Жан-Доминик Боби - Скафандр и бабочка
Воскресенье. Я разглядываю тома, которые скапливаются на подоконнике, образуя маленькую библиотеку, довольно, впрочем, бесполезную, так как сегодня никто не придет почитать мне их. Сенека, Золя, Шатобриан, Валери, Ларбо — все тут, на расстоянии какого-нибудь метра от меня, но убийственно недосягаемые. Муха, вся черная, садится мне на нос. Я кручу головой, чтобы прогнать ее. Она упорствует. Поединки греко-римской борьбы, которые мы видели на Олимпийских играх, были не столь свирепыми. Сегодня воскресенье.
Девушки Гонконга
Я обожал путешествовать. К счастью, за многие годы мне удалось накопить достаточное количество картин, запахов, ощущений, чтобы иметь возможность отправиться в путь в те дни, когда здесь черно-серые небеса лишают всякой надежды выбраться на волю. Это странное бродяжничество. Прогорклый смрад нью-йоркского бара. Запах нищеты рангунского базара. Разные концы света. Холодная белая ночь Санкт-Петербурга или невероятный жар солнца Фернес-Крика в пустыне Невады. Но на этой неделе дело особое. Каждое утро на рассвете я улетаю в Гонконг, где проходит совещание редакторов международных изданий моего журнала. Я продолжаю говорить «мой журнал», несмотря на ставшее неправомерным употребление такого выражения, ведь это притяжательное местоимение представляет собой одну из тех надежных нитей, которые связывают меня с миром в движении.
В Гонконге мне, пожалуй, трудно отыскать свой путь, поскольку я никогда не посещал этого города, в отличие от многих других. При каждой оказии злой рок неуклонно вставал у меня на пути. Накануне отъезда меня либо сражала болезнь, либо я терял свой паспорт, либо какой-нибудь репортаж призывал меня в иные края. Словом, случай препятствовал моему пребыванию там. Однажды я уступил свое место Жан-Полю К., который тогда еще не провел несколько лет в бейрутском застенке, перечисляя про себя сорта лучших бордоских вин, чтобы не сойти с ума. За круглыми очками его глаза искрились смехом, когда он привез мне из Гонконга радиотелефон — в ту пору это был самый последний крик моды. Я очень любил Жан-Поля, но никогда больше не встречался с заложником Хизбаллы, стыдясь того, что сам в то время сделал выбор в пользу второстепенных ролей в мире оборок и воланов. Ну а теперь пленник я, а он — свободный человек. И так как я не знаю всех замков Медока, мне приходится искать себе другое занятие, чтобы заполнить самые тягостные часы. Я считаю страны, где издают мой журнал. Набралось уже двадцать восемь краев в этой обольстительной ООН.
Кстати, где вы, мои дорогие коллеги-женщины, неустрашимые посланницы нашего french touch[22]? Целый день в салоне какого-нибудь отеля вы из сил выбивались, разговаривая на китайском, английском, тайском, португальском, чешском, чтобы попытаться ответить на самый непостижимый из вопросов: кто такая она, женщина «Элль»? Я представляю вас себе, затерявшихся сейчас в Гонконге на залитых неоновым светом улицах, где продают карманные компьютеры и миски с лапшой, семенящих вслед за неизменным галстуком-бабочкой нашего генерального президента-директора, который ведет всех боевым шагом. То ли Спиру, то ли Бонапарт, он останавливается лишь перед самыми высокими небоскребами, окидывая их таким решительным взглядом, что можно подумать, будто он собирается их проглотить.
Куда мы направляемся, мои генерал? Неужели собираемся прыгнуть на борт судна на подводных крыльях, идущее в Макао[23], чтобы проиграть в аду несколько долларов, или подняться в бар «Феликс» отеля «Пенинсьюла», украшенный, дабы обозначить его французскую принадлежность, Филиппом С.? Приступ нарциссизма заставляет меня остановиться на втором предложении. У меня — того, кто ненавидит фотографироваться, — есть свое изображение в этом роскошном воздушном кабачке на спинке одного стула, в числе дюжины прочих парижских личностей, чей портрет сделал Филипп С. Разумеется, операция имела место за несколько недель до того, как судьба превратила меня в огородное пугало. Понятия не имею, пользуется мое сиденье большим или меньшим успехом, чем другие, но, главное, не рассказывайте правду обо мне бармену. Эти люди, как правило, суеверны, и ни одна из очаровательных китаяночек в мини-юбке не отважится больше сесть на меня.
