Елена Колина - Предпоследняя правда

Повод для празднования был, с одной стороны, чрезвычайно значительный, с другой стороны совершенно смехотворный, — международный конгресс в Ванкувере будет через год, но Кутельмана на конгресс уже не пустили. Приглашение на конгресс пришло Кутельману на адрес университета, — на прошлой неделе вызвали в первый отдел и вручили, вернее, показали.

— Вы уж на нас не обижайтесь, — сказал начальник первого отдела, забирая у него приглашение и пряча в сейф.

Кутельман кивнул, — не обижаюсь.

Кутельмана не пустили за границу ни разу, ни на одну научную конференцию, приглашения копились в первом отделе университета, и он даже не обо всех знал. Кроме преподавательской и научной деятельности на матмехе, у Кутельмана было еще полставки по НИС, научно-исследовательскому сектору, в ЦНИИ Крылова. Несмотря на небрежное «полставки», теория оболочек, которой он занимался в институте Крылова, была не менее важная часть его научных интересов, чем кафедральные работы, возможно, более важная часть. Приложение теории оболочек — оборонная промышленность, это танки, самолеты, подводные лодки. У Кутельмана была первая форма секретности, самая жесткая. «Вы уж на нас не обижайтесь…» было нежным флером на грубой очевидности: обижайся-не обижайся, математика-еврея, имеющего отношение к оборонке, не выпустят НИ ЗА ЧТО.

— Ты мог увидеть Ванкувер… а следующий конгресс, возможно, будет в Париже. Я бы полжизни отдал, чтобы увидеть Париж… да и Ванкувер тоже… — мечтательно зажмурился Илья, и лицо у него стало как у Тани в ее первый школьный день, — восторг и недоумение. — Представляю, как тебе обидно…

Кутельман пожал плечами — Илья иногда ведет себя как ребенок! Разве дело в «увидеть»? Конференции — это возможность научного общения, а без научного общения не может быть полноценной науки. Ванкувер, Ницца, Париж… разве можно хотеть того, что ни при каких обстоятельствах невозможно? Ему никогда не увидеть ни Ванкувера, ни Парижа, ни даже Болгарии. Что они все заладили — обидно ли ему?..

— Обидно, досадно, но ладно… — ответил он словами Высоцкого.

Радость от приглашения на конгресс уже была пережита, — в кабинете начальника первого отдела, так что празднование выходило совсем уж формальным, — что праздновать, приглашение в сейфе? — и героем дня или героем обеда был не Кутельман, а дети, первый раз в первый класс.

На расстоянии нескольких минут от Толстовского дома было три школы, две в Графском переулке, одна на Фонтанке. Логично было бы сразу же, без раздумий, отдать детей в школу на Фонтанке, где Фира могла бы за ними присматривать, но тут мнения Кутельманов и Резников разошлись. Кутельманы считали, что присмотр — не хорошо, а, наоборот, плохо. Вредно для формирования характера. У Левы и Тани не должно быть ощущения «блата», они должны чувствовать себя такими, как все, а не учительскими детьми. Фира не настаивала, не обижалась, не доказывала, ее правота — держать малышей под крылом — была настолько очевидна, что она только улыбнулась Фаине и Эмме, как несмышленым детям, и документы, и Левины, и Танины, отнесла в свою школу. Кутельманы еще что-то обсуждали, сомневались, решали, что важней, принципы или соображения удобства, а Таня была уже записана в 1-й «а» класс школы № 206.

— Левка, тебе в школе было страшно? — тихо спросила Таня.

— Человек испытывает страх, когда для страха есть причина, — так же тихо ответил Лева. — Причина может быть двух видов. Конкретная причина, например дикий зверь лев или пожар. Или придуманная причина, что ты сама себе навоображаешь. Давай рассуждать. Диких зверей в школе нет, пожар маловероятен… А придуманной причины для страха у меня тоже не было. Чтобы было не страшно, можно о другом думать, я в уме задачку…

— А ты не можешь просто сказать — чтобы было не страшно, я задачку решал, — недовольно вздохнула Таня и соврала: — Ну и что, мне тоже было не страшно.

Дикого зверя в школе, конечно, нет, а учительница?.. Вдруг она будет на нее кричать и обзывать тупицей тряпочной?.. Левке-то хорошо, его никто не назовет тупицей тряпочной.

— А мне купили скрыпку, — похвасталась Таня, — я буду на скрыпке играть… скрыпка дисипля… дисцапли…

— Дисциплинирует, — услышав, вмешалась Фаина. — Скрипка прививает человеку дисциплину.

Фира с Фаиной бегали с тарелками и блюдами из комнаты в коммунальную кухню и обратно, принося с собой случайные запахи чужой еды и папиросного дыма, Илья крутился вокруг проигрывателя, — пластинку с альбомом Wings «Wild Life» дали послушать на два дня, и Илья два дня слушал его в режиме нон-стоп: сначала любимейшая песня «Bip Bop», потом весь альбом и опять «Bip Bop»… а Кутельман сидел в кресле у окна, смотрел в пространство.

