне плохо…
Он всегда знал, что надо делать и чего не надо. В глубине души я не могла не признать справедливости его слов. Вошла мама и сказала, не глядя на Джино:
— Откровенно говоря, я приготовила ужин только на двоих… ты меня не предупредила… но сейчас я схожу и…
Ей не удалось договорить. Джино шагнул вперед и перебил ее:
— Ради бога… ведь я пришел сюда не есть, разрешите пригласить вас и Адриану отужинать со мной.
Он держался чинно, как вполне благопристойный человек. Мама не привыкла к такому тону и приглашениям, поэтому с минуту она колебалась, потом, взглянув на меня, сказала:
— Мне все равно, как Адриана.
— Мы можем пойти в ближайшую остерию, — предложила я.
— Как вам будет угодно, — ответил Джино.
Мама сказала, что пойдет переоденется. Мы остались одни. На душе у меня было радостно, мне казалось, что я одержала величайшую победу, тогда как в действительности это была лишь комедия, в которой только одна я не принимала участия. Я подошла к Джино и порывисто поцеловала его, так что он даже не успел оттолкнуть меня. Этим поцелуем я хотела выразить свою радость освобождения от того тревожного состояния, в котором я пребывала много дней, уверенность, что теперь наша свадьба наверняка состоится, и благодарность Джино за то, что он так мило разговаривал с мамой.
У меня не было никаких затаенных мыслей, я вся была как на ладони: я хотела выйти замуж, я любила Джино и маму. Я была искренна, доверчива, беззащитна, какой бывает девушка в восемнадцать лет, когда разочарование еще не затронуло ее душу. Только гораздо позднее я поняла, что такая наивность волнует и нравится очень немногим, а большинству людей она кажется просто смешной и толкает их на подлые поступки.
Мы все трое отправились в остерию, которая находилась недалеко от нашего дома, по ту сторону городской стены. За столом Джино даже не глядел в мою сторону, он направил все свое внимание только на маму с явным намерением завоевать ее симпатию. Его желание понравиться маме казалось мне закономерным, и поэтому я не придавала значения той неприкрытой лести, которую он щедро расточал. Он называл маму «синьора», что было для нее непривычно. Он старался повторять это слово как можно чаще, оно звучало как припев то в начале, то в середине фразы. Как бы невзначай он говорил: «Вы женщина умная и, конечно, поймете…» или «Вы знаете жизнь, поэтому вам не нужно объяснять такие вещи…» И еще более кратко: «С вашим умом…» Джино даже счел нужным сказать маме, что в моем возрасте она была, наверное, красивее меня.
— Откуда ты знаешь? — спросила я, немного обидевшись.
— О, это само собой разумеется… есть вещи, которые понятны и так, — неопределенно ответил он вкрадчивым голосом.
Бедняжка мама только хлопала глазами от такого потока лести, лицо ее стало ласковым, приятным, нежным, она, как я заметила, беззвучно шевелила губами, точно повторяла про себя слащавые комплименты, на которые не скупился Джино. Я уверена, что впервые в жизни ей говорили такие слова, и ее изголодавшееся по ласке сердце никак не могло насытиться. А мне, как я уже сказала, это лицемерие казалось выражением искреннего уважения к маме и внимания ко мне, что явилось новым ярким дополнением ко всем достоинствам Джино.