Послание
Если этот уголок госпиталя имеет ложный вид англосаксонского колледжа, то завсегдатаи кафетерия вышли отнюдь не из «Общества мертвых поэтов»[24]. У девушек суровый взгляд, у парней — татуировки, а иногда кольца на пальцах. Они усаживаются в свои кресла, чтобы, не выпуская изо рта сигареты, говорить о потасовках и мотоциклах. Все словно несут крест на своих уже сгорбленных плечах, покорно следуют жалкой судьбе, в которой пребывание в Берке — временное препятствие на пути из безрадостного детства к ущемленному будущему без профессии. Когда меня везут мимо их прокуренного логовища, наступает мертвое молчание, однако я не могу заметить в их глазах ни жалости, ни сочувствия.
Через открытое окно слышно, как бьется бронзовое сердце госпиталя — колокол, который сотрясает небесную лазурь четыре раза в час. У них на столе, заваленном пустыми стаканами, ютится маленькая пишущая машинка с листком розовой бумаги, вставленным криво. Пока страница остается пустой, но я уверен, что рано или поздно все-таки появится послание для меня. Я жду.
В музее Гревена
Этой ночью во сне я посетил музей Гревена[25]. Он сильно переменился. Сохранились, правда, вход в стиле Бель-эпок[26], кривые зеркала и фантастический кабинет, однако там упразднили галерею современных персонажей. В первом зале я не сразу узнал выставленные фигуры. Костюмеры нарядили их в городскую одежду, и поэтому мне пришлось рассматривать всех одного за другим, мысленно облачая в белый халат, прежде чем я понял, что эти ротозеи в теннисках, девицы в мини-юбках, превращенная в статую домохозяйка со своей тележкой, молодой человек в мотоциклетном шлеме на самом деле были санитарами и помощниками медсестер, которые сменяют друг друга у моего изголовья с утра до вечера. Застывшие в воске, они все собрались там: ласковые, резкие, мягкосердечные, равнодушные, деятельные, ленивые, те, с кем можно установить контакт, и те, в чьих руках я просто один из многих больных.
Поначалу некоторые меня ужасали. Я видел в них лишь неумолимых стражей моей тюрьмы, пособников гнусного заговора. Затем я возненавидел других, после того как они вывихнули мне руку, усаживая в кресло, забыли на всю ночь перед телевизором, бросили в болезненной позе, несмотря на мои протесты. В течение нескольких минут или нескольких часов я готов был убить их. Но потом время погасило неистовую злобу, и они стали своими, привычными, теми, кто худо-бедно справляется с трудной задачей: поправлять немного наш тяжкий крест, когда он слишком больно давит нам на плечи.
Я наделил их прозвищами, известными только мне, дабы иметь возможность, когда они входят ко мне в палату, окликнуть их своим громовым внутренним голосом: «Хелло, Голубоглазка! Привет, Балда!» Разумеется, они об этом ничего не знают. Тот, кто пританцовывает вокруг моей кровати, принимая позы рокера, чтобы спросить: «Как дела?» — это Давид Бови. Мне смешно бывает смотреть на профессора, похожего на седовласого мальчугана, и наблюдать, с каким серьезным видом он всегда выносит один и тот же приговор: «Только бы ничего больше не случилось». Рэмбо и Терминатор, как легко догадаться, отнюдь не показывают образцы нежности. Им я предпочитаю Термометр, чья самоотверженность могла бы служить примером, если бы она регулярно не забывала этот инструмент у меня под мышкой.
Гревеновскому скульптору по воску неодинаково удалось уловить черты лиц и мордашек этих людей Севера, не одно поколение которых проживало между ветрами Опалового побережья и тучными землями Пикардии; оказавшись в своем кругу, они сразу же охотно начинают разговаривать на северофранцузском наречии. Некоторые почти совсем не похожи друг на друга. Понадобился бы талант одного из тех миниатюристов Средневековья, под кистью которых, словно по волшебству, оживали толпы фландрских дорог. У нашего художника нет такого дара. И все-таки он простодушно сумел схватить юное очарование учениц медсестер, пухленькие руки выросших на земле девушек, яркий, карминный оттенок их полных щек. Покидая зал, я говорил себе, что всех их очень люблю, этих моих палачей.
В следующем помещении я с удивлением обнаружил свою палату в Морском госпитале, внешне воспроизведенную в точности. На деле же, стоило подойти поближе, и фотографии, рисунки, рекламные плакаты оказывались смешением расплывчатых красок, декорацией, призванной, подобно деталям на каком-нибудь импрессионистском полотне, создать иллюзию на определенном расстоянии. На кровати никого не было — только вмятина посреди желтых простынь. Тусклый свет. Тут я без малейшего труда распознал людей, стоявших по обе стороны этого пустого ложа. То были лица, входившие в тесный круг надзора, стихийно возникший подле меня на другой день после катастрофы.