«Bip Bop», еще раз «Bip Bop», а Кутельман все сидел у окна, смотрел в пространство. Он часто так задумывался-замирал, и вдруг как будто приходил в себя, встряхиваясь, как собака, — это означало, что в голову пришла мысль, которую нужно записать, и он беспомощно оглядывался в поисках ручки и листа бумаги. Но мысли, бродившие сейчас в его голове, записи не подлежали. «…Нужно было не брать это письмо, — в который раз мысленно повторял Эммануил Давидович, — не брать, не брать! Нужно было сказать: „Вы ошиблись адресом, Давид Кутельман здесь не живет“».

С покупкой школьных принадлежностей для Тани протянули до последнего дня, и 30 августа Эмма пришел домой, донельзя измотанный, — полдня бегал от Гостиного двора к ДЛТ и обратно, сверяясь со списком. Ранец, мешок для сменной обуви, тетради в косую линейку, тетради для чистописания, ручка, карандаш мягкий, карандаш твердый, линейка, резинка, пенал, картон, картон цветной, цветная папиросная бумага, чешки для физкультуры, обязательно белые… В ДЛТ не было цветного картона, в Гостином не было чешек, в ДЛТ чешки были, но черные… Кутельман поставил последнюю галочку в списке и уже почти подошел к дому, как вдруг вспомнил: а учебники, а букварь, черт его подери, — «мама мыла раму»?..

Англичанин вошел вместе с ним в лифт, помог ему вывалиться с пакетами из лифта, придержал дверь… и вышел вместе с ним. На слова «Does professor Kutelman live here?» Кутельман машинально кивнул, — он так устал, что просто кивнул и показал на дверь — здесь я и живу, я и есть профессор Кутельман… Англичанин с сомнением посмотрел на Кутельмана и уточнил: «Рrofessor David Kutelman. Н is supposed to be around 70…»

Англичанин на ломаном русском объяснил: он в Ленинграде с неофициальной миссией от Красного Креста. Люди пытаются найти своих родных, у него целый список адресов. Рrofessor David Kutelman, очевидно, отец… и сын тоже профессор, это же настоящая научная династия, это впечатляет…

Ой… Как говорит Мария Моисеевна, «ой, боже ж мой!»… Глупо, непростительно глупо было продолжать разговор, но он постеснялся выглядеть идиотом. На слова «Does professor Kutelman live here?» он кивнул, — да, здесь. И что же, — испуганной курицей замахать крыльями, бормоча: «Нет, нет…»?! Постеснялся солгать, постеснялся увидеть вспышку понимающего презрения в глазах англичанина.

От письма нужно было отказаться. НЕ БРАТЬ. Англичанин этот, конечно, понятия не имеет, что это не обычное советское опасение, не трусливый отказ от родственников за границей, у него самая серьезная причина, какая может быть, — секретность в оборонке. Но Кутельман вдруг… с ним произошло что-то неожиданное, неописуемое, наверное, Танин букварь в пакете так на него подействовал — вдруг он подумал фразой из своего детского букваря: «Мы не рабы, рабы не мы», — и взял письмо, и тут же ужаснулся своему мысленному пафосу, и смешливо подумал: «Мама мыла раму».

Письмо было от сестры отца, Иды. Короткое, неуверенное, оно ведь писалось в никуда, просто на всякий случай. Сухая информация: жизнь Иды в Америке сложилась успешно, в настоящий момент она является вице-президентом банка «Merrill Lynch», хороший сын, дочь неудачная, с дочерью не общаются… И только в конце, как будто другой рукой, скачущие строчки: «Если ты жив и не ответишь, я пойму. Давка, любимый братик, если ты жив…»

Невероятно, нереально! Сестра отца нашлась через — сколько лет? — через пятьдесят, после двух войн, после стольких лет железного занавеса… Она американизировалась, у нее уже не наше сознание — с неудачной дочерью не общается… Что ему со всем этим делать? Не сказать отцу о письме невозможно.

Но сказать означает признать факт получения письма из рук иностранца. При его форме секретности любой, даже самый невинный контакт с иностранцем — на улице, в кафе, по меньшей мере может повлечь за собой отстранение от работы, — это крах всей жизни, а при желании может быть истолкован как измена Родине. В любом случае это крах всей жизни. И ради чего это — крах всей жизни?.. Он не диссидент, не борец с режимом и вообще — НЕ БОРЕЦ. Он математик и занимается не только чистой математикой, работает на оборонку.

Поступить предусмотрительно, сказать отцу и предупредить первый отдел о том, что нашлись родственники за границей? Невозможно, порядочный человек не имеет с ними дела, не играет по их правилам, не стучит в КГБ на самого себя. Что НЕВОЗМОЖНЕЙ?